(Конспект)
Огромный город, в котором я прожила тридцать три года, признал Булгакова несколько позже, чем другие города. А меня — еще позже, уже после эмиграции...
Была перестройка; стали возникать какие-то литературные посиделки, и вот меня уже пригласили бывать в педагогическом институте, на каких-то литературных вечерах при кафедре русской литературы. Моя книжка «Творческий путь Михаила Булгакова», выпущенная крупным московским издательством, была очень авторитетна, и по ней читали лекции школьным учителям. Но книжка — это одно, она вышла в Москве. А я — это совсем другое.
Я впервые в жизни попала в этот педагогический институт; «кафедра» оказалась небольшой школьной комнатой, заполненной скучными столами и увешанной портретами знаменитых литераторов по периметру стен. Вот Ломоносов, вот Фадеев... Невнимательно прислушиваясь к докладчику, я вдруг обнаружила, что давно уже не вожу глазами по стенам и неотрывно смотрю на портрет прямо перед собою — с беспокойным и все нарастающим ощущением, что это лицо мне очень хорошо знакомо, что я уже где-то видела этого человека...
Попыталась стряхнуть наваждение. Что ж тут удивительного? На портрете знаменитый педагог и писатель Макаренко. Но почему я не могу оторвать глаз от его слишком знакомого лица? Как же звали Макаренко? Ну да, Антон Семенович! И вдруг внятно услышала молодой и звонкий голос: «Бросьте, товарищ Антонов!»
Да ведь это «Ханский огонь»! И Антон Семенович Макаренко, окруженный смеющимися молодыми людьми («Были среди них подростки в рубашках хаки...»). «Бросьте, товарищ Антонов, — сказали в толпе»...
Вот он, Антонов Семен... Где Булгаков увидел этого замечательного педагога в окружении его любимых воспитанников? Неужели действительно в Архангельском?
Я ошалело смотрела на портрет Макаренко — я его видела, я узнала его, вот этого самого, с портрета, шагающего без рубашки, в одних шортах, в окружении смеющихся и лопочущих девушек и подростков... Мне никаких доказательств не требовалось, это была одна из тех бесконечных тайн о Булгакове, которые наполняют радостью мою душу и которые всё равно все не изложишь.
А чтобы рассказать другим — радостного узнавания мало. Нужны доказательства. Возил ли Макаренко своих ребят в Москву и Архангельское летом 1922 или 1923 года? Шорты? Ну, это Иона пришел в отчаяние. Это Антона Иоанновича Тугай-Бега привел в ярость новый хозяин, уверенно шагающий по коврам его дворца...
А Булгаков? Как там в очерках о Крыме? «Приезжает человек, и если он умный — снимает штаны, вытряхивает из них московско-тульскую дорожную пыль, вешает в шкаф, надевает короткие трусики, и вот он на берегу!» О «голых уродах». Они-то самые умные и есть... Нэпман ни за что не разденется... Ходят раздетыми в трусиках комсомольцы... Летом 1923 г. — Архангельское. Летом 1925 г. — Коктебель.
«Ханский огонь» — это фактически две противостоящие фигуры. Здесь весь Булгаков: он с пониманием относится к обеим. О противостоянии двух лиц: Антонов Семен и Антон Тугай-Бег. С демонстративным созвучием их имен. И этот растерянный старик — Иона, предвестье очень важной в «Белой гвардии» фигуры Максима. И размышление о том, что это — навсегда. Т.е. вопрос не в том, кто прав. Вопрос в том, что это — навсегда... За Антоновым Семеном — его смеющаяся молодежь. За князем Тугай-Бегом — очень красивое прошлое... Насыщенное и плотное...
Отголосок этих нюансов — в «Собачьем сердце». Вы сочувствуете Преображенскому? Он гениален. У вас вызывает негодование глупость и наглость Швондера? Но посетители Преображенского — эта отвратительная дама, этот фиолетовый любовник, наконец, этот голос в телефонной трубке... А те, кто пришел с Швондером? «Этим что нужно? — неприязненно и удивленно подумал пес».
Но главное не в этом. «Ханский огонь», впервые опубликованный в 1924 году и затем на пятьдесят лет прочно забытый, был заново опубликован в 1974 году. Это была моя публикация, в текстологическом отношении несколько неловкая — в ней я сделала две текстовые ошибки. (И потом много лет не могла отмыть от них рассказ. Последняя была повторена в 1997 г. — Лосевым.) Но над комментариями я работала очень серьезно.
Установила, что имеется в виду Архангельское. Прочла литературу об Архангельском, какую удалось достать (Эртус — Эрнст). И с большим интересом отнеслась к тому, как перепланирует Булгаков топографию...
* * *
Два солдата — два девятнадцатилетних мальчика, — коротая ночь на дежурстве, обсуждали какое-то спорное место в романе «Мастер и Маргарита», который один читал на родном английском языке, другой — на родном русском, а спорили они на единственном общем для них языке — на иврите. Узнала я об этом потому, что один из них, обладатель английского языка, обратился как к арбитру к русской газете...
* * *
У Мефистофеля, правда, петушье перо, а здесь — орлиные перья... Не беда, вот буфетчику выдадут его «шляпочку» и она обернется... «В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером».
* * *
Пушкин... Это у Пушкина в «Дубровском» — приказ с обратным значением: Дубровский сказал мужикам, чтобы — при поджоге — выпустили подьячих, а кузнец их запер! (Тот кузнец, который тут же кошку спас!)
Так приказ с обратным значением появился в пьесе «Пушкин», а потом у Пилата...
* * *
Действительно ли роман мастера дословно совпадает с рассказом Воланда и сном Ивана? Мы ведь не знаем этого. В этом уверен Иван, в воображении которого Маргарита читает продолжение того, что Ивану знакомо по тому, что «сплел» Воланд и что потом Иван видел во сне...
Эти главы связаны сцеплением...
И какая удивительная связь между «древними» главами — единственное доказательство их тождественности — того, что они принадлежат одному автору... тождественности истории и вымысла...
Очень перспективным было бы исследование стилистических отличий первых двух «древних» глав, представленных как виде́ние, от двух последних глав, представленных собственно романом мастера. Эти отличия невелики, но они существуют, и это — простите за тавтологию — существенно.
* * *
За полгода до смерти Булгаков читал Хемингуэя. Настоящий мужчина не должен умереть от болезни в постели. Только в бою или пулю в рот... Это так совпадает с булгаковским — в «Тайному другу» — хорошо умирать в поле...
Поэтому Булгаков так просил револьвер. Пока — в последнем бреду — не стал просить, как мастер, нож...
* * *
Булгаков соединил Вальпургиеву ночь со Страстной неделей. Гёте на такие связи-сопоставления не замахивался!
Мефистофель у Гёте: «Бог оставил себе свет, нам — ночь, а человеку чередованье ночи с днем».
Мастер получает покой! Неуловимую нить между ночью и днем!
Фауст говорит, что его не интересует потустороннее. Он весь здесь, на земле!
* * *
А потом Булгакова не стало... И жизнь его стала обрастать мифами.
Сергей Ермолинский (почти не выходивший в последние дни жизни Булгакова из булгаковского дома, Ермолинский, одевавший тело в последний путь, бывший во все дни похорон и траура рядом с Е.С.), конечно, желая «как лучше» и тем не менее делая недопустимое, сочинил в своих мемуарах такую историю:
«...позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спросил:
— Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
— Да, он умер.
Тот, кто говорил со мной, положил трубку».
Иногда мне кажется, что Булгаков знал все наперед. В «Жизни господина де Мольера», в 1932 году, он высмеял «чувствительный финал» из старой драмы, посвященной Мольеру:
«— Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с вами?
— Умер.
И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет:
— Государь! Мольер умер!
И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:
— Мольер бессмертен!»
«Тот, кто правил землей, — замечает Булгаков, — шляпы ни перед кем никогда, кроме как перед дамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не пришел, как не пришел и никакой принц. Тот, кто правил землей, считал бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался».
Не было никакого звонка из «секретариата Сталина». Мифы, мифы... В фантасмагорических рассказах самого Булгакова они были по крайней мере ироничны...
* * *
Не думаю, чтобы я знала о тайнах романа «Мастер и Маргарита» всё. Многое, но, конечно, не всё. И полное понимание этого романа, вероятно, невозможно, как недостижима абсолютная истина.
* * *
Истина тиха и скромна. И снова отступает тихая истина перед лязгом и грохотом вооруженной наглости.
Что нужно наглости? Успех...
Чем наглее напор, тем доверчивей читатель. И популярность насквозь безнравственных, спекулятивных сочинений Чудаковой уже теснит популярность заумных и не имеющих никакого отношения к Булгакову сочинений Соколова. Но вот и Соколова уже вытесняет диакон Андрей Кураев... Кто-то еще впереди?
А в промежутке безумные теории Альфреда Баркова...
Отступает в тень, тушуется тихая истина...
А классик — как бронзовый Пушкин на бульваре, равнодушно глядящий («стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар»).
* * *
Люди приходят в мир без прошлого, уверенные, что не было прошлого или ничего не было в прошлом...
Я принадлежу к поколению людей Долга. Люди моего, уже ушедшего поколения думали, что в мире можно что-то изменить к лучшему, сделать мир умнее и справедливее. Хоть ненамного. А людей — хоть ненамного счастливее. Отсюда готовность к самопожертвованию. Тяготение к самопожертвованию.
Оказалось, все это чепуха. И следующее поколение считает нас идиотами. Может быть, они правы. Я была уверена, что делаю великое дело — ввожу в литературу великого писателя.
Вздор. Моя работа превратилась в гумус, удобрение для бредовых сочинений, в гумус для удобрения новых карьер. М. Чудаковой, В. Лосева, Б. Соколова, В. Петелина. Но, может быть, став безымянной, добытая мною информация, постигнутые мною истины только сменили автора, но продолжают служить человечеству или, по крайней мере, великой русской литературе? Нет! В руках новых авторов мои любимые открытия упорно превращаются в глупость, в гнусность, вранье.
...брань, вздор и глубокое непонимание...
Что же делать?
И я по-прежнему ухожу в свое одиночество, в свою работу, в эти сладостные свидания с высокими взлетами человеческого духа... Когда соприкасаешься с личностью Михаила Булгакова, начинаешь думать, что для человечества еще не все потеряно...
* * *
...Боже, благодарю тебя за то, что я не великий писатель и за меня никогда не будут дописывать взращенные в ГБ чиновники, и я получу то, чего даже после смерти не получил Булгаков, — забвение и покой...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |