Обилие смыслов и возможных вариантов подходов к истолкованию текста открывается с первой страницы «Белой гвардии».
Уже в эпиграфах к роману М.А. Булгаков задаёт необходимый ракурс восприятия, предваряющий чтение романа и настраивающий читателя на определённые ассоциации.
Первый эпиграф — из пушкинской «Капитанской дочки»:
«Пошёл мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось с снежным морем. Всё исчезло.
— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!» (179)1.
Автор вызывает в воображении читателя образ метели, которая всё путает, прячет дорогу, которая в русском сознании от Пушкина до Блока, через Толстого и Достоевского, воспринималась как символ наступления холода и хаоса, как знак беды, надвигающейся на людей. Кроме того, образ метели в «Капитанской дочке» — это стихийный образ времени бунта, пугачёвщины, внутренней гражданской войны, конфликта восставших против правительства и сторонников существующей власти, столкновения интересов дворянства и крестьянства, которое имеет давние исторические корни, которое возникло несколько веков назад и не однажды выплёскивалось в народные бунты. Эпиграф представляет события, изображённые в романе, как очередное звено в длинной исторической цепочке народного недовольства.
Но при этом тень Апокалипсиса ложится на пушкинский эпиграф, так как описание бурана вплотную сопряжено со словами второго эпиграфа, который является цитатой из Откровения Иоанна Богослова:
«И судимы были мёртвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...» (179).
Слова из Апокалипсиса фиксируют внимание на неотвратимости Суда, расплаты, возмездия за деяния рук человеческих, за жизненный выбор; задают апокалиптическую тему конца времён.
Поставленные рядом строки двух эпиграфов определяют временной диапазон романа: от событий двухтысячелетней давности, когда создавалась книга Откровения, через время пугачёвщины, представленное в пушкинском восприятии, к той современной истории, которую описывает Булгаков. Одновременно строки двух эпиграфов — это своеобразный ключ к трактовке смысла романа, который подсказывает читателю, что автор представил не просто событие истории в её традиционном понимании, а эсхатологическое событие христианской истории, знаменующее начало конца времён. Подобное восприятие эпиграфов сразу выводит читателей на осознание многоплановости текста романа, даёт возможность увидеть, что, кроме плана конкретно-исторического, явно обозначен план религиозно-философский.
Велико значение первой главы романа. Своеобразной увертюрой к роману называли её Л. Яновская, В. Гудкова. А. Дравич определил роман как оркестровую партитуру, а начало романа назвал увертюрой, позволяющей сочетать в одном «регистре звучания» условность и конкретность (Drawiz). В первой главе определены временные и пространственные параметры описанных Булгаковым исторических событий, задан эпико-трагедийный тон повествования и представлены точки отсчёта для событий всех повествовательных планов.
Первые строки романа неоднократно интерпретировались исследователями творчества М.А. Булгакова2.
«Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй» (179) (Здесь и далее в цитатах из романа подчёркнуто мной — В.К.).
В них заданы две точки отсчёта: традиционная, историческая, где отправной момент — рождение Христа, и новая, ведущая начало от революции. Совмещение двух, казалось бы, несовместимых систем отсчета времени, наводит на мысль о том, что автор изначально готов представить (по возможности бесстрастно и объективно) как минимум два разных подхода к тому, что он видел, пережил, а впоследствии и описал. В статье «Религиозный вектор советской литературы» И.А. Есаулов утверждает, что введение нового летоисчисления в 1918 году стало одной из форм отказа от тысячелетней христианской духовной традиции, призванной в перспективе заменить традиционную систему. «В советских календарях отсчёт вёлся не от рождения Христа, а от периода сокрушения христианского государства.
В результате существовали две параллельные системы летоисчисления»3: традиционная, христианская, и новая, то есть антихристианская, обозначающая начало конца истории. Конец истории отождествляется с концом света. По мнению Н.А. Бердяева, «движение без перспективы конца, без эсхатологии не есть история»4. Таким образом, эсхатологический мотив, возникший впервые во втором эпиграфе, продолжает своё развитие уже непосредственно в тексте романа. Н.И. Великая считает, что «эпический зачин» «Белой гвардии» сознательно выполнен под «библейский стиль». Причину этого она усматривает в том, что «Булгаков, сын профессора богословия, в доме которого по воскресеньям неизменно читались церковные книги, великолепно владел этим стилем. Стиль вечной книги Бытия сам по себе своеобразно материализует вечное...»5.
Рассмотрим далее первую главу с пространственно-временной точки зрения, так как именно в ней автором заданы параметры художественного мира произведения в целом.
Сюжет первой главы представляет собой описание нескольких событий: сцену отпевания и похорон матери, описание жизни и обстановки дома № 13 по Алексеевскому спуску «много лет до смерти» и беседу Алексея Турбина с отцом Александром «вскоре после похорон матери». Графически Булгаков выделил в первой главе четыре эпизода.
В романное настоящее время читателей вводят только два абзаца первого эпизода; в них определены год и месяц событий, которые будут описаны: декабрь 1918 года. Эта конкретная дата соотносится не только с двумя точками отсчёта, но и с представленной в эпиграфах антитезой: Время и Вечность. Противопоставление дополняется «звёздной» символикой. Именно в связи со звёздной символикой исследователи булгаковского творчества отмечают космогонический, вселенский характер событий, изображённых в романе. В частности, В.В. Агеносов справедливо замечает: «События революции становятся частью вселенской истории, Земля включается во взаимодействие с мирной пастушеской Венерой и планетой войны Марсом. Равновелика с борьбой звёзд, революционными событиями и личная жизнь семьи Турбиных. Эти три пласта (вселенский, исторический и семейный) переплетаются, взаимодействуют»6. Традиционно Звезда в представлении человека о мире ассоциируется с недостижимым, далёким, вечным. Космологическое и поэтическое мировосприятие соединяются в контрастном противостоянии двух звёзд: Венеры и Марса. По римской мифологии, Венера — богиня любви, Марс — бог войны. У двух определений к звезде Венере («пастушеская, вечерняя») следующие коннотативные значения: мирная, безмятежная, идиллическая, звезда любви, радости и наслаждений. У Марса тоже два определения: «красный, дрожащий». И здесь прямое значение слов отходит на второй план, уступая место коннотациям: кровавый, тревожный, враждебный, звезда ненависти, горя, невзгод. Возникший в первой главе контраст Время — Вечность дополняется ещё одной антитезой: Марс (война, ненависть, смерть) — Венера (мир, любовь, жизнь).
Следует указать и на то, что антитеза Время — Вечность охватывает не только представления о мире, но и представления о человеке в рамках дуализма души и тела: Тело (конечно, временно) — Душа (вечна, бессмертна).
Во втором абзаце подчёркнута быстротечность времени и уточняется дата: месяц декабрь.
«Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый мохнатый декабрь» (179).
К прошлому относятся воспоминания о елочном деде и о матери, которые представлены с особым лиризмом и эмоциональностью, подчёркивающими, что жизнь, полная счастья и света, осталась в далёком прошлом.
Чрезвычайно насыщено подтекстом предложение, составляющее третий абзац:
«Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе» (179).
Выстроен хронологический ряд событий семейного характера, который можно рассматривать и как причинно-следственную цепочку:
замужество дочери —
отъезд на военную службу старшего сына —
его запоздавшее возвращение —
смерть матери.
Последовательность событий, как бы подготовивших смерть матери и, очевидно, на неё повлиявших, будет подтверждена автором — повествователем в следующей, второй главе романа.
Место, куда возвращается Алексей Турбин «после тяжких походов, службы и бед» и в котором будут развиваться дальнейшие события, обозначено автором тремя понятиями («на Украину в Город, в родное гнездо»), которые пространственно характеризуют три изобразительно-смысловых плана в романе. Первое из них («на Украину») соответствует конкретно-историческому плану и носит точный этническо-географический характер, второе («в Город») — религиозно-философскому плану и носит обобщенно-многозначный характер, третье («в родное гнездо») — индивидуально-психологическому плану и носит эмоционально-оценочный характер. В этом же предложении названо место, где произошло отпевание матери — «маленькая церковь Николая Доброго, что на Взвозе». Отметим оставшийся без внимания исследователей факт, что первое событие, описанное в романе, происходит в православном храме во время совершения православного обряда, что Храм появляется в романе раньше, чем Дом, что духовно-пространственное положение молодых Турбиных определено автором-повествователем «у ног старого коричневого святителя Николы». Пространственные отношения в этой сцене представлены в варианте универсальной оппозиции «верх/низ», имеющей отчётливую ценностную семантику «+/−» в описании повествователя и почти не имеющую таковой для Турбиных. «Верх» для Николки — это «тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик Бог», это «чёрное, потрескавшееся небо» (180) (хотя, заметим, на улице был май)).
С эпизода отпевания и похорон матери не только начинается в романе сюжетная линия семьи Турбиных, но и заявлено автором о присутствии третьего плана повествования — индивидуально-психологического, который отражает восприятие происходящих в романе событий в сознании героев романа. Первое упоминание об отце, который давно уже лежал «под чёрным мраморным крестом», также даётся в этом фрагменте. Таким образом, точка отсчета начала конца семьи Турбиных, описанного в романе, — смерть старшего поколения (давняя смерть отца и недавняя — матери). Жизнь и смерть старших Турбиных скорее всего во многом определяло православное вероисповедание. О братьях Алексее и Николке в начале повествования этого явно сказать нельзя: оба брата пребывают в сомнениях. Николка, «оглушённый смертью», мысленно обращает к Богу вопросы, на которые в этот момент он ответа не получает:
«За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?» (180).
Старший — Алексей Турбин — также с вопросами и сомнениями приходит к священнику отцу Александру:
«Может, кончится всё это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет?» (182).
Утешения ни от Бога, ни от отца Александра оба брата не получают, а «что всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему», они ещё не знают, по констатации автора-повествователя. Тем не менее, вопросы, мучающие братьев Турбиных, определяют проблематику не только индивидуально-психологического плана, но и романа в целом.
Завершающий абзац первого эпизода также содержит пространственные характеристики:
«Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под чёрным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...» (180).
Следующий эпизод текста первой главы состоит из двух развёрнутых абзацев и представляет собой описание предметно-вещного уклада жизни семьи Турбиных «много лет до смерти» матери. Он создает важнейший пространственный образ романа — образ Дома7. Предметная насыщенность пространства дома очень велика и несёт в себе определённую смысловую нагрузку. Вещи, окружающие Турбиных в доме, — это символ красоты и порядка, они составляют основу их жизни, несмотря на «тяжкое время». Вещи — это нечто большее, чем просто предметы: они вырастили «молодых Турбиных», поэтому наделены полноценной жизнью, созидающей силой и даже бессмертием (так тема Вечности вновь заявляет о себе в совершенно, казалось бы, непривычном для этого фрагменте текста — в описании интерьера). Названы предметы, в которых, с точки зрения автора, материализуется понятие Вечность: часы, книга, изразец.
Часы, купленные отцом, «по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий» (180).
Здесь присутствует развёрнутая метафора: печка — домашний очаг — Дом. Досюжетная ретроспекция передаёт привычный ритм жизни семьи Турбиных в прошлом. Отмечена быстротечность времени («время мелькнуло, как искра»), продолжает развиваться антитеза: Время — Вечность. Время характеризуется как самое тяжкое. Подтверждением этому служит финальная часть эпизода, где описана смерть матери. Но приход смерти не только страшен, он и величественен, так как разум человека не в силах постигнуть, что такое смерть. В последних словах умирающей матери: «Дружно живите» слышен наказ, завещание и надежда на то, что будущая жизнь её детей может быть дружной и счастливой.
Следующая (третья), графически отмеченная автором часть текста первой главы, начинается с риторического вопроса:
«Но как жить? Как же жить?» (181).
Чрезвычайно важный авторский вопрос повторен дважды, повторяется и глагол «жить», тесно связанный с глаголом «живите» в материнском предсмертном наказе из предыдущего эпизода главы. Риторическая постановка вопросов подчёркивает невозможность жизни как таковой не только в нравственном, но даже и в физическом смысле этого слова. Второй абзац этого эпизода также подтверждает мысль о невозможности прежней жизни. Дана характеристика персонажей (указан их возраст). Все герои молоды. Проводится параллель: молодость героев — рассвет жизни. Далее следует ретроспекция. Выстраивается метафорическая картина послереволюционной жизни, которая воспринимается многозначно:
«Давно уже начало мести с севера, и метёт, и метёт. И не перестаёт, и чем дальше, тем хуже» (181).
Воскрешая образом метели в читательской памяти пушкинский эпиграф, повествователь акцентирует внимание на тревожной атмосфере в Городе, которая усугубляется вьюгой, бураном. Упоминание о метели, по мнению Пермяковой Н.А., содержит семантику «разгула «нечистой силы» (характерную для русской литературы и, в частности, для творчества Булгакова), которая присутствует в начальных главах романа.
«На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли» (181).
Это символический образ конца света. Исторические события уравнены с природными катаклизмами и поэтому приобретают космические масштабы. Последнее предложение вновь возвращает повествование в план настоящего времени, то есть времени начала действия романа:
«Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит всё грознее и щетинистей» (181).
Отмечается быстротечность, стремительность времени, историческое время олицетворяется: восемнадцатый год «глядит всё грознее и щетинистей».
В строках первых трех эпизодов текста начальной главы романа временные и пространственные параметры повествования предстают в чётких бинарных оппозициях:
По Рождестве Христовом — от начала революции
Мирные годы — кровавые годы
На севере — здесь (то есть в Городе).
Время «от начала революции» противопоставлено линейному христианскому, ведущему отсчёт от Рождества Христова, и в подтексте содержит антихристианский характер, а если точнее, то переводит счёт времени на апокалиптический.
Последний, четвёртый эпизод, графически выделенный автором в первой главе, описывает разговор Алексея Турбина с отцом Александром. Предваряет это описание авторское пророчество о трагическом будущем молодых Турбиных.
«Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
— Живите.
А им придётся мучиться и умирать» (181).
Повтор слов материнского наказа связывает последний эпизод со вторым. Эсхатологические мотивы развивают главную тему третьего эпизода. Трагизм антитезы Жизнь — Смерть возрастает оттого, что смерть будет насильственной и мучительной. Следующее предложение определяет время и место действия данного эпизода:
«Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал...» (181).
Далее, в ходе описания разговора, место действия представлено более развёрнуто.
«Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью» (182).
Разговор старшего Турбина со священником имеет характер размышлений о происходящих в стране и в Городе событиях. При описании прошлого даны две эмоциональные оценки времени («тяжелое», «тяжкое»). Герои высказывают свои соображения по поводу будущей жизни. Алексей явно пришел за утешением, он хотел бы обрести надежду.
«— Может, кончится всё это, когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? — неизвестно у кого спросил Турбин» (182).
Отец Александр даёт на риторический вопрос Турбина хотя и безрадостный, но честный ответ:
«...кажется мне, что испытания будут ещё. Как же, как же, большие испытания» (182).
Свой весьма пессимистичный ответ он аргументирует цитатой из авторитетнейшего для него источника — из Откровения Иоанна Богослова:
«Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь» (182).
Этими словами завершается первая глава романа «Белая гвардия». По смыслу они абсолютно совпадают с тем пророческим предсказанием о будущем семьи Турбиных, с которого начинался последний, четвёртый эпизод первой главы и которое имеет характер авторского отступления. Более того, они соотносятся с эпиграфом, для которого также взяты строки из Откровения Иоанна Богослова. В соотнесении этих двух цитат очевидно, что конец истории — это конец света, но ещё и Страшный Суд, где каждый будет судим по делам своим. Эсхатологический ракурс, в котором следует рассматривать описанные в «Белой гвардии» события, подчёркнуто выделен автором и в эпиграфе, и в библейском зачине, и в заключительных словах первой главы. Цитаты из Апокалипсиса во многом определяют подходы к прочтению, осмыслению и пониманию текста романа, недвусмысленно указывают на присутствие религиозно-философского подтекста в «Белой гвардии».
Отметим ещё одну важную особенность, проявляющуюся в первой главе: отношение к описанным событиям и позиция автора-повествователя близки к позиции священника отца Александра, служителя православной церкви, умного и образованного человека.
Если говорить о первой главе в целом, то, с точки зрения содержания, вся глава — досюжетная ретроспекция, так как в ней названы события, предшествующие развитию сюжета.
Повествуя о событиях, которые уже произошли, первая глава является одновременно проспекцией, так как она «направляет внимание читателя на те моменты сюжета, о которых будет рассказано в последующих частях текста»8.
Вновь обратим внимание на то, что первый эпизод главы переносит читателей в «маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе», а последний — в «домишко священника», расположенный в церковном дворе. Первый и последний эпизоды близки и по времени действия: один происходит в момент отпевания и похорон матери, а другой — «вскоре после похорон матери». Точно указан и месяц происходящих событий — май. Май — это весна, начало годового цикла, возрождение природы по традиционному народному календарю — предстаёт в романе как время, отмечающее начало конца времён, как время торжества не жизни, а смерти, вопреки естественно-природным началам. В этом смысле и жизнь молодых Турбиных «перебило на самом рассвете», для семьи и для каждого в отдельности май тоже является началом конца и несёт эсхатологический оттенок.
В последнем эпизоде автор дважды указывает и на время суток, которое, несомненно, имеет индивидуальный эмоционально-психологический смысл применительно к героям романа.
«Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери...» (181).
«Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль» (182).
Сумеречное время как время пограничное между светом и тьмой станет определяющим в характеристике событий романа, а также в состоянии ведущих персонажей «Белой гвардии» в преддверии, во время захвата Города и после него.
Между этими фрагментами дано описание обстановки в доме Турбиных за много лет до смерти матери и временная характеристика родного города в авторском описании и в восприятии Алексея Турбина. Таким образом, первая глава даёт возможность понять, что события будут представлены по возможности многосторонне и в многообразии оценок.
Композиционно все эпизоды первой главы выдержаны в едином стиле. На фоне исторических событий живут герои, композиция сюжета представлена с временных позиций. Категория Времени на уровне событий и героев преобразуется: прошлое обретает особые черты как характеристика героев и мотивировка их жизни на фоне событий. Представлено Время судеб конкретных людей.
Характерно переплетение временных планов: прошедшего, настоящего и будущего. Это свидетельствует о важной для Булгакова тенденции: установить связь времен. Так как прошлое в первой главе соотносится с Вечностью, а настоящее и будущее с Временем, то связывая эпоху прошлого и настоящего, можно приобщить Время к Вечности. В то же время настоящее, прошлое и будущее показаны как дление, как жизнь героев.
Итак, пространственно-временные параметры первой главы дают возможность утверждать, что в романе условно могут быть выделены три повествовательных плана:
а) конкретно-исторический, представленный в точной датировке событий и в достоверном пространственном выражении;
б) религиозно-философский, сориентированный на вечные и всемирные категории Вечности и Космоса;
в) индивидуально-психологический, отражающий своеобразное видение, переживание и понимание всего происходящего во времени и пространстве автором и героями — современниками эпохи перелома.
В первой главе представлены антитезы: Время — Вечность, Марс — Венера, Жизнь — Смерть, прошлое — настоящее, история — конец истории, верх — низ, север — здесь.
При всей точности и достоверности пространственно-временных характеристик конкретное время и локальное пространство обнаруживают в себе начала времени абсолютного, бесконечного и пространства всеобщего и безграничного.
Обратимся непосредственно к исследованию и описанию результатов анализа всех трёх повествовательных планов романа.
Примечания
1. Цитаты из романа М.А. Булгакова «Белая гвардия» приведены по собр. соч. в 5-ти томах. — М.: Худож. лит., 1989—1990. — Т. 1. Здесь и далее цитаты указаны курсивом с номерами страниц.
2. Бахматова Г.Н. О поэтике символизма и реализма: На материале «Петербурга» А. Белого и «Белой гвардии» М. Булгакова // Вопросы русской литературы. — М. — Вып. 2., 1988; Кораблёв А. Время и вечность в пьесах М. Булгакова // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. Сб. ст. Сост. А.А. Нинов. — М.: Союз театр. Деят. РСФСР, 1988; Шнеерсон М. «Я — писатель мистический» К 70-летию «Белой гвардии» // Грани. — 1993. — № 170.; Щукина Д. Интерпретация художественного текста: (Категория времени в романе М. Булгакова «Белая гвардия»): Дис. ... канд. филол. наук. — СПб., 1996.
3. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. — Петрозаводск, 1995. — С. 173.
4. Бердяев Н.А. Смысл истории. — М.: Мысль, 1990. — С. 26.
5. Великая Н.И. Пространственно-временная структура романа М. Булгакова «Белая гвардия» и её концептуальный смысл // Творчество Михаила Булгакова. Сб. ст. — Томск, 1991. — С. 31.
6. Агеносов В.В. «Трижды романтический мастер». Проза М. Булгакова // Литература народов России XIX—XX веков. Учебное пособие. Под ред. Агеносова В.В. — М., 1995. — С. 180.
7. Образ дома подробно рассматривается в следующих трудах: Лакшин В.Я. О Доме и Бездомье // Берега культуры. — М., 1994. — С. 252—262; Биккулова И. Изучение романа «Белая гвардия»: Тема дома и семьи в произведении. — М., 1993; Некрасов В. Дом Турбиных. — Киев, 1998. — С. 27—128, 177—208.
8. Гореликова М.И., Магомедова Д.М. Лингвистический анализ художественного текста. — М.: Рус. яз. — 1989. — С. 37.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |