При всем известном мастерстве Булгакова в построении диалогов, «Белая гвардия» не относится к романам, по большей части состоящим из разговоров. Изображение событий в романе фрагментарно, что является имманентной чертой модернистского литературного стиля. Прямая речь персонажей зачастую вкрапляется в текст как осколок в повествовательном калейдоскопе, включается в рассуждения рассказчика, переходит из собственно-прямой в несобственно-прямую. Точнее говоря, в романе вообще мало диалогов, имеющих четкие начало и конец, то есть тех, которые могли бы быть механически перенесены в инсценировку.
Однако сам строй повествования открывает большие возможности для диалогизации. Эту особенность стиля Булгакова подмечает А.А. Горелов. Исследователь выдвинул идею о том, что драматургию и повествовательные произведения писателя объединяет язык, а именно устно-повествовательное начало в нем: «Не только слово пьес, но и слово романов, повестей, фельетонов, рассказов писателя тяготеет к устно-разговорному либо ораторскому ориентиру». По наблюдениям Горелова, в «Белой гвардии» «прямая речь героев находит систематическое продолжение в речи авторской». Исследователь обнаруживает в тексте романа «элементы прослушивающихся «диалогов» в монологических словесных композициях» и «сопряженность кусков прозы с драматургическим каноном, вторжение лирической экспрессии через посредство абстрагированных (несмотря на свою номинальную адресность) монологовых фраз сценически-риторического типа»1. На практике это означает, что рассказчик в определенные моменты сливается с персонажами или будто бы заменяет их, и что, судя по речевой манере, рассказчик сам ведет себя, как ритор, как актер перед зрителями. Он часто сбивается с повествования, с рассказа на показ. Вместо описания событий во временной отстраненности он дает вдруг переживания, мысли, реплики в актуальном времени, что свойственно «драматургическому канону».
К примеру, соединение времен, диалогизация повествования происходит в сцене разговора Тальберга и Елены в первой части «Белой гвардии»: «Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбку он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная дума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять... шесть...» (1, 195). Описание психо-физиологических реакций Тальберга заканчивается указанием на «совершенно решенную думу» (там же), которое предваряет проникновение рассказчика в ход мысли Тальберга. Эта новая зона повествования открывается обращением к адресату по имени — «Елена», сопровождается маркерами экспрессии: многоточиями, обозначающими затруднение Тальберга в подборе слов, и междометием «ах». Ясно, что перед нами уже не повествовательная, а устно-речевая структура, которая отчасти повторяет слова, прежде произнесенные Еленой («дней пять-шесть»). Обращение по имени, диалогическая направленность к предшествующей реплике, отсутствие глаголов грамматически указывает на актуальное время произнесения, а не на прошлое, в котором ведется повествование в предыдущей части текста. В то же время принадлежность фраз тут как бы двоится: с одной стороны, слышна явно сочувствующая интонация рассказчика, с другой — в этих предложениях сконцентрированы невысказанные мысли Тальберга. Фразеологической дистанции между ними нет, так же как и признаков, которые могли бы со стопроцентной уверенностью отделить слова рассказчика от дум героя.
Это всего лишь одна иллюстрация особых связей между повествователем и героями у Булгакова. Мы привели его нарочно, избрав эпизод, который впоследствии нашел соответствующее выражение в пьесе. Это, конечно, не значит, что выделенный нами речевой компонент был перенесен в «Дни Турбиных»: это было бы странно, учитывая размытую принадлежность высказывания и его не публичный, а внутренний характер. Нашей целью было показать принципиальную особенность повествования в прозе Булгакова, которая предполагает намеренное использование в эпическом произведении стилевых конструкций, по грамматике больше свойственных драматическому роду. Это явление носит систематический характер: Булгаков постоянно стремится нарушить целостность повествования, изменить эпической отстраненной позиции и создать иллюзию сиюминутности рассказа, что делает заметным и формирует в сознании читателя образ рассказчика (подробнее о фигуре рассказчика в повествовании мы поговорим во второй главе нашей работы). Однако особенность прозы писателя составляет, пожалуй, не это, а то, что внутри повествования при помощи несобственно-прямой речи транслируются внутренние переживания, мысли, слова персонажей. Входящие в сознание рассказчика и преломленные в нем, они вносят элемент речевого действия в само повествование. Эта особенность прозы Булгакова обусловливается стилистической ориентацией повествования на устную речь, тенденцией к представлению конфликтов и ситуаций в форме внутренней речи с точки зрения персонажа.
Стоит отметить, что передача мыслей и ощущений персонажей ведется автором не классическим способом использования в своем тексте «чужого слова», исследованного в работах Бахтина и Успенского. Точка зрения персонажа реализуется у Булгакова не через фразеологические особенности. Повествователь принимает психологическую точку зрения героя, однако настолько сживается с этой ролью, что забывает про временные различия между эпосом и реальностью читательского восприятия. Другими словами, он начинает выражать мысли героя своими словами, но в настоящем времени, нередко обращаясь к читателю. Рассказчик в этом случае говорит от лица персонажа. Отчасти в таком лицедействе рассказчика (автора) есть нечто общее с процессом создания драмы.
Поэтому нет ничего удивительного в том, с какой органичностью некоторые из эпизодов, переданные устами рассказчика, в пьесе Булгаков выстраивает в форме сценического действия (диалог Тальберга и Елены, разговоры Шервинского с Еленой, сцена в кабинете гетмана). При переносе в пьесу в этих сценах происходит существенное приращение смысла в совокупности художественных деталей, однако этот «растущий смысл» не противоречит первоисточнику (во всяком случае, в фабуле и оценке событий), а значит, потенциально допускается генетической структурой романа, предопределен ей. Мы уже смогли в этом убедиться, рассматривая в отдельности каждого из персонажей. Некоторые характеры в пьесе богаче, многограннее романных, главным образом, именно из-за того, что рассказчик даст им большую свободу самовыражения в речи. Поразительно, с какой точностью Булгаков создает смысловой эквивалент повествовательного эпизода в драматическом действии. Очевидно, что такой смысловой аутентичности можно было добиться только подчинив всех персонажей строгой логике, которая в конечном счете приведет зрителя к «заостренной идее».
В то время как в тексте романа часто заложены диалогические возможности, в пьесе автор иногда проявляет себя как повествователь: это тоже касается времени действия. Зачастую ремарки в «Днях Турбиных» даны не в настоящем времени, как того требует «драматургический канон», а во времени прошедшем. По замечанию Ю.В. Доманского, исследовавшего аналогичный феномен в пьесах Чехова2, ремарки с глаголами прошедшего времени совершенного вида, обозначающие мимику и жесты, наряду с другими элементами паратекста содержат «несвойственное драматургическому роду литературы выражение авторской точки зрения». Если пьесы Чехова смогли дать исследователю по одному образцу подобной ремарки, то «Дни Турбиных» могли бы предоставить ему гораздо больше материала. Например, только к Лариосику относятся несколько таких ремарок: «за роялем запел» (124), «внезапно зарыдал» (там же), «кинулся известить Елену» (149), «таинственно прислушался» (152), «разбил бутылку» (156). Ремарка с глаголом прошедшего времени у Булгакова в одних случаях указывает на мгновенность, в других — на внезапность, неожиданность действия. В ряде случаев прошедшее время становится маркером действий, которые совершаются как бы на втором плане, служат фоном к событиям на авансцене. В других примерах оно используется для передачи незаконченных действий, которые остаются только в намерениях героя («кинулся известить Елену»). Иногда же ремарка, возведенная в прошедшее время, становится средством дополнительной детализации персонажа: «Николка отползает вверх по лестнице, оскалился» (146). Такое многообразное применение одной грамматической нормы, связанное с разными планами изображения, действительно более органично смотрится в арсенале повествователя, чем драматурга. Актуальным этот прием становится только в паратексте драматического произведения, однако в драме нарратив представляет в основном служебную часть текста, не рассчитанную на рецепцию со сцены. Следовательно, использование прошедшего времени целиком остается на счету автора и определяет его точку зрения в драме как в литературном, а не сценическом произведении. Свобода, с которой Булгаков преодолевает грамматический шаблон ремарки, свидетельствует о расширении возможностей нарратива в драме, пионером которого Доманский справедливо считает Чехова.
Примечания
1. Горелов, А.А. Устно-повествовательное начало в прозе Михаила Булгакова // Творчество Михаила Булгакова: Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1995. Кн. 3. С. 50—61.
2. Доманский, Ю.В. «Она оглянулась на него» об одной ремарке в «Вишневом саде» А.П. Чехова // Александр Павлович Скафтымов в русской литературной науке и культуре: ст., публ., воспоминания, материалы. Саратов, 2010. С. 201—211.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |