1.2. Идейно-смысловые различия пьесы и романа

Идейно-смысловая структура пьесы обладает большей завершенностью по сравнению с романом. В «Днях Турбиных» содержится то, что можно назвать итогом. В романе ситуация выбора персонажами своего дальнейшего пути имелась только в зачаточном виде и еще не оформилась как ситуация. Герои романа «Белая гвардия» еще находятся в ожидании, перед ними не открывается ближайшая перспектива. Их мысли заняты одним — как скрепить и наладить разваливающийся быт. Финал романа уводит нас в сторону от разрешения судеб персонажей. Вместо подведения итогов, условного эпилога рассказчик погружает читателя в сновидения персонажей, заставляет лететь вслед за фантастической «дремой» над городом, как будто намеренно скрывая от нас развязку. Соединение субъективных, неосознанных героями переживаний и контрастного эпического фона сводило на нет остроту новых нарождающихся конфликтов.

Сцена требует от драмы большей определенности характеров, отношений, коллизий, более четко регламентирует структуру: у главного события пьесы должны быть начало и конец, чтобы «оно на сцене начиналось, здесь же наглядно развивалось и на сцене же завершалось», — старался в простых словах сформулировать это свойство произведения для сцены советский драматург Н.Ф. Погодин¹. Более поэтично эту мысль выразила Л.М. Яновская, утверждавшая, что в представлении Булгакова «пьеса, в отличие от прозы, — «река», требующая конца, и важно, где «конец реки», «куда» она течет»². Ясно, что пьесу нельзя было закончить так, как роман, — нагнетанием неясности и ожидания, которое венчала эпическая картина смены исторической эпохи в «последнюю ночь», датируемую в романе 2—3 февраля 1919 года. В пьесе последняя картина озарена светом елки, которую Елена и Лариосик еще только украшают несмотря на специально отмеченную в ремарке дату: «Крещенский сочельник 19-го» (152). Тем не менее, новая эпоха уже на пороге: петлюровцы покидают Город на обозах, то есть исторические события смещены на три недели назад. В пьесе «Белая гвардия» такой точной даты еще нет: Яновская делает предположение, что Булгаков приблизил елку и дату наступления красных друг к другу, найдя компромисс между образом праздника и исторической точностью³. Можно сделать и другое предположение: все-таки последние акты «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» проходят при разных настроениях. В первом варианте пьесы, где все обитатели дома живы-здоровы, на печке красуется бодрая надпись: «Поздравляю вас, товарищи, с прибытием!» (98). И елка, по всей видимости, была украшена вовремя. В «Днях Турбиных» такой надписи уже быть не могло. Жизнь Турбиных, конечно же, не могла восстановиться сразу же после гибели Алексея: нужно было время, чтобы она вернулась в прежнее русло. Праздник и украшение елки могли быть перенесены из-за траура по Алексею. Тем не менее, зритель спектакля ремарок не читает и о времени действия последнего акта не знает: перед ним атрибут Нового года и Рождества. Таким образом, создавая образ праздника, уюта, нового года и нового времени, который сразу же воспринимается зрителем, Булгаков решил сделать небольшую оговорку для читателя.

В новом году герои «Дней Турбиных» подводят итоги минувшего. Произошедшие события оставляют на них свой отпечаток, каждый из них потерпел общую катастрофу и свою личную драму. Катастрофа по-разному подействовала на героев: кого-то она подтолкнула к переоценке своих прежних убеждений (Мышлаевский, Николка). Кого-то она затронула только поверхностно по разным причинам: одни лишены каких бы то ни было принципиальных убеждений и меняются в зависимости от ситуации (Тальберг, Шервинский), убеждения других ограничиваются миром внутренних переживаний (Елена, Лариосик), третьи не способны к переосмыслению действительности (Студзинский). Общее и частное неразделимы и сплетены в одном драматическом узле. Но, несмотря на кажущееся восстановление мира, которое создается путем кольцевой композиции при помощи повторяющегося «Вещего Олега» и повторяющихся пушечных ударов, будущее героев туманно. На это указывает и строчка из пушкинской поэмы, которая отражает желание героев заглянуть в будущее: «Скажи мне, кудесник, любимец богов...» (160).

В пьесе герои должны определить свое отношение к новой формирующейся реальности. В первых вариантах пьесы последний акт разыгрывался в форме пародии на «митинг» (104). В «Днях Турбиных» присутствует похожее, но более точное название коллективной сцены — «собрание» (158). Поворот истории касался всех и требовал определенности. Жизнь независимо от героев политизировалась, вводила новые реалии, требовала от них идентификации или, как бы сказали в наше время, проявления гражданской позиции. Турбины встречали приход нового общественного уклада, которому сами они были чужды, театрализованно, пародийно (подобно тому, как во сне Елены в романе «Белая гвардия» Шервинский прицеплял на грудь сусальную звезду).

Действующие лица делают выбор. Мышлаевский выбирает путь выжидания и честной службы на благо родины, Студзинский — путь борьбы с политическими противниками. Турбины и Шервинский открыто не заявляют о своем решении, но судя по обстоятельствам: Шервинский «гримируется под большевика» и поступает в оперу, Елена выходит за него замуж, Николка становится калекой и ни о какой борьбе уже не раздумывает, Лариосик и вовсе против ужасов гражданской войны — выжидательная позиция побеждает. Студзинский признает, что он остался в одиночестве. В результате — для него одного наступает «эпилог», тогда как другие находятся в предвкушении новой неизвестной жизни. В романе такого четкого распределения судеб нет, о них можно лишь только догадываться. Впрочем, сами эти догадки уже говорят о том, что дальнейшее развитие сюжета было генетически заложено в «Белой гвардии», подтверждением чему является публикация первоначальной версии финала «Белой гвардии» в «Новом мире».

Вопрос о большей идейно-смысловой завершенности пьесы осложнен проблемой идеологизации ее содержания. Известно, что некоторые вставки в пьесу были сделаны по явно идеологическим соображениям, по требованию театра (слова Алексея Турбина об обреченности белого движения, готовность Мышлаевского служить в Красной Армии). Вставки эти были призваны сделать убедительнее мысль о победе «одной силы», наметить поворот интеллигенции к идеологии большевиков. Надо сказать, что Булгаков шел навстречу требованиям театра и цензуры весьма аккуратно, меняя лишь акцепты, но не трогая магистральной идеи. Они не изменили общего идейного течения пьесы, однако стали теми флажками, маркерами, благодаря которым театр рассчитывал провести пьесу через цензуру. Вставки были тем самым хвостом, который отбрасывает ящерица, желая спастись. Булгаков не мог вложить в уста своих героев чужих, лживых слов, не стал бы вписывать «зеленые заплаты в черные фрачные штаны». В предлагаемых театром изменениях он пытался найти рациональное зерно, которое бы тонко связывало их с родной материей пьесы, с характерами действующих лиц. Возможно, поэтому в «Днях Турбиных», по сути, нет идейных противоречий, и то, что отмечается исследователями как свидетельство идеологических «метаний» драматурга и театра, на самом деле, находит убедительное объяснение в анализе идейной структуры пьесы, а также общего рисунка ролей. Упрощая и схематизируя отдельные элементы сюжета в угоду власти, Булгаков в то же время не касается главного и самого дорогого.

К примеру, упомянутая речь Алексея Турбина коррелирует с его же видением гроба, образа, возникшего, как уже говорилось, в «Белой гвардии». Ощущение нависшей надо всеми гибели наполняет и Турбина-доктора, и Турбина-полковника. В романе доктор Турбин переживает происходящее в эсхатологическом свете Апокалипсиса. В пьесе «Белая гвардия» он говорит про «аггелов Троцкого» (52), воспроизводя образ, принадлежавший в романе поэту Русакову. Полковнику Турбину чуждо такое культурно-ассоциативное восприятие происходящего, однако он тоже видит обреченность дорогих ему общественных устоев и склонен к пессимизму. И тот, и другой размышляют над поражением и разрушением дворянско-интеллигентского уклада, но врач предвидит его в апокалипсическом, а полковник — в стратегическом отношении. Еще в романе Турбин выделял большевиков как наибольшую угрозу для белого движения. Полковник Турбин не только стратегически оценивает большевиков как единственного реального противника в отличие от «мифического» Петлюры. Он видит неэффективность Белой армии, предсказывая гибель всему белому движению. Трагедия Турбина в том, что он как человек, призванный защищать дорогие ему общественные устои, понимает их неспособность противостоять переменам.

Обреченность белой гвардии и стоящих за ней общественных и государственных институтов очевидна еще и потому, что у них нет поддержки народа. Идея о том, что народ не с дворянско-интеллигентским слоем общества, замечательно отражена и в романе «Белая гвардия», например, в образе рыжеволосого дворника Нерона, пытающегося схватить Николку, в рассказе Мышлаевского, перешедшем в действие пьесы, в периодически возникающих упоминаниях «мужичонкова гнева». Мышлаевский в пьесе «Белая гвардия» ополчается на всю русскую литературу за то, что та, сочувствуя низшему сословию, пытаясь понять и полюбить его, в то же время не подготовила своих образованных и интеллигентных читателей к такой ненависти с его стороны.

Готовность Мышлаевского к службе в Красной Армии — это отнюдь не активная позиция, переориентация на большевизм (Мышлаевский вообще политически безграмотен: он думает, что коммунисты и большевики — разные партии), а пассивное приятие совершившихся фактов, нужное, чтобы только оставаться на Родине и жить по совести. Так же, как и в «Днях Турбиных», в «Белой гвардии» Мышлаевский допускает, что его «выведут в расход». Герои Булгакова не могли так запросто поменять свои убеждения. Победа большевизма объективно совершается на исторической сцене, но не в сердцах, иначе перемена взглядов была бы похожа, пользуясь собственными словами Булгакова, на «наивный политический курбет». Точка зрения автора, находящегося над конфликтом, не склоняющегося очевидно ни в сторону красных, ни в сторону белых («стать бесстрастно над красными и белыми», объясняет Булгаков свою художественную задачу в известном письме Правительству СССР⁴), при всех предполагаемых цензурных вмешательствах была сохранена Булгаковым. При этом, на наш взгляд, делая изменения в пьесе, Булгаков в этих изменениях не выполнял требования цензуры, а давал свой ответ на них. Этот ответ заключался не в прославлении победы большевиков, а в личном компромиссе с властью: писатель, как и его герои, был готов честно, «без всякой тени вредительства», не посягая на советский строй, работать на благо отечества.

Таким образом, изменения, внесенные в текст пьесы в ходе цензурных согласований, не были связаны с необходимостью драматизации сюжета. Они поясняли позицию автора, делали более явным его отношение к современности через прояснение политических взглядов героев.

Большая сюжетная определенность и законченность в пьесе объясняются, во-первых, требованиями драматической формы, которая нуждалась в том, чтобы действие, пройдя некоторый путь развития, чем-нибудь разрешилось; во-вторых, необходимостью прояснения судьбы персонажей и места автора в общественно-политической ситуации 1920-х годов. Присущая роману незаконченность, недоговоренность, связанная, по всей видимости, с намерением Булгакова продолжать роман, должна была быть устранена в пьесе. Из сюжета романа-воспоминания, в котором автор выступает в качестве хроникера, должна была выйти актуальная пьеса, взывающая к чувствам современников, дающая им нити для соединения событий зимы 1918—1919 годов с 1926 годом. Без сомнения, Булгаков не только видел необходимость четкой развязки, но и учитывал, что перед ним как перед драматургом лежит уже несколько иная задача, чем перед романистом. Герои «Дней Турбиных» апеллировали к будущему, которое зрителями второй половины 20-х годов воспринималось как сегодняшний день.