Булгаковские чтения в Ленинграде — первые в нашей стране — были проведены в мае 1984 г. по инициативе ЛГИТМиК имени Н.К. Черкасова, Ленинградского отделения ВТО и Ленинградской организации Союза писателей РСФСР. Основная тема Булгаковских чтений 1984 г. — «Проблемы театрального наследия М.А. Булгакова» — нашла отражение в ряде докладов и сообщений, которые теперь публикуются в форме научных статей, специально подготовленных для настоящего сборника. Эти проблемы можно было бы разделить на три большие группы: текстологическую, историко-литературную и театроведческую, при том что каждая из них требует углубленного и самостоятельного изучения. Понятно, что участники первых Булгаковских чтений могли наметить лишь предварительные подходы к решению указанных проблем.
Наиболее сложной до настоящего времени остается задача грамотной в текстологическом отношении публикации произведений Булгакова-драматурга. Эта задача, важнейшая при изучении творчества любого писателя, пока что сколько-нибудь удовлетворительно не решена.
В силу известных причин ни одна из пьес Булгакова при его жизни не была напечатана в СССР. Блестящий драматург, прославившийся еще в двадцатые годы, имел возможность увидеть на столичной сцене только четыре свои пьесы: «Дни Турбиных» в Московском Художественном театре (1926), «Зойкину квартиру» в Театре-студии имени Евгения Вахтангова (1926), «Багровый остров» в Московском Камерном театре (1928) и «Мольера» («Кабалу святош») в МХАТе, где после семи представлений в 1936 г. пьеса была исключена из репертуара. Кроме того, на сцене МХАТа в течение многих лет, начиная с 1932 г. шла постановка гоголевских «Мертвых душ», превращенных Булгаковым в пьесу. Вот собственно все за десятилетия работы в театре, хотя написал Булгаков в драматическом роде по крайней мере в три раза больше. В архиве его сохранились рукописи десяти оригинальных пьес, четырех инсценировок и переложений, четырех оперных либретто и двух киносценариев.
На рубеже двадцатых и тридцатых годов, после беспримерной по своему ожесточению литературной и политической травли, в творческой судьбе Булгакова произошел трагический перелом, который до конца жизни вывел его из числа действующих в печати литераторов. В опубликованном ныне письме «Правительству СССР» (1930) с потрясающей искренностью и мужеством изложено творческое кредо Булгакова-художника, а также названы без всяких обиняков те губительные приемы административного давления на искусство, которое принесло советской культуре в прошлом огромный вред. В разделе седьмом своего письма, датированного 28 марта 1930 г. Булгаков заявил следующее:
«Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «ДОСТИЖЕНИЕМ».
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв». 15/IX—1929 г.), высказал либеральную мысль:
«Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях».
Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса.
Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны»1.
В отчетливом предвидении своей судьбы Булгаков не оставлял писательской работы, предчувствуя и сознавая, что высший ее смысл выходит далеко за краткие видимые сроки собственного века. Через год после известного разговора со Сталиным по телефону2, в проекте нового письма к нему, Булгаков признался:
«На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по всем правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит был не настоящий.
А если настоящий замолчал — погибнет.
Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание»3.
Писателем Булгаков был настоящим — этого у него не могли отнять даже его враги — и он готов был скорее погибнуть, чем замолчать по собственной воле.
Был ли Булгаков одним-единственным «литературным волком» в то время, затравленным в обстоятельствах нараставшего при Сталине политического террора?
Увы, нет. Ни единственным, ни даже самым гонимым он не был. Не менее драматично в тридцатые годы складывалась писательская судьба Андрея Платонова, лучшие вещи которого оставались ненапечатанными; досрочно была пресечена литературная деятельность Бориса Пильняка, погибшего в заключении; до дна испил горькую чашу отверженности Осип Мандельштам и еще многие другие писатели, имевшие мужество говорить о своем веке неприглаженную суровую правду как она есть...4
Из той безнадежной и отчаянной ситуации, которую Булгаков очертил в письме к «Правительству СССР», были возможны, как в народной сказке, три разных выхода. Первый и самый естественный — вернуть талантливому писателю суверенное право на литературную деятельность; созданные им романы и повести — печатать, написанные пьесы — ставить на сцене, как бы по этому поводу ни бушевала разъяренная газетно-журнальная критика. Но не для того создавалась в год «великого перелома» усовершенствованная идеологическая машина подавления всякого инакомыслия, которое препятствовало утверждению принципа абсолютной власти одного лица, чтобы делать особые исключения даже для такого талантливого писателя, каким был Булгаков. И эта возможность в его беседе со Сталиным 18 апреля 1930 г. даже не обсуждалась.
Второй выход заключался в эмиграции, в выезде за рубеж: после самоубийства Маяковского 14 апреля 1930 г. Сталин готов был предоставить Булгакову такую возможность, и только от самого писателя в тот момент зависело, осуществится испрошенный им вариант развязки его судьбы или нет. Известно, например, что в 1931 г. Евгений Замятин, тоже доведенный до крайности, воспользовался такой возможностью и по разрешению правительства выехал из страны. Но такой выход, пусть даже Булгаков сам указывал на него, остался бы только гуманным жестом сверху, но не решением внутренних проблем самого писателя, наделенного таким нравственным сознанием, каким наделен был Булгаков. Он знал наперед, что за пределами России, вне родной культуры, знакомого быта и языка, он тоже не смог бы свободно писать, как ему хотелось; и там среди чужих он, наверное, умер бы от тоски, как здесь погибал от своей многолетней затравленности и молчания.
Оставался еще третий выход, по существу паллиатив, — попытка изменить основную профессию, и вместо литературных дел целиком отдаться жизни театра, которая во многих отношениях была Булгакову очень близка. Это позволило бы как-то прожить и оставляло слабо мерцающую надежду на перемены в неопределенном будущем. Свой запасной вариант, не самый лучший, но и не самый гибельный, Булгаков с присущей ему открытостью также изложил в письме к правительству:
«Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста-режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня...
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены»5.
Удовлетворить последнюю, более чем скромную просьбу Булгакова о назначении его штатным режиссером в Московский Художественный театр для той инстанции, в какую обращался писатель, не составляло никакого труда, если не считать формального согласия на такой шаг со стороны руководителей и администрации театра.
«— Вы где хотите работать? В Художественном театре? — спросил Булгакова в заключение телефонного разговора Сталин.
— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся»6.
Можно представить себе ИСПУГ, но уже другого рода, с каким встречено было высокое ходатайство о трудоустройстве автора «Дней Турбиных» на штатную должность в Московский Художественный театр, при том что на собственную просьбу писателя несколько раньше по времени администрация театра вынуждена была ему отказать.
Обмен письмами между Булгаковым и Станиславским уже после того, как все формальности необычайного назначения блестящего драматурга на штатную должность лаборанта-режиссера остались позади, обнаруживает стремление каждого как-то сгладить некоторую неестественность возникшего положения и придать ему характер вполне рациональной деловой договоренности. 6 августа 1930 г. Булгаков подтвердил в письме к Станиславскому:
«Многоуважаемый Константин Сергеевич,
Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних двух лет, пишу Вам простые неофициальные строки:
Запрещение всех моих пьес заставило меня обратиться к Правительству СССР с письмом, в котором я просил или отправить меня за границу, если мне уже невозможно работать в качестве драматурга, или же предоставить мне возможность стать режиссером в театре СССР.
Есть единственный и лучший Театр. Вам он хорошо известен.
И в письме моем к Правительству написано было так: «я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко». Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный Театр и быть зачисленным в него.
После тяжелой грусти о погибших моих пьесах мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог Театра, созданного Вами для славы страны.
Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссера. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр»7.
Появление нового режиссера в труппе, характер его отношений с актерами и с художественным руководством театрального коллектива — это всегда проблема, тут неизбежно возникают вопросы, противоречия, которые разрешаются лишь в совместной практической деятельности. После пятилетнего знакомства с Булгаковым-драматургом, после встреч с ним на репетициях, у Станиславского не было особых сомнений в профессиональной пригодности нового режиссера для успешной работы в той должности, на которую его таким необычным способом назначили.
Сомнения основателя МХАТа заключались в другом: в какой мере удовлетворит большого художника-драматурга, каким был Булгаков, черновая практическая работа очередного режиссера, как она будет соответствовать его действительному творческому статусу в мире Театра? Прецедентов такого рода в истории театра было немного, и Станиславский точно указал на один из них, надеясь, что и Булгаков сможет найти возможность более или менее гармоничного сочетания своих литературных интересов с должностными обязанностями профессионального режиссера.
«Дорогой и милый Михаил Афанасьевич! Вы не представляете себе, — отвечал Булгакову Станиславский, — до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях «Турбиных», и я тогда почувствовал в Вас режиссера (а может быть, и артиста?!). Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой! От всей души приветствую Вас, искренно верю в успех и очень бы хотел поскорее поработать вместе с Вами»8.
Отнюдь не только из вежливости или глубокого личного расположения к Булгакову Станиславский писал о разнообразии его театральных талантов — он видел автора «Дней Турбиных» в практической работе над спектаклем и на репетициях «Бега» и подтвердил свои впечатления о Булгакове в письме к директору МХАТа М. Гейтцу: «Вот из него может выйти режиссер. Он не только литератор, но он и актер. Сужу по тому, как он показывал актерам на репетициях «Турбиных». Собственно — он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создавали успех спектаклю»9.
Обращаясь к Булгакову Станиславский нашел самую верную историческую параллель — Мольер! Это сравнение с величайшим драматургом всех времен было сделано к месту и без особых преувеличений. И не потому только, что Булгаков как раз тогда написал превосходную пьесу о Мольере, достойную его имени. И по драматизму судьбы художника автор ее едва ли уступал своему прославленному герою, затравленному в последние годы жизни ханжами и клерикалами, окружавшими королевский трон, освистанному неблагодарной публикой, сломленному физически в пятьдесят один год и похороненному, по преданию, за пределами церковной ограды, без обычного покаяния и предсмертного отпущения грехов... А ведь Мольер, по словам Л.Н. Толстого, был «едва ли не самый всенародный и потому прекрасный художник нового искусства...»10
Продолжая ту же параллель дальше, надо все-таки признать, что при всех превратностях судьбы Мольера, вступившего в открытый конфликт с всесильной «Черной кабалой» и испытавшего губительную немилость короля, великий французский комедиограф все же имел счастье видеть свои лучшие пьесы, поставленными на сцене руководимого им театра и напечатанными при жизни. Булгаков, в отличие от Мольера, этой естественной радости художника был почти лишен, и его вступление в Московский Художественный театр мало что изменило в уже определившейся, предначертанной характером и обстоятельствами литературной судьбе11.
Практическая режиссура в театре, отнимавшая много сил и времени, замедлила, но не остановила многочисленных писательских работ. По ночам Булгаков снова стал писать, хотя чувствовал себя плохо и в конце концов надорвался.
Какие же из прошлых и будущих вещей, которые сам Булгаков оценивал как «безнадежные», вошли в состав его театрального наследия — сверх тех, что уже были названы выше?
Ограничимся лишь самым кратким перечислением.
В 1926—1928 гг. в Московском Художественном театре репетировался «Бег», так и не поставленный при жизни автора на сцене.
По договорам с театрами в первой половине тридцатых годов Булгаков написал три фантастические пьесы, гротесково преломлявшие современность и весьма злободневные по смыслу — «Адам и Ева» (1931), «Блаженство» (1934), «Иван Васильевич» (1935) — ни одна из них не была исполнена в свое время.
В середине тридцатых годов, к столетию со дня смерти Пушкина, Булгаков завершил историческую драму «Последние дни», сопряженную внутренне с его же «Мольером». Судьбы у пьес также оказались сходными: МХАТ впервые поставил булгаковского «Пушкина» в военном 1943 г. — через три года после смерти автора.
После «Мертвых душ» по заказам театров Булгаков инсценировал также толстовскую эпопею «Война и мир» (1932), создал оригинальную драматическую композицию по мольеровским комедиям «Полоумный Журден» (1932), написал пьесу «Дон Кихот» (1938) по роману Сервантеса.
Уступив настояниям руководства МХАТа, Булгаков закончил в 1938—1939 г. еще одну историко-биографическую пьесу «Батум» о революционной деятельности молодого Сталина. Театр приступил к работе над спектаклем, но пьеса Сталину решительно не понравилась, и подготовка спектакля была внезапно прекращена.
В последние годы жизни, став штатным либреттистом Большого театра, Булгаков написал четыре оперных либретто — «Черное море», «Минин и Пожарский», «Петр Великий» и «Рашель» (по рассказу Мопассана «Мадемуазель Фифи»). Ни одна оперная постановка по либретто Булгакова не была осуществлена, хотя он работал с такими крупными композиторами, как Б.В. Асафьев, Р.М. Глиэр, И.О. Дунаевский.
Только «Дни Турбиных», возобновленные по особому разрешению для одного театра в 1932 г., продолжали идти в Московском Художественном театре до самой Отечественной войны. Многие современники к концу жизни Булгакова воспринимали его как автора одной пьесы.
2 октября 1937 г. Булгаков заметил в письме к Б.В. Асафьеву: «За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно... В доме у нас полная бесперспективность и мрак...»12 А завершая главное создание своей жизни, роман «Мастер и Маргарита», писатель подтвердил в письме к Е.С. Булгаковой: «Что будет? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро, где лежат убитые мои пьесы... Впрочем, мы не знаем нашего будущего»13.
Будущее подтвердило еще одно замечательное пророчество Булгакова: рукописи не горят! Если, конечно, это счастливые и достойные своей судьбы рукописи. Но порой проходят многие десятилетия, прежде чем избежавшая огня рукопись превращается в книгу.
К концу жизни Булгакова все его оригинальные пьесы, инсценировки, либретто и киносценарии («Мертвые души» и «Ревизор») оставались ненапечатанными на Родине (несколько пьес в переводах были напечатаны за границей), и только после смерти писателя комиссия по литературному наследию М.А. Булгакова решила рекомендовать к изданию первый его драматургический сборник в составе шести пьес: «Дни Турбиных», «Бег», «Мольер», «Иван Васильевич», «Последние дни», «Дон Кихот».
В нашем сборнике впервые печатается отзыв Ю. Юзовского об этих пьесах, отобранных для издания в 1940 г. Репутация неизданного драматурга побуждала к сдержанности, и тем не менее критик уже тогда заявил: «Большинство из этих пьес неизвестны зрителю, а все шесть неизвестны читателю, поскольку, как мне известно, ни одна из этих пьес никогда и нигде не печаталась. Таким образом, если они появятся, они появятся впервые, и, стало быть, идет вопрос не столько о книге избранных пьес Булгакова, сколько вообще о его пьесах, достойных публикации и внимания читателей»14.
Доведенный до корректуры сборник пьес Булгакова 1940 года так и не был опубликован в свое время, и первое знакомство читателей с одним из самых замечательных драматургов советской эпохи отодвинулось еще на 15—20 лет.
Первые советские издания драматургии Булгакова относятся к середине 1950-х началу 1960-х гг. — именно тогда, накануне и после XX съезда КПСС, в условиях пробуждения общественной мысли и восстановления в своих правах многих крупных литературных имен и действительных ценностей советской культуры, сборники избранных пьес Булгакова стали настоящим открытием и для современного театра, и для читателей многих стран15.
Статьи П. Паустовского, П. Маркова, С. Ермолинского, В. Каверина, первые театроведческие исследования К. Рудницкого, С. Владимирова, В. Сахновского-Панкеева, В. Смирновой и др. очертили общие контуры драматургии и театра Михаила Булгакова и по существу заложили основы современного научного изучения его театрального наследия16. За три десятилетия, прошедшие с того времени, Булгаков стал одним из репертуарных драматургов в нашей стране и за рубежом, его пьесы, инсценировки романа «Мастер и Маргарита» и других произведений не сходят со сцены многих театров мира. Возродившийся театр Булгакова стал одним из феноменов современной художественной культуры последней трети XX века — в этом качестве он заслуживает самого внимательного анализа и оценки специалистов.
Однако при всем значении первых изданий булгаковских пьес, они далеко еще не были полны по составу, а их тексты печатались без необходимой проверки и критического анализа всех машинописных редакций и черновых авторских рукописей, сохранившихся в Архиве М.А. Булгакова (Рукописный отдел Государственной Библиотеки СССР имени В.И. Ленина), и в других архивных фондах страны.
Глубокий аналитический обзор материалов архива М.А. Булгакова, составленный М.О. Чудаковой и опубликованный в 1976 г., показал, насколько большие и сложные задачи стоят перед будущими публикаторами булгаковских пьес, составляющих неотъемлемую органическую часть всего литературного наследия писателя17. Из этого обзора явствует, что «Дни Турбиных», например, имели по крайней мере три авторские редакции, которые необходимо принять во внимание, чтобы установить канонический текст пьесы (тщательное исследование этих редакций провел Я.С. Лурье, статья которого «М. Булгаков в работе над текстом «Дней Турбиных» печатается в настоящем сборнике).
По несколько авторских редакций, отраженных в разных машинописных копиях, имели практически все пьесы Булгакова, причем, некоторые из них — «Бег», «Зойкина квартира», «Мольер», «Последние дни» и др. — прошли путь многолетних авторских переработок, поправок, сокращений и дополнений. Эти изменения текста в ряде случаев были вынужденными — они диктовались требованиями театров и Реперткома, но по большей части они были вызваны стремлением автора сделать более сжатым, совершенным и выразительным свое произведение.
Сохранилось несколько авторских финалов «Бега», демонстрирующих разные варианты возможной судьбы генерала Хлудова — от его возвращения из эмиграции в Советскую Россию до самоубийства в Константинополе. Развязка этой полифоничной и чрезвычайно сложной по замыслу пьесы в разные годы (между 1926 и 1937 гг.) представлялась автору совсем по-разному. На основе анализа рукописей и вариантов об этом подробно пишет В. Гудкова в статье «Судьба пьесы «Бег», публикуемой в настоящем сборнике.
Диссертационные и другие исследования творчества Булгакова с середины шестидесятых годов развернулись широким фронтом, однако — при огромном росте популярности Булгакова-художника во всем мире — задачи публикационного плана до самого последнего времени или не решались совсем или же решались весьма поверхностно и слабо.
Достаточно сказать, что некоторые пьесы Булгакова и после 1965 г. на протяжении двух десятилетий продолжали оставаться под спудом («Зойкина квартира», «Багровый остров», «Адам и Ева», «Батум», инсценировка «Мертвых душ» и др.). Зарубежные издания некоторых из этих пьес основывались на случайных машинописных копиях, вывезенных из СССР, и пестрят множеством ошибок и искажений18.
Без должной текстологической подготовки осуществлено и наиболее полное по составу советское издание драматургических произведений Булгакова, составленное Л.Е. Белозерской и И.Ю. Ковалевой19. Это издание суммирует все прежние публикации булгаковских пьес в нашей печати с добавлением одного из вариантов инсценировки «Мертвых душ» (по автографу Музея МХАТ СССР) и инсценировки «Войны и мира» (по автографу Рукописного отдела ИРЛИ /Пушкинского дома/ Академии наук СССР). Пьеса «Зойкина квартира» в этом издании публикуется в поздней сокращенной редакции 1935 г. напечатанной до того в альманахе «Современная драматургия» (1982, № 2, с. 171—192, публикация В. Гудковой), а пьеса «Блаженство» — по давней журнальной публикации «Звезды Востока» (1966, № 7, с. 75—107, публикация В. Сахновского-Панкеева). Примечательна оговорка, а точнее, вполне обоснованная жалоба составителей: «Не получив доступа к большей части автографов пьес из архива Булгакова (РО ГБЛ), мы не имели возможности сверить тексты с оригиналами и поэтому воспользовались уже имеющимися публикациями»20.
Действительно, до недавнего времени весь рукописный фонд личного архива Булгакова в Рукописном отделе ГБЛ, в силу запретительных мер дирекции Библиотеки, более пяти лет не был доступен специалистам и тем самым делу научного исследования творчества Булгакова, возможностям свободной и своевременной публикации его произведений в нашей стране был нанесен серьезный ущерб.
Невозможность «сверить тексты с оригиналами», хранящимися в Рукописном отделе крупнейшей национальной библиотеки страны, — это ведь многолетняя пробуксовка булгаковианы на месте, общественный нонсенс, толкающий на повторное механическое воспроизведение всех ошибок и опечаток прежних публикаций, оказавшихся весьма ненадежными прежде всего со стороны качества текстов.
Сам Булгаков, как уже говорилось, не смог осуществить прижизненное издание своих пьес, а его публикаторы, за немногими исключениями21, с большим опозданием занялись специальными текстологическими исследованиями разных редакций и вариантов, которые позволили бы установить авторскую волю относительно каждой пьесы. В результате «Дни Турбиных» у нас до сих пор печатаются в сильно деформированной «суфлерской» редакции, а не в том варианте, какой считал оптимальным сам автор. Пьеса «Бег» публикуется с финалом, от которого писатель отказался. «Зойкина квартира» стала известна нашим современным читателям и театрам совсем не в том виде, в каком она была написана и поставлена в 1926 г. у вахтанговцев. Опубликованная редакция «Мольера» не свободна от шрамов бесчисленных вынужденных переделок текста и т. п. «Мертвые души» в последнем сборнике пьес Булгакова 1986 г. являют собой один из промежуточных вариантов мхатовской инсценировки, которая не соответствует ничему — ни той пьесе, что много лет шла в театре, ни полноценной авторской редакции, которой Булгаков имел основания гордиться и которая не опубликована до сих пор.
Бюрократические и ведомственные препятствия, возникшие на пути серьезного научного изучения архивных материалов, открыли простор для облегченных коммерческих изданий Булгакова за рубежом, а также для любительских журнальных публикаций у нас, участившихся за последнее время. К числу последних следует отнести публикации двух булгаковских пьес — «Адам и Ева» («Октябрь», 1987, № 6, публикация В. Лосева, Б. Мягкова, Б. Соколова) и «Багровый остров» («Дружба народов», 1987, № 8, подготовка текста и публикация Б. Мягкова, Б. Соколова). Сколько-нибудь серьезные обоснования выбора текста, то есть решение основного текстологического вопроса всякой публикации, в обоих названных случаях практически отсутствуют.
Приступая к изданию 10-томного Собрания сочинений Михаила Булгакова, известная американская исследовательница его творчества Э. Проффер, выпустившая книгу о писателе, попыталась извлечь максимальный эффект из ненормальной научно-общественной ситуации, сложившейся к началу восьмидесятых годов вокруг булгаковского архива.
«К сожалению, — говорится в предисловии к первому тому этого издания, — в настоящее время невозможно подготовить подлинно научное издание собрания сочинений Булгакова без доступа к его архивам, в частности, к хранящимся в Отделе рукописей в Ленинской библиотеке и Пушкинском доме. Как бы там ни было, доступ к наиболее важной части этих архивов запрещен и для зарубежных и для советских исследователей. Однако без подобного доступа невозможно точно датировать некоторые произведения Булгакова или, скажем, предложить вниманию читателей варианты, что является делом первостепенно важным, когда произведения подверглись цензурному вмешательству, как столь часто случалось с произведениями Булгакова.
Мы, таким образом, должны были поставить перед собой более скромную цель, а именно сделать для читателей доступными настолько многие произведения Булгакова, насколько это в настоящее время возможно. ...Текстологическую работу мы оставляем советским литературоведам XXI столетия»22.
Ограничение или даже прекращение в восьмидесятые годы обычного доступа к архиву Булгакова не остановило, как видим, его зарубежных издателей — они просто освободили себя от наиболее трудной текстологической части работы по издающемуся Собранию сочинений (из объявленных десяти томов к настоящему времени вышли три, охватывающие раннюю прозу Булгакова, его пьесы должны войти соответственно в пятый и шестой тома начатого собрания сочинений). Одновременно хозяева издательства «Ардис» получили шанс остаться монополистами в деле публикации и распространения по всему миру сочинений одного из самых популярных русских советских писателей, рассчитывая, что застойная ситуация в нашей научно-общественной жизни и издательской практике будет продолжаться по крайней мере до XXI столетия.
Сегодня появились основания думать, что этим прогнозам и предположениям не суждено осуществиться. Начавшаяся перестройка по-новому поставила все вопросы изучения и публикации наиболее интересных русских и советских писателей, которые были неверно истолкованы или недостаточно оценены в прошлом. Политика гласности уже отменила многие неоправданные ограничения и запреты в области культуры, мешавшие советским исследователям сохранять публикационную инициативу на всех важнейших направлениях истории литературы, развития научной и общественной мысли.
Как официально объявлено в центральной печати, для исследователей открыто большинство архивных дел, представляющих интерес для науки23. При этом полностью открыты архивы учреждений Министерства культуры СССР, поскольку именно культура меньше всего способна нормально развиваться в условиях ведомственных запретов и бюрократических ограничений.
Все сказанное в полной мере относится к Булгакову и его личному архиву в Рукописных отделах ГБЛ и Пушкинского дома. Установка на запрещение доступа к его рукописям и документам, проводившаяся в течение ряда лет, оказалась в полном противоречии с духом времени.
Надо признать, однако, что и сегодня отнюдь не устранены до конца все ведомственные и учрежденческие препоны для выпуска очередных томов «Театрального наследия» Булгакова, для широкого и свободного развития науки о писателе. Многолетняя запретительная политика по отношению к Булгакову, уходящая своими корнями в 1930-е и 1940-е годы, теперь изменила свою окраску и уже мимикрирует в ГБЛ под флагом благородной идеи... полного академического собрания сочинений М.А. Булгакова!!24
Развернутая с 1982 года «борьба» за «полное академическое» приобрела в ГБЛ совершенно фантастический оборот в духе булгаковской «дьяволиады»: сначала на шесть лет был закрыт для специалистов основной личный фонд писателя, теперь нам доказывают, что с публикациями неизданных произведений и документов Булгакова лучше подождать до выхода соответствующих томов полного академического собрания сочинений, которое неизвестно когда еще выйдет, поскольку практически им никто всерьез не занимался. А решать, как работать в архиве всем остальным исследователям, которые уже сегодня кое-что сделали для изучения Булгакова, должна редколлегия не существующего пока издания, начавшая свою деятельность с запретов...25 Это ли путь ускорения для выпуска действительно необходимого советского собрания сочинений Булгакова?!
На исходе восьмидесятых годов теперь необходимо наверстывать упущенное и сделать в короткие сроки то, что никакое американское издание Булгакова дать не может: а именно подвести надежную текстологическую базу под публикации всех художественных произведений Булгакова, в том числе и под его драматургию. Если не мешать в работе собственным специалистам, хорошо знающим писателя и стремящимся в полном объеме вернуть его наследие социалистической культуре, то они вполне способны осуществить советские научные издания Булгакова, которых давно ждет цивилизованный мир, а больше всех — наш многомиллионный читатель. И для этого нет причин откладывать на XXI столетие ту работу, которую можно и должно выполнить в ближайшие годы.
В упоминавшемся уже письме к Сталину 30 мая 1931 года Булгаков между прочим заметил: «Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен, как воздух»26.
Время развеяло все сомнения и с полной непреложностью подтвердило: автор «Дней Турбиных», «Мольера», «Мастера и Маргариты» тоже нужен советскому театру и всей нашей культуре, как воздух. Необходимость оказалась взаимной.
Издательство «Искусство» уже решило выпустить к 100-летию со дня рождения Булгакова его «Театральное наследие» в нескольких книгах. И объявило об этом публично в своем проспекте.
Впереди издание массового пятитомного Собрания сочинений М. Булгакова в издательстве «Художественная литература» и подготовка большого собрания сочинений писателя академического типа. Так, вопреки долгосрочным прогнозам некоторых зарубежных специалистов по «русской теме», обстоит дело с перспективами издания сочинений Булгакова в СССР в условиях начавшейся перестройки.
Булгаковские чтения 1984 и 1986 гг. в Ленинграде, с этой точки зрения, прошли ненапрасно, заострив внимание слушателей и специалистов на крупных и нерешенных проблемах.
Примечания
1. Булгаков М. Из литературного наследия: Письма / Публ. и послесл. В. Лосева // Октябрь. 1987. № 6. С. 179.
2. См. Ляндрес С. «Русский писатель не может жить без Родины...» (Материалы к творческой биографии М. Булгакова) // Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 138—139.
3. Октябрь. 1987. № 6. С. 181.
4. Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1973 (Большая серия «Библиотеки поэта»).
5. Октябрь. 1987. № 6. С. 180.
6. Содержание телефонного разговора Булгакова со Сталиным 18 апреля 1930 г. подробно записала в своих воспоминаниях Е.С. Булгакова (см. Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 138—139); см. также: Октябрь. 1987. № 6. С. 189.
7. Там же. С. 189—190.
8. Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1961. Т. 8. С. 269.
9. Там же.
10. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1951. Т. 30. С. 161.
11. Весь «театральный роман» Булгакова с МХАТ — от рождения «Дней Турбиных» до разрыва с любимым театром — превосходно описан в книге А. Смелянского, которая также начинается с сопоставления двух портретов: «Вглядываясь в лицо французского комедианта, Булгаков вглядывался и в себя. Словесные краски мольеровского портрета двойные, контуры лица и контуры судьбы совпадают и как бы просвечивают сквозь друг друга.
Художники, познавая натуру, пишут автопортреты. Писатели с этой же целью всматриваются в лица других писателей. Книги могут называться «Жизнь господина де Мольера» или «Смерть Вазир-Мухтара», но это книги и о себе» (см. Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1986. С. 8).
12. Цит. по: Есипова О. О пьесе М. Булгакова «Дон Кихот» (Из творческой истории) // Наст. изд. С. 89—90.
13. Письмо от 15 июня 1938 г. // Там же. С. 92.
14. Юзовский Ю. О пьесах Михаила Булгакова (1940): Приложение к ст.: Кириленко К.Н. Театральное наследие М.А. Булгакова в ЦГАЛИ СССР // Наст, изд. С. 144.
15. См.: Булгаков М. Дни Турбиных. Последние дни. М., 1955; Булгаков М. Пьесы [Дни Турбиных. — Бег. — Кабала святош (Мольер). — Последние дни (Пушкин). — Дон Кихот] / Вст. ст. П. Маркова, Примеч. К. Рудницкого. М., 1962; Булгаков М. Драмы и комедии [Дни Турбиных. — Бег. — Кабала святош. — Полоумный Журден. — Последние дни. — Иван Васильевич. — Дон Кихот] / Вст. ст. В. Каверина, Примеч. К. Рудницкого. М., 1965.
16. Подробнее см. об этом: Нинов А. О драматургии и театре Михаила Булгакова (Итоги и перспективы изучения) // Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 84—111.
17. См.: Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова: Материалы для творческой биографии писателя // Записки Отдела рукописей Гос. Библиотеки СССР им. В.И. Ленина. Вып. 37. М., 1976. С. 25—151.
18. См. Булгаков М. Пьесы. Адам и Ева. — Багровый остров. — Зойкина квартира. Paris, 1971.
19. См. Булгаков М. Пьесы [Дни Турбиных. Бег. Кабала святош (Мольер). Последние дни (Пушкин). Иван Васильевич. Зойкина квартира. Полоумный Журден. Дон Кихот. Мертвые души. Война и мир. Блаженство] / Вст. ст. В.В. Новикова, сост. Л.Е. Белозерская, И.Ю. Ковалева. М., 1986.
20. От составителей // Там же. С. 651.
21. Отметим серьезную научную публикацию английской исследовательницы Лесли Милн: Булгаков М. Белая гвардия: Пьеса в 4-х действиях / Вторая ред. пьесы «Дни Турбиных», подгот. текста, предисл. и Примеч. Л. Милн. München, 1983.
22. От редакции // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. / Предисл. и коммент. Э. Проффер. An Arbor, 1982. Т. 1. С. 5—6.
23. См.: Андреев И. Архивы снимают ограничения // Известия, 1987. 23 мая.
24. См.: Тиганова Л. О судьбе архива и собрания сочинений писателя // Советская Россия. 1987. 6 сент.
25. О проблемах изучения жизни и творчества Булгакова и ненормальной обстановке вокруг его архива в ГБЛ см.: Мариэтта Чудакова. О Булгакове и не только о нем // Лит. газета. 1987. 14 окт. С. 6. См. также: Нинов А. «Для его славы уже ничего не нужно» // Лит. газета. 1987. 23 дек. С. 4.
26. Булгаков М. Из литературного наследия. Письма // Октябрь. 1987. № 6. С. 182.
| К оглавлению | Следующая страница |