1. «Я спою вам чрезвычайку»

Что, скажем, удивительного в том, что 12-го июня в пивной «Новый быт» на углу Триумфальной и Тверской арестовали гражданина?

М. Булгаков

Разграничение внешней канвы событий и их скрытой сути убеждает писателя, что новая историческая ситуация воспроизводит некоторые эпохи прошлого, и прежде всего Средневековья, но с новой формой диктата — политической. Притязания нового режима на абсолютный контроль над личностью, стремление к уничтожению всякого творческого начала поставили в особые условия органы, призванные осуществлять контроль за незыблемостью установленного порядка.

Важное место у Булгакова занимает описание системы этих органов, устроенных по принципу «тайной» организации со своими правилами, ритуалами, типом поведения. Казалось бы, соприкосновение со столь опасной для 30-х годов темой, как ГПУ/НКВД, — и совсем не в плане воспевания — предполагало конспиративность речи и использование эзопова языка. Однако мы с удивлением обнаруживаем, что в подавляющем большинстве случаев при обращении к пронизывающему весь текст мотиву тайной полиции в СССР как одного из самых страшных проявлений эпохи Булгаков избегает шифровки текста, приема «шкатулки с тройным дном». Обо всем говорится достаточно открыто, но последовательно опущены пространные описания, сведения поступают «малыми дозами», они отрывочны, распылены на нюансы, тонущие в общем потоке игровой стихии романа, и нуждаются, подобно элементам мозаики, только в сведении их воедино.

Существование в Москве некоей организации, власть которой распространяется на всю страну, становится очевидным для читателя в первой же главе. Ее представители, интересующиеся обстоятельствами гибели редактора, появляются на первых страницах романа, в то время как сама организация скрыта за эвфемизмом «три учреждения». Не указана и ее локализация. Упоминается, правда, «бессонный этаж» большого дома с окнами, «выходящими на залитую асфальтом большую площадь», вызывающую ассоциации с Лубянкой. В дальнейшем следы этого учреждения обнаруживаются едва ли не во всех сценах вплоть до эпилога, что связано с вездесущностью прототипа — ГПУ/НКВД. Обратившись к теме «чрезвычайки» не в плане ее апологетики и культа, как это сплошь и рядом происходило в кругу поэтов, писателей и критиков, друживших с чекистами (В. Маяковский, И. Бабель, В. Киршон, А. Афиногенов, М. Горький и др.) и даже ходивших слушать допросы (как П. Павленко), Булгаков дерзко менял границы разрешенного и правила игры, предписанные художнику в тоталитарном государстве. «Обходительно» отказавшийся от навязываемой ему темы «перевоспитания бандитов в трудовых коммунах ОГПУ», Булгаков описал систему тайного ведомства в «Мастере и Маргарите».

Если в ранних редакциях ГПУ (НКВД был образован постановлением ЦИК от 10 июня 1934 г. и в романе не упоминается) фигурирует под своим именем, то в поздних оно изображено уже как тень «без лица и названья», как растворенная в обществе властная структура. Ее название заменено обозначениями «позвонить туда», «им», «куда следует» или умолчаниями. Безымянны и ее агенты. Лексика, сопутствующая деятельности «учреждения», втянута в словесный маскарад, в эвфемистическую игру: слово «арест» подменяется фразами «у меня к вам дело», «на минутку» или «надо расписаться». Попросить «зайти расписаться» может «корректный милиционер в белых перчатках», который и уводит человека навсегда. Это напоминает обстоятельства ареста Пильняка, приглашенного «по делу» часа на два, или арест Хармса.

Представители тайной канцелярии у Булгакова — люди «неопределимой даже при длительном знакомстве» профессии и характерной внешности. Их детальные описания приходятся в основном на ранние редакции, отражая общее стремление Булгакова при завершении работы отказываться от острополитических акцентов (при правке пьесы «Адам и Ева» описания сотрудников ГПУ тоже были опущены). Агенты тайного ведомства — обладатели «пронзительных глаз» и «тихого и вежливого голоса» (в ранних редакциях подчеркивались и одинаковые прически — «молодые люди в стрижке «боксом», возраст, фигуры, деловитость и манера отдавать приказы «сквозь зубы»). Стиль общения подчеркнуто дружелюбный, интимный и ласковый («Виноват, виноват, скажите точнее, — послышался над ухом Ивана Николаевича тихий и вежливый голос, — скажите, как это, убил?» — 64). В этой связи можно вспомнить мнение Р. Роллана о главе репрессивного органа Генрихе Ягоде: «...по виду утонченный, мягкий и изысканный человек».

При всей «непроявленности» ведомство отличается вездесущностью и чрезвычайной осведомленностью (как впоследствии выяснилось, в «совершенно пустынной аллее» на Патриарших были агенты, предоставившие три оперативные сводки об иностранном профессоре). Подобное описание отражает прочно вошедшее в людское сознание представление о таинственном учреждении как всемогущем органе, повсюду имеющем всеслышащие уши. Поэтому во время полета на шабаш Николай Иванович, услышав фразу Наташи — «Да ну тебя к черту с твоими бумагами!», и кричит «моляще»: «Услышит кто-нибудь».

В большинстве случаев деятельность ГПУ у Булгакова сводится к прояснению какой-либо ситуации: «его быстро разъяснят», «все это разъяснится, и очень быстро». Однако этим безобидным действием его функции не ограничиваются. Именно с описанием деятельности органов и связаны в романе мотивы ареста, обыска, ссылки, страха, доносов, заточения. Люди в описываемом мире скованы страхом, чувствуют себя под неусыпным наблюдением учреждения, которому известны все их потаенные мысли, и не смеют доверять даже близким (ср. предположение Маргариты, что «Наташа подкуплена»). Но показательна и готовность к участию в делах этого ведомства, умение понимать с полуслова, по мимике или жесту, истолковывать ситуации в идеологическом ключе — например, опечатывание кабинета Берлиоза — как результат его ареста: Степа «побледнел». Среди истолкований наиболее привычным было «вредительство» и «шпионаж».

Другой извод темы — аресты и стоящая за ними тема насилия над личностью, лишение свободы как «самого драгоценного дара». Ей приданы разные формы — от описаний обыска и ареста до называния мест заключения: «Взять бы этого Канта да в Соловки!» В «Мастере и Маргарите» отражена эпидемия арестов, достигшая апогея в 30-е годы, затронувшая ближайшее окружение писателя и ставшая страшной нормой жизни: одно за другим следуют «исчезновения» персонажей романа — Беломута, Пятнажко, Поплавского, бухгалтера Ласточкина, Аннушки, аресты вдовы де Фужере, Анфисы и др.

Арест — повседневность описываемого социума. Прошел через него и Булгаков, не раз вызывавшийся для допросов в ОГПУ, где, как показал Г.С. Файман, скопились десятки агентурных сводок о писателе. Драматическая история отношений Булгакова с ведомством, недреманное око которого он всю жизнь на себе чувствовал («Я поднадзорный, у которого нет только конвойных»), закончилась для него лишь со смертью. Даже в последние дни жизни смертельно больной писатель страшился ареста и конфискации рукописей «Мастера и Маргариты» — факт, красноречивее всего говорящий о мучительном сознании вероятности такого исхода.

Новая идеология не собиралась заниматься «вегетариански-квакерской болтовней о «святости» человеческой жизни» (Л. Троцкий). Этика насилия во имя строительства рая предусматривала изъятие непослушного «винтика» и целую систему его изоляции. Хотя в романе нет описания заточения Мастера, но суть происходившего с ним с октября по январь, после того как «постучали» в окно, вырисовывается из деталей, более откровенных в ранних вариантах.

Знание писателем происходящего за решетками «самой свободной страны» в мире понятно из ряда эпизодов. В изображении клиники Стравинского можно усмотреть (как усмотрел и цензор журнальной публикации) характерные для учреждений закрытого типа черты: шторы-решетки, звуконепроницаемые стены, не спускающие глаз с прибывшего «санитары», палаты-«одиночки» (в одной редакции названные «камерой»). Перечисленное дополнялось процедурой «допроса», предложением изложить «обвинения и подозрения» против человека с Патриарших, приемами раскалывания воли.

Сферы сознания персонажей и повествователя заметно различаются. Последний не испытывает почтения к табуированной организации, не заворожен ее действиями. Деятельность эта часто изображена остраненно, и эта остраненность граничит с пародией. Так, описание слежки за квартирой № 50 и агентов, дежурящих в доме, создает комический эффект мультипликации: «Маргарита заметила томящегося... человека в кепке и высоких сапогах... Второго, до удивительности похожего на первого, встретили у шестого подъезда. <...> Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого, дежурил на площадке третьего этажа» (241). И ведут они себя абсолютно одинаково: «беспокойно дернулся», «беспокойно оглянулся и нахмурился». За подобной зарисовкой стоит фиксация механизма превращения людей в придаток власти, изображенного еще в «Зойкиной квартире», где действуют Первый, Второй, Третий и Четвертый Неизвестные, и в пьесе «Адам и Ева», где слежку осуществляют Туллер I и Туллер II.

Порой деятельность ГПУ представлена Булгаковым в откровенно ироническом и пародийном ключе. Так, сводки всех трех неизвестных организаций о происшествии на Патриарших прудах оказались абсолютно разными и ложными. Еще очевиднее пародийное начало в главе, детально описывающей операцию по поимке «шайки», начиная с высадки группы агентов из машин и ее конспирации. Мультиплицирование сыщиков, стерегущих квартиру под маской водопроводчиков, их «маскарад», снаряжение (отмычки, маузеры, тонкие шелковые сети, аркан, марлевые маски, ампулы с хлороформом), сноровка («своевременно» подошли с черного хода, «мгновенно рассыпались» по комнатам...), — все превращено в веселый спектакль для свиты Воланда и читателя. Сцена подсвечена элементами гротеска и буффонады, операция заканчивается посрамлением ГПУ под издевательские реплики кота, его демагогические речи о неприкосновенности, «бешеную», но безрезультатную пальбу.

Почти каждый элемент древнего сюжета обладает более возвышенным, а иногда и трагическим звучанием, нежели его отражение в сюжете московском, где он наделяется чертами фарса. Это заметно при сравнении безошибочных действий тайной службы Афрания с московским ведомством, излишне суетливым, избыточным по численности, нелепо действующим, несмотря на экипировку автомобилями и даже авиацией.

Параллелизм художественных миров Ершалаима и Москвы позволяет Булгакову ввести детальное описание одного из приемов работы всесильного ведомства. Речь идет о виртуозно выстроенной сцене разговора римского наместника с главой ершалаимской «тайной полиции», в ходе которого Пилат иносказательно отдал приказ об убийстве Иуды. Отнесенная к ершалаимскому сюжету, эта сцена усиливает звучание темы в московском сюжете: аналогия между ведомством Афрания и сталинскими секретными службами несомненна. Булгаков недвусмысленно дает понять и то, что эти службы напрямую связаны с властью, а не действуют самолично.

Дискредитация секретного ведомства усилена приведенными в эпилоге сведениями о задержании девятерых Коровиных, четырех Коровкиных и двоих Караваевых, граждан Вольпера и Вольмана, невинного Ветчинкевича, двух десятков черных котов и т. д. и саркастическим замечанием о «большом брожении умов» по поводу происходящего.

Властная структура своей анонимностью и вездесущностью, тотальным всеведением, способностью проникновения в любые места, появлением в полдень или полночь уподоблена инфернальной силе. Однако «дьяволизирование» организации и многочисленные свидетельства ее всемогущества оборачиваются в конечном итоге подчеркиванием иллюзорности ее власти.

Образец опасной игры на тему ГПУ/НКВД можно обнаружить в сцене бала, где в числе гостей последними оказываются двое «новичков». Они замыкают ряд отравителей из других эпох, что подтверждает их причастность к сегодняшнему дню, ибо бал — ежегодное мероприятие. Появление новичков среди лиц, «объем власти которых в свое время, да и теперь еще, был велик, очень велик» (244), — прозрачный намек на принадлежность к органам власти. Ученые назвали скрытые имена (первой на них указала М. Ламперини): глава НКВД Ягода и его секретарь П. Буланов, обвиненные во время процесса над троцкистами-бухаринцами в марте 1938 г. и приговоренные к расстрелу.

Обращение к теме отравления после истории с «Повестью непогашенной луны» Пильняка об убийстве Фрунзе, а тем паче к более «свежей» истории было чрезвычайно опасным. Последовавший в 30-е годы ряд смертей выстраивался в цепочку, наталкивающую на размышления: смерть В.Р. Менжинского и В. Куйбышева, Анри Барбюса, автора только что вышедшей книги «Сталин»; сына Горького, а затем и самого Горького и санитаров, отведавших с ним засахаренных фруктов; в 1938 г. внезапная смерть начальника отдела НКВД А. Слуцкого, которого «заставили» выпить цианистый калий в кабинете заместителя Н. Ежова (а в марте в попытках отравления самого Ежова уже обвинялись Ягода и его секретарь). Убийства и слухи будоражили Москву и, конечно, были известны Булгакову.

В одной из редакций «Мастера и Маргариты» приведен портрет «новичка»: «очень мрачный человек с маленькими, коротко постриженными под носом усиками и тяжелыми глазами». Именно он «велел секретарю обрызгать стены кабинета того, кто внушал ему опасения». Имя отравителя не было названо, однако характерные усики, приметная черта облика Ягоды, делали сцену излишне прозрачной, и в окончательном тексте Булгаков опустил эту деталь.

Необычным для 30-х годов было само погружение такой темы, как ГПУ/НКВД, в откровенно игровую и даже балаганную стихию. За этим стояло, по всей вероятности, стремление изжить в себе страх перед структурой, опутавшей своей липкой паутиной все сферы жизни. Перенесение игровой стихии на источник страха — это, безусловно, ответ на страх, порождаемый чудовищной атмосферой 30-х годов, ответ смеховой, карнавальный, разрушающий ощущение тотальной обреченности, это способ преодолеть «привитую психологию заключенного» и сказать правду об обществе. Особое звучание роману Булгакова и было придано описанием эпохи в балаганно-игровом ключе, сочетавшимся с высокой мистериальной нотой ершалаимского сюжета, темой распятия Мастера в московской части и — шире — апокалипсической темой.

Паутина других организаций в романе, за которыми сквозит все то же ГПУ, свидетельствует о «сатанинской» природе нового государства, где герою духовного плана уготованы тюрьма или клиника Стравинского. В одном из вариантов романа звучат откровенные опасения Мастера: «Я кончу жизнь в сумасшедшем доме или тюрьме». Спасением от реальности в романе окажется предание себя в руки инфернальных сил и «уход» от нее — за пределы земной фантасмагории.