Они говорят — где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве.
М.А. Булгаков
Москва интеллигенции
В Москве 1917 года жило около 1800 тысяч человек. В Москве 1920-го — порядка миллиона человек. Из них около 300—400 тысяч имели интеллигентные профессии или принадлежали к интеллигентным семьям. Родной город надолго стал для них адом.
На этот слой обрушился наиболее страшный удар, серия диких унижений — именно за то, что они что-то знали и умели. Они больше всех «нарушали равенство». Из них больше всего выколачивали любые ценности — у них было что выколачивать. Они наиболее болезненно переживали разрушение культурной традиции, потому что в наибольшей степени были ее носителями.
В «Записках на манжетах» герой хочет бежать из чудной страны «победившего пролетариата», но не может заплатить. Реальный Булгаков в Новороссийске «все в порт ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было»1.
Какой процент этих 300—400 тысяч москвичей готов был уехать из советской России, трудно сказать. Но это были те люди, среди которых Булгаков. Частью сообщества которых он себя чувствовал.
Москва всех остальных
Помимо интеллигенции, в Москве 1920 года жило 600—700 тысяч рабочих, прислуги, мещан. В их числе и масса мелких клерков, которых, не очень понятно, — относить ли к интеллигенции. Скажем, продавцы билетов в железнодорожных кассах, церковные служки, мелкие писарчуки в конторах, приказчики в магазинах.
Перечислять можно долго, ибо огромный город нуждался в сотнях разнообразнейших профессий — просто чтобы существовать. Сотни тысяч людей могли быть не слишком образованны. Большинство из них даже во сне нимало не претендовали на принадлежность к интеллигенции — но все они были горожанами.
Все эти люди знали, что такое уличное движение, трамвай, тротуар и въезд с улицы во двор. Все они знали, что такое билет, пожарная машина и цирковое представление. Все они умели позвать извозчика, расплатиться в магазине, а на вокзале — выйти на перрон, и легко находили нужный вагон.
Горожанами были не только Филипп Филиппович и доктор Борменталь, но и Зина, швейцар Федор, Дарья Петровна и повар, окативший кипятком Шарика. Горожане — это владельцы магазина электрических принадлежностей братья Голуб. Это все четверо певцов из домкома во главе со Швондером.
В «Мастере и Маргарите» это не только критик Латунский и купеческая дочка «Штурман Жорж». Это Пантелей из буфетной, Арчибальд Арчибальдович и поэт Рюхин. Это трое санитаров, которые «не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване», и Никанор Иванович Босой. Это шоферы грузовиков и шоферы такси, почтальонша, приносящая телеграммы Римскому и Варенухе, и носильщик «в белом фартуке и с бляхой». Это домработница Груня, домработница Наташа и домработницы в доме Драмлита. Это заключенные «театра» и повара, разносящие там баланду. Это сотрудники зрелищной комиссии, беспрерывно поющие по воле Коровьева, это Прохор Петрович и его верная секретарша Анна Ричардовна. Это прохожие, провожающие взглядом грузовики, увозящие в полном составе филиал зрелищной комиссии.
Конечно, это необязательно именно коренные москвичи. Но на них-то, коренных, тоже обрушился удар.
Во-первых, они тоже «нарушали равенство», потому что тоже «смели поднять голову выше уровня болота». Поднимали они голову не так высоко, как Мастер, но поднимали ведь. Они как раз знали, что мочиться надо в унитаз, а не в подъезде. Они умели вывести содержимое кишечника в тот самый унитаз и подтирать газетой задницу. Они знали, как пользоваться ванной комнатой и накалывать еду на вилку. Они хотя бы представляли себе, что такое перемена блюд, и в зависимости от пола носили кальсоны или панталоны.
То есть они — уже чисто на бытовом уровне — были носителями именно что городской русской культуры. Они умели идти по улицам так, чтобы не сшибать других прохожих, и не разевали рот при виде дома в пять этажей. Выхвалялись, мерзавцы.
Во-вторых, Пушкина читали не одни высоколобые интеллигенты. Опять — и «нарушение равенства», и идеологическая диверсия.
Конечно, здесь грандиозная иерархия уровней общего уровня культуры, а тем самым и чтения. Читали ведь и «кроваво-кошмарные приключения статского советника, сыскного генерала Путилина».
Но само по себе чтение — уже нарушение равенства. Кто-то по помойкам пропитание ищет, а кто-то про Путилина читает. А если читать Пушкина и Гоголя! Это уж вовсе буржуйство одно, в чистом виде.
Носильщик будет читать Гоголя, Куприна и Чехова с меньшей степенью вероятности, чем секретарь Анна Ричардовна. Пантелей из буфетной — реже, чем Арчибальд Арчибальдович. Но ведь путь этот никому не закрыт, в том числе владельцу дома в пригороде, разводящему гусей. И охраннику, сторожащему его в тюрьме. И домработнице.
Люди же, читавшие Пушкина, относились к шельмованию великого поэта так же точно, как и Булгаков.
В-третьих, старые горожане владели собственностью...
Начать стоит с того, что вся недвижимость Москвы в 1917 году кому-то ведь принадлежала. И у всех эту собственность отняли.
Николай Михайлович Покровский стал прототипом Филиппа Филипповича Преображенского, но дом в Обуховском переулке, 1, принадлежал не ему. Этот дом можно было изгадить — спереть ковры с лестниц, нагадить и намочить в подъездах, запереть парадный вход, уплотнив владельцев квартир вселением всяких любителей петь хором, — но невозможно отнять собственность у арендатора квартиры.
Жизненные условия изгадили всем — но собственность отняли у владельца.
Точно так же и дом на Большой Пироговской, 35-а, архитектор отнял не у Булгакова, арендовавшего там квартиру № 6, а у купцов Решетниковых.
Так же точно дом по адресу Мансуровский, 9, отнят у братьев Топлениновых. Они вообще не использовали своей собственности для извлечения прибыли. Пустить пожить друзей — это пожалуйста, но квартир не сдавали. Тем не менее собственность у них отняли. А ведь это — недвижимость в центре огромного города! По нашим временам потомки Топлениновых могли сделаться весьма богатыми людьми.
Как и владельцы... вернее, потомки владельцев «маленьких деревянных покосившихся особнячков и домиков» в Гагаринском переулке.
Как и владелец дома и «боевых, нежных гусей» в Лианозове.
Всех этих людей лишали своего достояния не как интеллигенцию, а как владельцев недвижимости. Независимо от образовательного ценза и принадлежности к сословию.
И ведь вовсе не одну аристократию, начиная с января 1918 года, арестовывали и держали в тюрьме, выбивая у них деньги и драгоценности.
Мой старший друг, Константин Николаевич Ауэрбах, сын известного археолога и ученик моего дедушки, рассказывал: в 1937 году проводился «обыск» в их доме. Тогда энкавэдэшники сорвали со стены поясной портрет Екатерины II, подаренный предку Ауэрбахов, «королю российской ртути». Кстати, в музеях этого портрета нет. Значит, сперли.
В ходе того же «обыска» украли и подаренное тому же предку массивное серебряное блюдо с надписью «Константину Ивановичу Ауэрбаху с благодарностью от служащих и рабочих Богословского горного округа». И оно нигде не «всплыло» — опять же, значит, попросту украли. Может, пошло на мировую революцию или на создание нового оружия — чтобы завоевать и ограбить уже весь мир.
А часы — красивые настенные часы юный Костя Ауэрбах... украл у энкавэдэшников. У них в санях валялась уже огромная куча награбленного в других домах; часы, блюдо и портрет швырнули в эту кучу... Никто особенно не наблюдал, и появилась возможность стащить что-то из кучи. Костя выбрал часы2.
Булгаков описывает «театр», где истязаниями и голодом вынуждают отдавать свое законное достояние вовсе не великих князей и не купцов Рябушинских. Этих-то давно уже ограбили.
В общем, всякий владелец любой собственности в Москве автоматически становился бывшим.
Всякий, знавший городскую жизнь не первое поколение, нарушал «равенство» в убожестве.
Всякий, кто читал Пушкина и Толстого, делался подозрительным — подбуржуазный элемент.
Ирония интеллигентов — справедливо и несправедливо
Булгаков разделял ироническое отношение своего сословия к любым «необразованным». Средневековая культура всех народов Европы всегда делилась на книжную культуру и культуру необразованных «простецов»3. Образованные верхи всегда относятся к «простецам» с изрядной долей иронии. Есть много просто потрясающих свидетельств того, что средневековый интеллектуал думал и чувствовал примерно так же, как и русский интеллигент XX века4.
Булгаков улыбается, что «Семь Сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже называла точное число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана земля налетит на небесную ось»...5
Такой же колорит и тоже на московском материале — у Алексея Толстого. Рассказ «Сожитель», в других версиях — «Советский черт», «Московские ночи», написан в 1926 году и до 1941-го публиковался минимум 7 раз6. После перестройки Алексея Толстого справедливо нарекли сталинским лизоблюдом и политической проституткой... К сожалению, общественность еще сделала странные оргвыводы — если нравственность «советского графа» оставляет желать лучшего, то и читать его не надо.
А ведь «Сожитель» воистину великолепен!
История того, как диковатая вдовушка из московских проулков, окруженная полусумашедшими приживалками, готова принять своего интимного друга за беса, как ему всерьез пытаются «отрезать хвост» — стоит того, чтобы ее прочитать.
Но ведь вот что любопытно и печально: оба писателя в упор не замечают, что лавочники Замоскворечья и Сухаревские торговцы — глубоко «антисоветские элементы». Даже не то чтобы не замечают... Глубоко равнодушны к этому. Ну какие там естественные союзники! Дикие какие-то элементы. Русские интеллигенты органически не способны хоть в чем-то быть вместе с «простонародьем», в точности как французские книжники XV века — с «простецами».
Недобрую иронию Булгакова вызывают вообще все «не свои». Сухаревские торговцы смешны ему просто потому, что они — сухаревские торговцы.
Смешны даже те, кто хочет получить образование, но не успел получить. Кто читает книги, но у кого нет большой наследственной библиотеки. В одной из ранних версий романа дядюшка Берлиоза хочет вступить в наследство, в том числе присвоить «...пятьсот штук книг». Действительно — как смешно, что для кого-то ценны и какие-то «пятьсот книг»!
Наверное, будет неуважением к памяти великого писателя спросить — а у его деда сколько было книг? Задирать пятачок и считать себя выше других из-за наследия — в любом случае непочтенно, неумно как-то. Для интеллигента второго-третьего поколения не только не умно, но даже как-то и самоубийственно.
Тем более что эти «неинтеллигентные горожане» были намного лояльнее к интеллигентам, чем интеллигенты к ним. Вот Юрия Борисовича Елагина и его отца лишают избирательных прав, как потомков фабрикантов... Отца еще и как инженера, получившего образование до революции. Значит — буржуй.
«Лишенец» не имеет права на постоянную работу, никаких прав — даже права иметь в квартире телефон. А когда Юрий Борисович пошел восстанавливать себя в избирательных правах, «за столом в избирательной комиссии сидело трое пожилых людей, по виду и по одежде — простые рабочие. Это были еще те типы старых коммунистов — участников восстания 1905 года и Гражданской войны, которые с началом сталинской эры начали быстро исчезать из всех официальных учреждений и к середине 30-х годов частью перебрались обратно на свои фабрики и заводы, где они работали до революции, а частью были посажены в концлагеря и ликвидированы. Ко мне эти трое отнеслись с грубоватой приветливостью. Было такое впечатление, что вопрос обо мне был у них уже заранее решен в благоприятном смысле»7.
В общем, не самым лучшим образом вела себя премного-славная интеллигенция. Невольно вспоминаю подругу моей бабушки, Екатерину Михайловну, Римскую-Корсакову по отцу, Плетневу по мужу. Тогда на столе квартиры Плетневых лежала газетка, привезенная из Парижа, «Знамя Романовых». Слепая печать, тираж около 500 экземпляров... Своего рода монархическая многотиражка. Стоял 1966 год, и Андрюша Буровский упоенно читал статью о полете в космос Гагарина. Ясное дело, распинался автор, это «на самом деле» князь Гагарин! А то ведь не мог же в космос полететь вонючий мужик.
Даже я в свои 11 лет просто ржал над этой статьей. А Екатерина Михайловна... Высокая красивая старуха, лицо и рука в пигментных пятнах... Екатерина Михайловна эдак брезгливо отодвинула газетку тыльной стороной руки... Презрительно скривя губы, бросила:
— За дураков краснеем...
Примерно то же самое хочется сказать порой в адрес творений и Булгакова, и многих других интеллигентов его поколения. Увы, порой испытываешь неловкость от их мордоплюйства.
Новые москвичи
В 1925 году москвичей опять около 2 миллионов... Население уже сменилось — коренные москвичи в меньшинстве. К 1940 году москвичей будет уже 4 млн В ходе «паспортизации» 1932—1933 годов из Москвы выселено больше миллиона человек.
Но даже если считать, что уцелели около миллиона тех, кто жил в городе до 1917 года или их потомков, — они все равно в решительном меньшинстве.
Было бы интересно и полезно выяснить, какой процент из «новых москвичей» приехал в Москву из других городов. Особенно интересно, какой процент из них до приезда в Москву работал по найму или имел свое дело, ездил на поезде, читал книги и газеты, имел какое-то образование. То есть кто сменил один город на другой — пусть более крупный, столичный. А кто пришел из деревни или маленького городка с деревянной одно-двухэтажной застройкой. Наверняка этих вторых было намного больше, чем первых... но статистики нет, — по крайней мере, у меня ее нет.
Большая часть новоприезжих должна была в самые короткие сроки стать горожанами. Новые горожане казались неловкими, неумелыми в самых элементарных делах. Они не знали самых простых вещей. Не умели самого простого. Иные боялись зажечь электролампочку, не понимали, как может автомобиль ездить без лошади.
Подмосковные крестьяне были еще покультурнее, а прибывавшие из глубины России и были русскими туземцами, только входившими в цивилизацию.
Части этих людей предстояло сделаться рабочими разного уровня квалификации.
Часть получала образование в размерах хотя бы средней школы и становилась совслужащими бесчисленных советских учреждений.
Кто-то выдвинулся и в ряды интеллигенции — тоже очень по-разному и с чрезвычайно разным результатом.
В любом случае «старые москвичи» в булгаковской Москве становились во все большем и большем меньшинстве, оказывались в окружении моря «новых москвичей». У части «старых», особенно у принимавших советскую власть, это могло активизировать типичный синдром русского интеллигента: жажду просвещать свой народ.
Интеллигенция, хотя бы на словах, хотела просвещения, урбанизации России. Хотела «поднять до своего уровня» основную часть населения. Так вот же оно! Свершилось!
Другие же, особенно противники нового режима, переходили к своего рода оборонному сознанию: не принимать, не замечать ничего нового, не общаться с «новыми москвичами», держаться только своих.
Понять этих людей можно, но ведь позиция в любом случае провальная.
Судя по всему, Михаил Афанасьевич ее разделял.
Крестьяне тоже были разные
Конечно, прибывающие в Москву на постоянное место жительства были очень неодинаковы.
Изопьем еще раз из родников не раз процитированного Владимира Алексеевича Солоухина.
«В России к моменту ее сокрушения (когда подрубили все корни, обкорнали все ветви, искромсали весь ствол) верхний слой крестьянства начал активно и, я бы сказал, плодотворно прорастать побегами в вышенаходящийся слой российской интеллигенции, российской культуры. Есенин, Клюев, Шаляпин, Корин, Соколов-Микитов — не единственные примеры. Героиня поэмы Маяковского («Приду в четыре, — сказала Мария, — восемь, девять, десять»), эта самая Мария, интеллигентка и красавица, была дочерью воронежского крестьянина. В сущности, крестьянами (но уже и интеллигентами) были и родители того же Солженицына, и он, родившийся в 1918 году, отнюдь не благодаря советской власти, скорее вопреки ей, стал тем, кто он есть. Конечно, это было бы другое по характеру явление русской культуры и истории, но то, что это было бы явление, сомневаться невозможно. Гены верхнего крестьянского слоя (повторим) пришли в движение, в активное состояние, и начали прорастать в культурный слой народа. О возможных результатах этого процесса сейчас остается только гадать да предполагать, как известно, весь этот верхний слой крестьянства в количестве пятнадцати миллионов человек и был сознательно срезан в 1929 году, срезан и выброшен в безлюдные тундры на мученья и гибель. Да и то, кого ни возьми теперь из наиболее одаренных, возьми да, как говорится, поскреби, сразу и увидишь, что все они — из случайно уцелевших: Борис Корнилов, Павел Васильев, Андрей Платонов, Твардовский, Фатьянов, Луконин, Абрамов, Астафьев, Алексеев, Распутин, Белов, Яшин...
Если же всерьез заняться бы изысканиями да статистикой, то набрали бы десятки имен не только в литературе, но и в смежных искусствах и в науке (в особенности), но, конечно, имен тех, кто случайно уцелел, а не тех, кто сознательно и злоумышленно был погублен. Тех имен мы не узнаем уж никогда»8.
Сам Владимир Алексеевич вырос в «двухэтажном, под железной крышей, доме», разделенном на комнаты. Не в свальной крестьянской избе. Старшая сестра «Клавдия, двадцати одного года, уже окончила образцовую женскую гимназию в губернском городе Владимире».
Был же в доме «красивый посудный шкаф, вернее сказать, буфет, диван, просторный (раздвигающийся и сдвигающийся, впрочем) стол, вышитый красными бабочками накомодник, вышитые скатерти (по праздникам), тридцатилинейные лампы-молнии, зеркало с подзеркальником и красивые вещички на нем, специальная ступенчатая подставка с комнатными цветами, книги Пушкина и Лермонтова, Библия, которую постоянно через большую лупу на ручке читает дед в своей комнате, ореховый гардероб и ореховая кровать в так называемой «середней» (кстати сказать, где я, на каковой кровати, и родился в Духов день), книжные полки в девичьей «задней» комнате»9.
Для ТАКИХ крестьян переселение в Москву вовсе не становилось шоком.
Но был и другой полюс необъятного крестьянского мира.
Известно, что 7 августа 1887 года Дмитрий Иванович Менделеев полетел на воздушном шаре. Когда ученый влез в корзину шара, там его уже ждал аэронавт — поручик Кованько, который должен был управлять аэростатом. И тут выяснилось: полет невозможен, потому что утренний дождь намочил аэростат. Он не может поднять в воздух двух человек! А до солнечного затмения — считаные минуты.
Тогда Менделеев убедил поручика покинуть корзину аэростата и полетел один. Сам по себе подвиг, поступок совершенно героический. Но сейчас рассказ не о смелом великане русского естествознания.
Речь о том, как поднявшийся на 3,8 км шар проделал больше 100 км и сел возле деревни Спас-Угол, в имении известного писателя-зубоскала, М.Е. Салтыкова-Щедрина. Садится шар на поле, где ведутся работы... Видят мужики — спускается что-то непонятное, невиданное, а в корзине — мужик с развевающимися седыми волосами, в какой-то хламиде, с бородищей...
— Свершилось!!!
Крестьяне запалили свечки, пошли, крестясь, к шару: Бог Саваоф прилетел!
Только бешеный мат Менделеева остановил их... Тут наполненный водородом шар, а они со свечками подходят!
Катастрофы не произошло, Менделеев отправился в Клин и оттуда на поезде в Москву.
Спас-Угол — это дальнее Подмосковье, 168 км по трассе. Если крестьянин Спас-Угла в 1887 году стоял со свечкой в 20 лет, приветствовал Менделеева в роли Саваофа, то в 1927 году ему было всего 60 лет. В Москве современниками Булгакова вполне могли оказаться или живые участники сего события, или уж наверняка их дети и внуки.
А теперь — семейная история. Произошла она далеко от Москвы, в Великоанадольском лесничестве, в современной Донецкой области. Мой прадед, Василий Егорович Сидоров, был лесничим в Великом Анадоле. Однажды прадед привез 12-летней бабушке косуленка, найденного в лесу. Мать погибла — убили браконьеры. Обреченного малыша выкормили коровьим молоком. Он очень привязался к бабушке и ходил за ней по пятам.
Летом 1913 года уже взрослая косуля частенько уходила в лес, паслась там и возвращалась. Она была совершенно ручная и как-то подошла к мужикам, вымолачивающим зерна из колосьев. Делается это специальными цепами — тяжелыми деревяшками, которые крепятся к рукояти веревками или цепью. Этими-то цепами мужики и убили косулю. Не охота — мужики смертельно перепугались. Дикий зверь подошел к людям — значит, оборотень.
Сия история не хуже попытки молиться Менделееву говорит, какая невероятная темень царила в крестьянских головах.
Уж убийцы ручной косули-«оборотня» наверняка могли попасть в Москву в 1920-е — 1930-е годы. Современники Булгакова... и Мастера.
Примечания
1. Воспоминания о Михаиле Булгакове. Е.С. Булгакова, Т.Н. Лаппа, Л.Е. Белозерская. — М., 2006.
2. Буровский А.М. Удивительный город Красноярск. — СПБ. — Красноярск: КИФАБ, 2018.
3. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. — М.: Наука, 1970.
Ле Гоф Ж. Цивилизация средневекового Запада. — М.: ИГ «Прогресс», Прогресс-Академия, 1992.
4. Ле Гоф Ж. Интеллектуалы в Средние века. — СПб.: Издат. дом СПбГУ, 2003.
5. Булгаков М.А. Собачье сердце. — М.: Азбука-классика, 2012.
6. В качестве примера: Толстой А.Н. Сожитель // Великосветские бандиты. Новые рассказы. — Рига: Orient, 1927.
7. Елагин Ю.Б. Укрощение искусств. — М.: Русский путь, 2002.
8. Солоухин В.С. Смех за левым плечом. — Франкфурт-ам-Майн: Посев, 1987, с. 42.
9. Солоухин В.А. Там же. — С. 38—39.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |