Б.В. Соколов пишет о «евангельских» главах романа «Мастер и Маргарита»: «Писатель хорошо представлял себе реалии римской военной жизни. Тем не менее он намеренно допускает смешение в ершалаимских сценах античных и современных ему военных терминов — "манипул", "кентурия", "когорта", "легион", "ала", "турма", "легионеры" — и тут же "полк", "взвод", "эскадрон", "солдаты". Это должно было вызвать у читателей ассоциации с событиями первой мировой и особенно гражданской войн, участником которых был писатель».
И далее, считая свою аргументацию неотразимой, а на самом деле переворачивая все с ног на голову: «В первой редакции, написанной в 1929 г., параллелей с гражданской войной было еще больше. Там фигурировали "адъютант" Пилата, имевший чин "ротмистра", и "ординарец трибуна когорты"».
В этих двух выстроенных Б.В. Соколовым цепочках «военных терминов» — «античных» и «современных» — есть прелюбопытная ошибка: в каноническом тексте романа «Мастер и Маргарита» слова полк, взвод и солдаты действительно имеются, а вот слова эскадрон нет. По-видимому, это слово исследователь случайно «зацепил», просматривая ранние редакции романа.
В третьей редакции (глава «На Лысой Горе») эскадрон присутствует: «Холм был оцеплен тройным оцеплением. Вторая цепь опоясывала безлесую гору пониже и была реже первой, а у подножия горы, там, где начинался пологий подъем на нее, находился спешенный сирийский эскадрон».
К концу работы над третьей редакцией — точнее, в той самой тетради, в которой в июле 1936 года стремительным карандашом написана последняя глава третьей редакции романа, — имеется запись под заголовком «Турмы всадников». И далее: «алы (alae — конные полки во вспомогательных войсках» (подчеркнуто Булгаковым).
Запись явно сделана при чтении Брокгауза. Именно там, в статье «Турма», говорится об «алах» как конных вспомогательных войсках. Но — что весьма заслуживает внимания — «алы» в «Энциклопедическом словаре» названы «эскадронами», подразделяющимися на взводы («турмы»). Булгаков же, достаточно хорошо знавший, что такое эскадрон (опыт войны!), и при том, что ему была нужна не слишком крупная единица конницы, делящаяся на взводы (в каноническом тексте романа: «Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма»), тем не менее уже тут отбрасывает слово эскадрон и сразу же делает запись измененной: полк.
В четвертой редакции все еще сохраняется эскадрон, правда, весьма непоследовательно. В начале главы «На Лысой Горе (Казнь)» уже появилась ала, а в конце этой же главы Левий «приковался взором к тому месту, где стоял эскадрон» и «эскадрон снимался, это было ясно».
В дальнейшем писатель окончательно убирает это слово, казалось бы, безукоризненно точное и так хорошо знакомое ему. Почему? Да по той же, надо думать, причине, по какой было снято слово мигрень: эскадрон — французское слово. Но если мигрени писатель нашел замену в древнегреческой гемикрании, то эскадрон он заменяет дважды и параллельно: древнеримской алой и очень русским, давним и сохранившим всю свою свежесть словом полк.
По той же причине — писателю требуется простое, чисто русское слово — он сохраняет в дальнейшем взвод. Хотя к этому времени ему уже отлично известен выписанный из Брокгауза и соответствующий взводу термин турма. (Кстати, турма, как и манипул, упоминается в романе один-единственный раз, в рассказе Понтия Пилата о Марке Крысобое: «Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем». И нет уверенности, что это не проба, что турма эта введена продуманно и окончательно.)
После нескольких проб отказывается Булгаков и от греческого слова лифостротон.
«Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа», — так в Новом Завете (Евангелие от Иоанна, 19, 13) называется каменный помост, с которого Пилат объявляет свой приговор. В черновиках первой редакции романа писатель опробовал оба названия, притом по-разному. Еврейское гаввафа — в устах Каифы (в этой редакции Каиафы): «Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, — трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, — уйду, не выйду на гаввафу». И греческое лифостротон — в тексте описательном: «И Равван, свободный, как ветер, с лифостротона, как в море, бросился в гущу людей...»
В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», гаввафа убрана: «Каиафа побледнел и сказал, причем губы его тряслись: — Если ты, игемон, еще что-нибудь оскорбительное скажешь, уйду и не выйду с тобой на лифостротон!»
В окончательном тексте помост назван только по-русски: помост (девять раз). Один раз — каменный помост. И еще один раз так: каменный утес («Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря...»). Нечего и говорить, что к этому времени Булгаков решительно «выстроил» и по-своему разместил в пространстве площади самый помост, и первосвященнику Каифе не понадобилось угрожать невыходом на лифостротон, ибо в сцене, написанной по-новому, на помосте не понадобился Каифа...
Проза Булгакова — и прежде всего роман «Мастер и Маргарита» — во многом подчиняется законам поэзии. А по этим законам слово звучащее иногда может быть важнее жесткой логики детали. Да, писателю очень нужны слова Древнего мира. Гипподром и гемикрания, кентурион и легат легиона, игемон, когорта, ала — все это добавляет картине достоверности, соблазнительно и ненавязчиво остраняет текст, делая его необычным и удивительным. Но в романе «Мастер и Маргарита» этих слов не так уж много. Их и не может быть много. У Михаила Булгакова высокое чувство меры и вкус. Его текст в «евангельских» главах не должен ошарашивать. Этот текст должен быть простым, как истина. И поэтому еще больше, чем правильное употребление слов когорта или кентурия, писателя заботит гармония между терминами «античного» мира в его романе и русским языком, на котором написан роман.
Писателю нужна спокойная прозрачность родной речи. И поэтому так тщательно параллельно «античному» ряду выстраивается другой ряд; отнюдь не по принципу «современный», по принципу — «русский»: ристалище, полк, взвод, или очень обрусевшее: солдат, кавалерия, или даже каменный утес вместо гаввафы и лифостротона... И на какой бы язык потом ни переводили роман — на английский, польский, турецкий или иврит, — если переводчик внимателен и перевод хорош, в любом случае русское слово полк будет переведено на родной язык читателя, а слова ала и кентурион так и останутся непереведенными: это не понятия, это термины.
Художник творит язык своего сочинения — тот самый язык, который околдовывает нас, как индийская «мантра», и заставляет испытать чудо вхождения в другой мир как в реальность...
Задача «вызвать ассоциации» с событиями Первой мировой и Гражданской войн? Думать так — значит очень мельчить роман; не было у автора «Мастера и Маргариты» такой задачи. Но опыт пережитой войны был с ним всегда, как и весь опыт прожитой жизни во всех ее поворотах и прозрениях. И может быть, о римском войске он не стал бы писать — или не стал бы так писать, — если бы его память, память человека и художника, не хранила во всей полноте не только трагедию войны, но и ее быт — с этим запахом «кожаного снаряжения и пота от конвоя», с этим «кашевары... начали готовить обед», звуком «стрекотания нескольких сот копыт» проходящей конницы, и очень личное — ощутимую тяжесть пистолета в руке...
Эта память никуда не уходила. Был момент, притом на последних этапах работы над романом «Мастер и Маргарита», когда любимая пьеса «Бег» — пьеса о Гражданской войне — внезапно и с такой остротой «опрокинулась» в зеркала романа, что тайная близость Хлудова и Пилата на мгновение стала явной. Это случилось в четвертой редакции романа. И было так.
В конце сентября 1937 года проступило какое-то странное шевеление вокруг давно запрещенного и нигде никогда не ставившегося «Бега». Сначала телефонный звонок из МХАТа. Ольга Бокшанская и Виленкин — то ли каждый по отдельности, то ли, перебивая друг друга, вместе: Театральный отдел Комитета по делам искусств неожиданно и загадочно запрашивает экземпляр «Бега»! Для кого? Неизвестно. Назавтра «удивительный звонок» некоего В.Ф. Смирнова из ВОКСа: «Нужен экземпляр "Бега"». Был этот Смирнов Булгакову некоторым образом знаком и большого доверия не вызывал. (Полугодом ранее, заручившись просьбой из Большого театра, он донимал Булгакова своим собственным либретто, и Е.С. тогда записала раздраженно: «Убийственная работа — думать за других».) Для кого экземпляр «Бега»? — пытается выяснить у Смирнова Булгаков. — Кто спрашивает? «Говорит, что по телефону сказать не может», — записывает Е.С.
По-видимому, свободного или достаточно хорошо читаемого экземпляра ни у Булгакова, ни во МХАТе нет. Напомню, что копировальных машин тогда не было, а каждая перепечатка на машинке — это всего лишь пять экземпляров, из которых по-настоящему удобочитаемы только первые два-три... «Надо переписывать», — решает Булгаков. Е.С., боясь спугнуть надежду, добавляет осторожно: «Хотя и не верим ни во что».
Просто перепечатать пьесу? Е.С. готова. Но, видимо, где-то в глубине творческого воображения писателя давно бьется мысль об этой, в чем-то, по его ощущению, недоработанной или недосказанной вещи. Видимо, пьеса тяготит и зовет его. И вот, вместо того чтобы формально ее перепечатать, Булгаков в течение трех или четырех дней диктует ее заново. Он вдохновенно правит и — как всегда при поздней своей правке — с гениальной беспощадностью сокращает текст, отчего произведение не бледнеет, не упрощается, но обретает бездонную глубину...
Работа идет стремительно.
26 сентября (в день звонка из МХАТа): «Надо переписывать». 27 сентября (после разговора со Смирновым): «Решили переписывать "Бег"... После обеда, как всегда, легли отдохнуть, после чего М.А. стал мне диктовать "Бег"». 28 сентября: «М.А. диктует "Бег", сильно сокращает... Вечером, на короткое время, перед поездом — Дмитриев с женой. Потом "Бег" до ночи». 29 сентября: «"Бег" с утра». 30 сентября: «Целый день "Бег"». 1 октября: «Кончили "Бег"».
Назавтра прислали из МХАТа за экземпляром. День спустя за «Бегом» приехал Смирнов. Чье поручение он выполнял, выяснить не удалось. («...Вошел, не снимая пальто, явно боясь расспросов. Расспрашивать не стали».) Еще день спустя Ольга Бокшанская: «с какими-то пустяками по телефону», — записывает Е.С.; о «Беге» ни слова... «Это означает, что "Бег" умер», — говорит Булгаков.
Живой пьеса — в ее лучшей, окончательной редакции — останется для потомков.
Вот в эту пору, в начале октября 1937 года, Булгаков входит в четвертую — впервые без пробелов и пропусков, впервые под названием «Мастер и Маргарита» — редакцию своего романа. Глава вторая в этой редакции (здесь все еще не «Понтий Пилат», а «Золотое копье») начинается — невольно отражая только что законченный «Бег»:
«В белом плаще с кровавым генеральским подбоем...»
Уже в следующей, пятой редакции Булгаков решительно уберет слово, втянутое из «Бега». В романе недопустимы слишком прямая связь с недавним прошлым и просвечивающий сквозь фигуру Пилата Хлудов.
И напрасно в подтверждение своей мысли Б.В. Соколов ссылается на авторитетность ранних редакций. Ученый булгаковед полагает, что Булгаков мог в контексте «евангельских» глав оставить польское слово ротмистр? Мог сохранить допустимое только в черновом наброске нагромождение терминов ординарец трибуна когорты? Приведенные исследователем примеры еще раз показывают, как жестко и последовательно убирает Булгаков чужеродные для его текста слова.
А ведь мы с вами, дорогой читатель, всё на первых страницах главы, которая называлась «Золотое копье», а потом — «Понтий Пилат». И правке нет конца. Она и будет идти до конца. До конца этой главы... И, столь же мудрая и великолепная, во второй «евангельской» главе — «Казнь»; правда, там, увы, ее будет меньше... И еще меньше — в последних, при всем их блеске, «евангельских» главах. Так что мы никогда не узнаем, что в них не удовлетворяло автора и какие истины воплощения до последнего дыхания искала его творческая мысль...
Претворение разобранных двух-трех страниц — как и вся работа Булгакова в его прозе и в его драматургии — труд, великий и вдохновенный. И не верьте булгаковедам, подозревающим, что Булгаков, переписывая первоначальные варианты своих сочинений, портил их — из приспособленчества и желания скрыть дерзость своего замысла.
История текста — путь к пониманию текста...
Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |