Пьеса «Адам и Ева» продолжала проблематику сатирических повестей Булгакова, развивая намеченные в них уэллсовские мотивы. Комментаторы булгаковских пьес не раз отмечали перекличку «Адама и Евы» с романом Г. Уэллса «Война в воздухе». Оставшиеся в живых люди после глобальной катастрофической войны находят Библию — «а там картинка раскрашенная и на картине той женщина и змей в саду!»1.
Отметим, что место действия пьесы необычно для булгаковского произведения. Традиционно в большинстве произведений писателя события происходят в Москве, здесь же в качестве главного города избран Ленинград. Отметим, что Петербург — Ленинград не стал городом столь значимым в жизни М.А. Булгакова как Москва. Не стал он важным для него и в качестве, так сказать, «персонажа» его произведений, подобно Киеву. Тем не менее «петербургский текст» вписан в метатекст булгаковского творчества.
Если оставить в стороне «петербургские» реалии в «Белой гвардии», которые требуют отдельного разговора, то можно утверждать, что отчетливее всего «петербургский текст» заявляет о себе в пьесе 1931 года «Адам и Ева» и либретто оперы «Петр Великий», написанном спустя шесть лет — в 1937 году. У этих произведений — не только общая тема, но и судьба. Они не были напечатаны, не состоялись их постановки. Ни Красный театр Ленинграда, ни театр имени Вахтангова в Москве не приняли в работу пьесу «Адам и Ева». Правда, в отличие от пьесы, за либретто оперы Булгаков пытался сражаться, но неудачно. «Я вечно под угрозой запрещения», — горестно констатировал он в письме к Станиславскому2.
А.М. Смелянский в статье «Драмы и театр Михаила Булгакова» цитирует слова Елены Сергеевны о том, что писатель «ненавидит пьесу всей душой из-за того, что она создана «под давлением обстоятельств» (3, 602). И кажется, что Булгаков подтверждает эту мысль в том же письме к Станиславскому: «Железная необходимость теперь руководит моими договорами»3.
Как известно, работа над пьесой «Адам и Ева» была завершена М.А. Булгаковым осенью 1931 года, чему предшествовали некоторые весьма существенные обстоятельства. В жизни писателя начался очередной «застойный» период. Невыносимо мучительной была невостребованность и, конечно же, связанное с этим безденежье. «А тут чудо из Ленинграда — один театр мне пьесу заказал», — пишет Булгаков по этому поводу в письме от 29 июня В.В. Вересаеву (5, 458). Договор с дирекцией Госнардома имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург о написании пьесы «на тему о будущей войне» и праве ее постановки писатель заключает 5 июня 1931 года. А в августе того же года Булгаков напишет К.С. Станиславскому: «Театр дал мне возможность разработать эту тему по моему желанию, не стесняя меня никакими рамками»4. Это очень важный для писателя момент, так как он знал, что такое театральный диктат, хотя бы на примере постановки «Дней Турбиных».
Следует, видимо, все-таки усомниться в булгаковской «ненависти» к пьесе; скорее это напоминало некую отстраненность от этого «детища». И причина этого, по всей вероятности, заключалась в ином. Начальник военно-воздушных сил РККА (с 1931 г.) Алкснис, мнение которого о пьесе, видимо, было решающим для ее судьбы, ставил в упрек Булгакову то обстоятельство, что по сюжету погибает Ленинград. Следовательно, в этом виде пьесу ставить нельзя (Пьесы-30, 586). Вряд ли это требование Булгаков согласился бы выполнить, несмотря на серьезность оказанного на него давления.
Судя по всему, Булгаков ценил свою пьесу, хотя бы уже потому, что ее сюжет был тесно связан с обстоятельствами его собственной жизни. В дневнике Елены Сергеевны от 28 февраля 1938 года говорится о том, что пьеса читалась им спустя семь лет: «Вечером у нас Вильямсы. М.А. читал первый акт своей пьесы «Адам и Ева», написанной в 1931-м году [...]. В ней наш треугольник — М.А., Е.А. (Шиловский — О.Б.), я» (Дневник. Письма, 188). Более того, Елена Сергеевна в 1955 году скажет об «Адаме и Еве»: «Разве не удивительно, что в 31 году, когда и слова об атомной войне не было, — у Булгакова появилось видение перед глазами — будущей войны» (Дневник. Письма, 249).
Тем не менее это не объясняет до конца одного момента: почему сюжет пьесы оказался связанным все-таки с Ленинградом.
Известно, что в связи с работой над «Адамом и Евой» Булгаков посещает Ленинград, где его «угостили» «катанием на американских горах (тогда единственных в Советском Союзе), попросили у директора Госнардома [...] машину [...] и часа три возили Булгакова, показывали город и его достопримечательности, которые хотел видеть Михаил Афанасьевич»5. Правда, следует сказать о том, что Булгаков бывал в Ленинграде не единожды. Так, осенью 1939 года, когда «болезнь внезапно свалила» писателя, Булгаковы были в Ленинграде, куда поехали отдыхать Дневник. Письма, 318). Так что Ленинград не только не был для Булгакова чуждым городом, но в итоге оказался связанным с памятью о совместном пребывании в нем с Еленой Сергеевной.
Как нам представляется, выбор Ленинграда в качестве места действия пьесы не мог быть продиктован тем, что оттуда был получен заказ. У этого выбора должны быть более серьезные мотивы — прежде всего художественного характера.
Действие первого акта пьесы начинается в Ленинграде — весной, в мае: это комната Адама и Евы первого этажа дома, где из громкоговорителя «течет звучно и мягко «Фауст» из Мариинского театра» (Пьесы-30, 64). Во втором акте странные мистические события продолжаются в «большом универсальном магазине в Ленинграде» (Пьесы-30, 77). Третий и четвертый акты разворачиваются на опушке векового леса. В живых остается лишь несколько ленинградцев, среди которых академик Ефросимов, инженер Адам Красовский, его жена Ева Войткевич, летчик Дараган, литератор Пончик-Непобеда и «изгнанный из профсоюза» Захар Маркизов.
Пьеса продолжала проблематику прозы Булгакова 20-х годов, где автор искал и находил своих героев в среде русской интеллигенции, которая, по его представлениям, была, носительницей духа, долга и чести. Так что академик Ефросимов в пьесе «Адам и Ева» — человек того же ряда, что Персиков или Преображенский. По мере эволюции Булгакова от романа «толстовского» типа к повестям «гоголевской» тональности его герои все больше и больше вдвигались в иной контекст и оказывались в центре сатирических коллизий. Соотношение трагедийного и сатирического начал перешло и в пьесу «Адам и Ева». Е.А. Шереметьева, заведующая литературной частью Красного театра, вспоминала, что первое прочтение пьесы оставило впечатление, что «это была [...] драматическая фантазия, написанная реалистически, конкретно, с комедийными сценами»6.
Но, в отличие от прозы 20-х годов, центральной в «Адаме и Еве» стала тема будущей войны и связанная с этим идея противостояния миров — капиталистического и социалистического, напоенных ненавистью друг к другу. Знаменательны рассуждения академика Александра Ипполитовича Ефросимова о том, почему война обязательно будет: «Она будет потому, что в трамвае мне каждый день говорят: «Ишь, шляпу надел!» (Пьесы-30, 68). Еще и потому, что в газете напечатано: «Капитализм необходимо уничтожить». [...] Да? А там (указывает куда-то вдаль), а там что напечатано? А там напечатано: «Коммунизм надо уничтожить». Кошмар! [...] И девушки с ружьями, девушки! — ходят у меня по улице под окнами и поют: «Винтовочка, бей, бей... буржуев не жалей!» Всякий день!» (Пьесы-30, 68).
Молодой инженер Адам считает, в «последнем очищающем взрыве», полезном СССР, погибнет только другой мир с другой идеей, другая цивилизация, «потому что на стороне СССР — великая идея» (Пьесы-30, 69). В ответ Ефросимов говорит: «Очень возможно, что это великая идея, но дело в том, что в мире есть люди с другой идеей и идея их заключается в том, чтобы вас с вашей идеей уничтожить» (Пьесы-30, 69). Самым опасным в этой ситуации Ефросимов считает тот факт, что наука окажется на службе какой-либо из этих «идей» и даст в распоряжение «идеологов» мощнейшие средства уничтожения. Неслучайно речь о противостоянии идей так остро обсуждается в «городе трех революций».
Интересно и то, что перед нами кажущийся конфликт поколений: молодого, нигилистически настроенного к прошлой жизни, в лице Адама Красовского и Драгана и старшего в лице Ефросимова, который опасается великих преобразующих идей. Но умудренный академик боится не самих нигилистических идей, а другого — того, что нигилистическая идея однажды вооружится технически. Результатом такого соединения станет не только то, что «тысячи людей легли рядышком на полях... затем посинели как сливы и затем их всех на грузовиках свезли в яму», но и угроза самой жизни. Александр Ипполитович рассуждает о том, что всякая идея «хороша сама по себе, но лишь до того момента, пока старичок-профессор не вооружит ее технически». «Вы — идею, а ученый в дополнение к ней... мышьяк!..» — говорит Ефросимов (Пьесы-30, 69).
Здесь прослеживается один из важных мотивов в творчестве Булгакова — мотив вины того, кто однажды «умоет руки». Этот мотив появился еще в повестях 20-х годов «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Позиция писателя, тревожащегося за будущее, за существование цивилизации, явно просматривается за словами Ефросимова: ««Сверх» же будет, когда в лаборатории ничем не запахнет, не загремит и быстро подействует. Тогда старик поставит на пробирке черный крестик, чтобы не спутать, и скажет: «Я сделал, что умел. Остальное — ваше дело. Идеи, столкнитесь!»» «Так вот, Адам Николаевич, уже не пахнет ничем, не взрывается и быстро действует», — завершает свой монолог ученый (Пьесы-30, 69).
Выше уже говорилось об «уэллсовской» теме в творчестве Булгакова и, в частности, в данной пьесе. Вспомним, что Бенсингтон, герой романа Герберта Уэллса «Пища богов», говорит: «Мы, ученые, [...] всегда трудимся ради результата теоретического, чисто теоретического. Но при этом подчас, сами того не желая, вызываем к жизни новые силы»7. Эта фраза, которая вполне могла бы стать эпиграфом к сатирическим повестям Булгакова, имеет отношение и к центральной идее «Адама и Евы», поскольку для Булгакова «вызывание к жизни новых сил» было связано с апокалипсическими мотивами конца света.
Но если Персиков и Преображенский случайно вторгались в «запретнейшие зоны естества» (Анна Ахматова), не успевая при этом осознавать меру лежащей на них ответственности, то академик Ефросимов предпринял сознательное и героическое усилие, чтобы средствами науки спасти человечество от грозящей ему гибели. Он изобретает таинственные лучи, с помощью которых можно спастись от смертоносного газа в надвигающейся химической войне. Учитывая постоянные фаустианские реминисценции в «Роковых яйцах» и «Собачьем сердце», можно сказать, что Ефросимов — Фауст второй части гетевской трагедии, все помыслы которого обращены уже не к вечной молодости (травестирование этого мотива, как уже было отмечено выше дано в предпринятой Преображенским деятельности по «омоложению»), сколько к работе на благо человечества.
Вот почему здесь возвышенно переосмысляется мотив «луча жизни» из «Роковых яиц»: облучая своим аппаратом встретившихся ему людей, Ефросимов дарует им жизнь. Направляя свой якобы «фотографический» аппарат на Еву, он восклицает: «Прекрасно. Снять, снять! Пусть живет» (Пьесы-30, 67). Фаустианский мотив ученого, способного подарить человеку жизнь, освобожден от омрачающего «мефистофелевского» контекста. Более того, Ефросимов противостоит разрушающим, апокалипсическим, то есть, в конечном счете, «бесовским» тенденциям своей эпохи.
Процитированная в «Беге» евангельская фраза о царстве, которое погибнет, если разделится в самом себе, замаскировано возникает в монологе Ефросимова, адресовалась она уже не России, а всему миру, расколотому на капиталистический и социалистический лагеря. Мысль об этом преследовала Булгакова еще в начале 20-х годов, когда он с волнением следил за событиями в Европе. В сентябре 1923 года он записывает в дневнике: «[...] Кто знает, может быть, действительно, мир раскалывается на две части — коммунизм и фашизм». А в октябре снова возвращается к этой же мысли: «Возможно, что мир, действительно, накануне генеральной схватки между коммунизмом и фашизмом» (Дневник. Письма, 55, 57).
Эти (или во всяком случае, очень похожие) мысли в пьесе отданы Ефросимову: «Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому, а социалистический мир напоен ненавистью к капиталистическому. [...] Под котлом пламя, в воде ходят пузырьки, какой же, какой слепец будет думать, что она не закипит?» (Пьесы-30, 68).
Самым опасным в этой ситуации, Ефросимов считает тот факт, что наука окажется на службе какой-либо из этих «идей» и даст в распоряжение «идеологов» мощнейшие средства уничтожения. Так под новым углом разворачивалась проблематика «Роковых яиц» и «Собачьего сердца», где результаты научного эксперимента включались в поле «идеи» и поэтому приводили к катастрофе. Причем «Адам и Ева» дает уникальную возможность заглянуть во внутренний мир Булгакова и увидеть, как он оценивал современную ему политическую ситуацию.
Газовая война, о которой говорит Ефросимов, — это условное обозначение возможного оружия, разрушительное действие превосходит все мыслимые масштабы. В качестве создателя такого оружия он называет гипотетического зловещего «старичка»: «Весь вопрос в том, чем будет пахнуть. Как ни бился старичок, всегда чем-нибудь пахло, то горчицей, то миндалем, то гнилой капустой, и, наконец, запахло нежной геранью. Это был зловещий запах, друзья. Но это не «сверх»! «Сверх» же будет, когда в лаборатории ничем не запахнет, не загремит и быстро подействует» (Пьесы-30, 69). Ефросимов открывает способ, как сделать войну бессмысленной, и хочет «отдать такое изобретение всем странам сразу» (Пьесы-30, 70).
Ему противостоит военный летчик Дараган, жаждущий вступить в последний и решительный бой с миром капитализма. Но война начинается неожиданно, погибает практически все население Ленинграда, и только благодаря Ефросимову, находящиеся рядом с ним люди, остаются живы. Таким образом, пьеса Булгакова пророча новую мировую войну, затрагивала вопрос об участи бывшей столицы Российской империи. Известно, что в официальной советской идеологии Ленинград считался колыбелью русской революции. Булгаковым же он не мог не восприниматься как город, несущий «грех» порождения идеи, в основе которой лежала непримиримая и беспощадная война миров. Именно в результате реализации этой идеи Петербург стал Ленинградом и, таким образом, оказался поставленным под удар страшной войны.
Противостоящие Ефросимову персонажи пьесы делятся на фанатиков идеи, которая неминуемо ведет к войне (Адам Красовский и Андрей Дараган), и маленьких людишек, которые вынуждены приспосабливаться сначала к жизни в СССР, а потом к жизни без СССР (Пончик-Непобеда и Маркизов). Только Ефросимов является среди них подлинно свободным человеком, «в равной мере равнодушным и к коммунизму и к фашизму» (Пьесы-30, 93). Эта внутренняя свобода Ефросимова ближе к подлинной сущности жизни, чем «идея» Дарагана или приспособленчество Пончика-Непобеды. Можно смело утверждать, что Ефросимов — герой, выражающий в наиболее адекватной степени сокровенные мысли автора.
Не случайно в Ефросимова влюбляется Ева, глубоко разочарованная как в своем Адаме, так и во влюбленном в нее Дарагане. Ева — такая же ключевая фигура в пьесе, как и Маргарита в последнем романе Булгакова. Она — носительница силы, совершенно противоположной каким-либо «идеям», зато конгениальной жизни. Эта сила — любовь — уже была воспета в «Беге» и «Зойкиной квартире». Вот почему на фоне ожесточенного сражения коммунизма с фашизмом, в пьесе разворачивается борьба за обладание Евой.
Булгаков воспроизводит в «Адаме и Еве» коллизию «Зойкиной квартиры», ибо главной ценностью в обеих пьесах оказывается любовь, а не деньги и не идеи. Именно любовь заставляет Гуся, оказавшегося в «заведении», страдать, а Зою идти на смертельный риск устройства так называемого «ателье». Именно любовь диктует Алле пойти в «манекенщицы», а Херувима стать убийцей. Наконец, именно любовь заставляет Еву отдать предпочтение старому Ефросимову, а не молодому Адаму Красовскому. Название пьесы «Адам и Ева» говорило о том, что основа человеческой истории держится вневременными и внесоциальными ценностями.
Ключом к этой теме является монолог Евы: «Я не люблю Адама. Зачем я вышла за него замуж? Зарежьте, я не понимаю. Впрочем, тогда он мне нравился... И вдруг катастрофа, и я вижу, что мой муж с каменными челюстями, воинственный и организующий. Я слышу — война, газ, чума, человечество, построим здесь города... Мы найдем человеческий материал! А я не хочу никакого человеческого материала, я хочу просто людей, а больше всего одного человека. А затем домик в Швейцарии, и — будь прокляты идеи, войны, классы, стачки...» (Пьесы-30, 101).
За этим просматривается позиция самого Булгакова, который устал от непрекращающегося кошмара истории, от несовместимости современной жизни с той системой ценностей, которую он выстраивал еще в «Белой гвардии». Заявленный в его первом романе мотив дома как «бессмертия», оборачивался в «Беге» мотивом утраты дома и тоски по «тихому светлому брегу». В пьесе «Зойкина квартира» эквивалентом «светлого брега» становился далекий, мифический Париж. В «Адаме и Еве» героиня мечтает о столь же мифической Швейцарии. В романе «Мастер и Маргарита» дом окончательно превратится в некий трансцендентный «последний приют». Самым недостижимым для булгаковских героев оказывается нормальная человеческая жизнь.
Пьеса «Адам и Ева» свидетельствовала о том, что к началу 30-х годов в сознании Булгакова рухнула идея о том, что Россия, восстановленная большевиками, станет органическим продолжением русской истории, то есть «домом» для него самого и его героев. Он трезво и устало осознавал, что страна, в которой ему приходится жить, не может иметь стабильного будущего, и где-то впереди ему мерещилась катастрофа. Он вложил эти предчувствия в уста Пончика-Непобеды, вдруг заговорившего несвойственным для него языком пророка:
«Слушай! Был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено и написано: «Чума. Вход воспрещается». Вот к чему привело столкновение с культурой. Ты думаешь, я хоть одну минуту верю тому, что что-нибудь случится с Европой? Там, брат Генрих, электричество горит, и по асфальту летают автомобили. А мы здесь, как собаки, у костра грызем кости и выйти боимся, потому что за реченькой — чума... Будь он проклят, коммунизм!» (Пьесы-30, 98).
Действие пьесы возвращалось к исходному пункту — войне двух идеологий, которую в равной мере не приемлют ни Ева, ни Ефросимов. В судьбе героев выявлялся тот же самый тупик, который был непреодолим в «Беге» и «Зойкиной квартире». Дараган говорит Ефросимову: «Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь» (Пьесы-30, 105). В своем последнем романе Булгаков переиграет эту ситуацию. Мастер и Маргарита, не приемлющие мира, в котором живут, «затребованы», в конечном итоге, к «Генеральному секретарю», «Князю мира сего», который имеет поручение вывести их из тупика.
Следует отметить тот факт, что петербургская тема, которая высвечивается столь отчетливо в «Адаме и Еве», возникшая еще на страницах романа «Белая гвардия», где на первых страницах упомянут «Саардамский Плотник» (роман П.Р. Фурмана), читавшийся у изразцовой печи в доме Турбиных, заметим попутно, имевшийся в библиотеке Булгаковых в Киеве. А затем говорится о Саардамском Плотнике уже не как о названии романа, а как о некоем символе европейской России, столь дорогой сердцу писателя: «Часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник...» (1, 180). Таким образом, роман «Белая гвардия» оказывается невозможно адекватно прочитать вне скрыто присутствующей в нем темы Петра-преобразователя.
Заметно, что тема Саардамского Плотника подсвечивается в романе темой северного ветра и вьюги, характеризующей гражданскую войну, ставшую результатом событий в Петрограде октября 1917 года. «Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. [...] Кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли» (1, 181). В «Адаме и Еве», как уже было сказано выше, город Петра, превратившийся в город Ленина, осмысливался под знаком исторической вины и возмездия.
Вот почему Петр как историческая личность будет интересовать Булгакова и позже, например, в связи с попыткой писателя принять участие в конкурсе на написание учебника для средней школы «Курс истории СССР». В 1936 году Булгаков, когда будет делать выписки по русской истории из сочинений Ключевского и Костомарова, он внимательно отнесется к истории царевича Алексея, а также к событиям, связанным со смертью Петра I.
Тема Петербурга и Петра, начавшись в первом романе, будет продолжена Булгаковым в 1937 году, в частности, в либретто оперы «Петр Великий», которая так никогда и не была поставлена. Здесь Петр — человек, строящий новый «дом [...] российский», «из тьмы нищеты» поднимающий «новое царство», беспокоящийся о том, каким будет «сие государство» и как оно будет управляться без него. «Кто же дом наш российский управит?»8 — вопрос о наследниках власти — мучительный вопрос для Петра. Мотив Саардамского плотника здесь зазвучит снова. Во второй картине Петр, работая на токарном станке, напевает слова песенки о плотнике, который «трудился, как Адам, когда чинил фрегат»9. Образ первого человека, обустраивавшего землю, оказывается вовсе не случайным. Сам Петр «чинит свой фрегат», создавая новую Россию, как некогда древний Адам прокладывал впервые земную дорогу человека.
Действие «Петра Великого» заканчивается смертью императора. Булгаков настойчиво проводит мысль о том, что всякий бунт будет вреден отечеству. Гвардия, выпестованная императором, встает на защиту дела его жизни, восклицая: «Он умер, но в гвардии не умрет любовь к Петру, земному богу!». Вопрос, который звучит в последних репликах: «Кто выведет Рос-сию на дорогу?»10 — предполагает ответ, что вывести на дорогу может только тот, кто пойдет созидательным путем Петра — строителя русской государственности.
Если во второй половине 20-х годов Булгаков присматривался к новой власти и, в частности, к фигуре Сталина, как к возможным продолжателям дела преодоления исторической разрухи и восстановления России, то в «Адаме и Еве» к нему пришло трезвое сознание того, что этому делу препятствует сама идея, положенная в основание нового государства, ведущая в перспективе к страшной войне двух миров. Пьесу Булгакова, таким образом, можно рассматривать в контексте преодоления им собственных «сменовеховских» настроений и прихода к той мысли об исторической обреченности «нового мира», которая будет положена в основу «Мастера и Маргариты».
Фигура «генерального секретаря» в финале пьесы оказывалась поэтому глубоко двойственной. С одной стороны, речь идет о персональном воплощении ненавистной Булгакову коммунистической идеи, поставившей мир в ситуацию смертельного противостояния. С другой — здесь угадывается тоска по государственной личности масштаба Петра Великого. Генеральный секретарь, находящийся в Москве, не случайно подсвечивается «петербургским/ленинградским» текстом, что позволяет глубже понять вектор подспудной историософской мысли Булгакова.
Примечания
1. Уэллс Г. Война в воздухе // Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. Т. 4. С. 292.
2. Письмо М.А. Булгакова К.С. Станиславскому от 30 августа 1931 г. // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 10 т. / Сост., предисл., подг. текста В. Петелина. М., 2000. Т. 10. С. 285.
3. Там же. С. 286.
4. Там же. С. 285.
5. Шереметьева Е. М. Булгаков и Красный театр // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 279.
6. Шереметьева Е. М. Булгаков и Красный театр. С. 281.
7. Уэллс Г. Пища богов // Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. М., 1964. Т. 3. С. 233.
8. Булгаков М.А. Петр Великий // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 10 т. / Сост., предисл., подг. текста В. Петелина. М., 1999. Т. 8. С. 214.
9. Там же. С. 209.
10. Там же. С. 228.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |