Заключение

Рассмотренные нами в первой главе автобиографические «медицинские» рассказы являются начальным этапом булгаковского творчества, которое далее, с середины 1920-х гг., обратится к другим, не медицинским темам (социально-критическим, историческим и философским). Произойдет трансформация образа врача. Позволим себе привести большую цитату из статьи М.О. Чудаковой: «Претерпев глубоко содержательную эволюцию, фигура Врача предстает в творчестве Булгакова в разных вариантах. В «Белой гвардии» врач, также главный герой, в огне катаклизма уже не может играть свою прежнюю роль: он вынужден видеть убийства и сам стрелять; затем он становится больным, пациентом, сначала — раненым и спасаемым женщиной, потом умирающим от тифа — и спасенным также женщиной (жаркой молитвой сестры). Но в двух повестях, действие которых происходит уже в «ненормальной» советской реальности, положительная воля, делавшая «юного врача» всесильным борцом со смертью, деформирована, искажена; профессионализм и энергия уже отклонены от своих целей и не приводят к доброму результату. Вперед выдвинут самый мотив могущества. В «Роковых яйцах» он еще недостаточен — естествоиспытатель (вариант Врача) с чертами интеллектуального и личностного всесилия становится жертвой своего гениального, но не сбалансированного им с новым социумом открытия. В повести «Собачье сердце» — следующий этап могущества. Герой-врач уже способен повернуть свой неудачный (также не сбалансированный с новыми условиями) эксперимент вспять и, возвращая «неудачного» человека в первоначальное естество (предвосхищение трансформаций «плохих» людей в «Мастере и Маргарите»), остается победителем. В последнем романе — не менее трех вариантов трансформаций персонажа, сложившегося когда-то в цикле «Записок юного врача». Во-первых, «юный врач», ставший маститым, раздвинувший пределы маленькой земской больницы до превосходно устроенной клиники (Стравинский). Во-вторых, персонаж, первоначально явленный в фигурах профессоров Персикова и Преображенского, которые, демонстрируя всесилие разума и воли, уже далеко отклонялись от миссии целителя, предстанет теперь в той же, но резко разросшейся сюжетной функции — уже в обличье лжецелителя, ловца душ человеческих с его инфернальным всемогуществом (Воланд). Но, в-третьих, в этом же романе возрождалась и подлинная суть главного булгаковского персонажа — должная связь врача и врачуемого. В 1925—26 годах она утверждалась в «Записках юного врача» как важная общественная скрепа утраченного мира досоветской России. Теперь Мастер выступал в романе в роли духовного врача Ивана Бездомного, в их отношениях восстанавливалась естественная и невысокомерная вертикальная структура «учитель — ученик» (аналог связи «врач — пациент»). Глубоким подтекстом этих отношений являлись отношения Христа с его учениками, представленными в романе парой Иешуа — Левий Матвей. Иешуа также не узнан никем, кроме ученика»¹.

Образ «медицинского тела» в «Записках юного врача» и рассказах, тематически близких этому циклу, позволил Булгакову актуализировать важнейшие и перспективные задачи. Прежде всего, это касается определения положения человека в мире. Мир — царство тьмы и смерти, не оставляющее человеку шансов избежать трагического исхода. «Крест страданий» несет тело. Телесные состояния определяют узкие границы свободы человека, обостряют потребность преодоления подчиненности реальности. Именно через тело персонаж включен в мир; оно значительно дополняет «зоркость» сознания. Мир внятен герою именно через язык тела.

Инициация героя и повествователя осуществляется на пути телесных трансформаций, которые имеют мифопоэтическое основание через христианские мотивы, представляющие собой как бы метафоры философских гуманистических² смыслов. Инициация эта делится на следующие этапы: нарушение первоначального порядка в эмпирии; вторжение физической угрозы, смерти; самопожертвование как самоотдача себя другому (человеку и человечеству) — условие для нового утверждения мира. Как отмечал М. Бахтин: «Важно было показать всю необычайную сложность и глубину человеческого тела и его жизни и раскрыть новое значение, новое место человеческой телесности в реальном пространственно-временном мире. В соотнесении с конкретной человеческой телесностью и весь остальной мир приобретает новый смысл и конкретную реальность, материальность, вступает не в символический, а в материальный пространственно-временной контакт с человеком. Человеческое тело становится здесь конкретным измерителем мира, измерителем его реальной весомости и ценности для человека. Здесь впервые делается последовательная попытка построить всю картину мира вокруг телесного человека, так сказать в зоне физического контакта с ним»³.

Мир динамичен и катастрофичен. Человек дан в открытой перспективе своего телесного столкновения, своей телесно-духовной дестабилизации под воздействием мира. И именно изнутри этого нужно отталкиваться в рассмотрении человека (от тела — к сознанию, вернее — к системе нового ценностного соотношения его телесного присутствия и большого мира (а не только его социальной и исторической среды, с которыми он взаимодействует непосредственно). Однако претерпевания тела еще не несут ценности. «Организм просто живет, но изнутри себя самого не оправдан. Только извне может сойти на него благодать оправдания»⁴. Тело не может быть ценностью для себя самое, хоть оно и органично создано миром и живет во взаимодействии с ним. Только через другого и через целое мира (божественное единство) тело обретает ценность. У Булгакова редуцировано психологическое углубление в отношения людей. Становятся императивны такие реакции, как спасение (актуальная ситуация для «Записок юного врача»), героическое, связанное с самопожертвованием, страдание и покаяние, красота (роль женского начала в мире Булгакова). В «Записках юного врача» — моноцентризм героя-повествователя, для которого важно соучастие с миром (природным и социальным) как единым жизненным процессом (его полнота и поступательное развитие не отрицается). В романе «Белая гвардия» мир теряет природную и историческую репродуктивность (воспроизводство), она уже целиком вытекает из сферы плотного взаимодействия людей, и поэтому в романе — ансамбль персонажей и главных героев самого различного уровня, их своеобразное равенство перед бытием (Турбины и Василиса). Утрачивается иллюзия априорной родственности мира и телесного присутствия в нем человека. В романе «Белая гвардия тело встречается с миром в точке деформации их обоих (а не в точке экстраординарного события медицинского вмешательства при благополучном в целом состоянии жизни и человека в «Записках юного врача»), и только в этой точке деформации и угрозы телесно можно ухватить подлинную ценность, а не в человеке и мире самих по себе. Ситуации телесной деформации и, самое главное конфигурации (преображения), активнее представлены в романе, чем в записках. Поэтому именно в романе возникают пространство космоса и другие пространства, как бы перпендикулярные основному эмпирическому (а не только довольно эмблематичное пространство сна «Записок»).

Роль тела двунаправленна: во-первых, это оплотнение собой, осваивание мира через телесное начало, перевод его в человеческие границы (антропологические); и во-вторых, страдающее, умирающее. Борющееся и преодолевающее собственную невозможность тело предстает как форма выхода из границ человеческого (трансгрессия как момент уникального и экстраординарного телесного опыта-выхода из антропологии — в онтологию).

В финале произведений Булгакова все сильнее заявляет о себе принцип симфонизма, связанный с соположением тех образов мира, которые складываются через телесно-духовную интериоризацию, проводимую героями. Это телесное «овнутрение» дает возможность располагать героя в том образе мира, который складывается из его телесного взаимодействия и представлений. В «Записках юного врача» этот мир моноцентричен; расслоение героя и повествователя происходит в рассказах «Я убил» и «Морфий». В «Белой гвардии» преодоление того, что тело оформляет себя перед миром: Николка — эстетизация романтического героизма; Алексей — стоицизм; Елена — культ прекрасной дамы, напоминающий культ мадонны. У повествователя — ирония, юмор — для сопоставления планов (пушкинская интонация).

Человек (тело) определяет свое место, но для него также необходимо предполагать телесно-ценностные центры (полюса), которые вне его и как бы на границе того пространства и к которым он обращен своим телесным присутствием, вступает с ними в диалоговое соотношение, и это определяет неслучайность присутствия Я и возможное проницание объективно-чужого материально враждебного ему пространства, определяет уникальность присутствия, а эти вне его телесно-ценностные полюса «оплотняют» собой, ценностно-хронотопически завершают телесное присутствие человека в его существе. В романе «Белая гвардия» можно отметить такие примеры телесно-духовных полюсов: Бог, мать, другой умерший человек (Жилин, Най-Турс, Николка); дряхлый педель Максим (который задает другой телесный полюс прошлого в его подлинности, по сравнению с Александром I на картине). Центр местоположения человека определяется этой своеобразной его «полостью» или открытостью, что позволяет не проецировать свою позицию на окружающее (это прежний момент идейно-мировоззренческих проекций субъекта на объект), а динамично «быть» на пересечении внеположенных ему центров бытия, отзывающихся и впускаемых в эту открытость телесного его единственного места и определяемого ими. То есть сознание (а о нем в художественном мире Булгакова сигнализирует прежде всего телесное состояние) мыслит себя через окружающее, через явления мира, а не через идеи или духовное), оно самоопределяется в поле открытого диалога (булгаковской симфоничности разного) с реально телесно ему данными ценностными явлениями мира, телесно отзывающимися и опознаваемыми. И тело-место определяется как центр телесного присутствия в пересечении с телесно отзывающимися ему явлениями бытия, через это также как бы заново получающие свое место.

И именно в поле конкретики тела-места снимается для внеположенных ему реальных источников градация времени, граница их исчезновения. Попросту говоря, если они определяют тело-место (или определяли, когда еще были в эмпирическом плане), то даже при своем исчезновении они есть всегда, потому что «во истину были» (будь то лампа или рояль, рукописи, которые поэтому «не горят», и пр.). Подчеркнем, что через конкретность определяемого ими тела-места они не просто образы духовного, а вполне телесно-пространственны (но только уже не в эмпирическом пространстве).

Через свое тело-место человек выходит в сферу совместности МЫ (финалы произведений), в которой только и может развертываться дискурс «человеческой свободы», соединяющий по-новому автора с главными героями и меняющий статус ими пережитого как статус уже изображенного и открытого не исчезновению.

Тело задает особое соотношение мира и текста в произведениях Булгакова. В фабульном плане в ранних рассказах возможен happy end, в этом проявляется вера в силу разума, культуры, закона эволюции жизненного порядка (прогресс). Но в последующем («постреволюционном») мире произведений позитивное разрешение событий исключено. И это делает необходимым усиление роли текста. Художественных его констант, призванных в качестве противовеса для безысходности фабульной реальности утвердить универсальную гармонию Красоты, Свободы и Вечности. В таком контексте, «проигрывая» в фабуле, булгаковский герой утверждает подлинность своего присутствия в центре бытия через «очищение» и «просветление», связанные с катарсисом, переживаемым, прежде всего, телесно. Через телесность утверждается онтологическая подлинность и неизменность ценностного мира, который у Булгакова не имеет изначальной христианской основы. Человек платит собой для нового рождения мира как ценностного бытия.

Роль тела и телесности была нами рассмотрена на следующих уровнях: в булгаковской художественной антропологии (включающей в себя не только отношения персонажей, но и отношения повествователя и читателя между собой и с системой образов) и в художественной онтологии. Являясь малой «страдательной» величиной, частью, подчиненной миру биологически (позитивистский аспект), социально, исторически, универсально-бытийно, человек в то же время через свое тело наделяет мир возможностью быть жизненнореальным (аутентичным) текстом. Например, одной из форм такой аутентичности в эстетико-онтологическом плане является рукопись, руко-писание, как своего рода «оживотворение» ценностей и смыслов, форма их перевода из отвлеченного плана в план осуществленности, «сбываемости», т. е. бытия. Это объясняет изначальное (уже в первых рассказах) единство врачевателя тела и души с писателем (а не просто повествователем).

Различные деформации и разъятая тела и письма (текст может представать «обрывочно») требуют нового единства, мобилизующего для себя телесное начало читателя как «скрепителя» именно в его телесной включенности, в единстве опыта его жизненного присутствия). Круг фабулы охватывается более широким кругом вневременной тесной связи повествователя и читателя (что называется «рука в руке»). Это делает возможным встречу в иной пространственной сфере, над-земной, но телесно не менее реальной (Най-Турс — Турбин; Иешуа — Понтий Пилат в финале; самоубийца Максудов — читатель и т. д.).

Примечания

1. Чудакова М.О. Новые работы. 2003—2006. М.: Время, 2007. С. 398.

2. Подчеркнем что гуманизм, с которого и начинается Новое время с его культурой, значительно отличается от отношения к человеку в христианстве, которому следовать непосредственно старалось Средневековье.

3. Бахтин М.М. Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 23.

4. Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. С. 81.