Итак, продолжим наши игры, как говаривал один добрый знакомый Ильфа и Петрова.
Когда-то, в первом издании книги «Треугольник Воланда», я почти полностью привела главу «Золотое копье» из третьей редакции романа. Неудивительно: это была публикация никому неизвестного текста. С тех пор глава неоднократно выходила в свет, и здесь я процитирую только ее начало, пометив особенно интересующие меня слова курсивом:
«Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из недальной кордегардии заносило дымком — легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивается поганая розовая струя.
"Пахнет маслом от головы моего секретаря, — думал прокуратор, — я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника... Моя жена дура... Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире... Попробую не вертеть головой..."
Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее (кусок пергамента?). Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал:
— Приведите его.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком, много стиранном и заштопанном таллифе...»
Очень похоже на всем известный канонический текст главы о Пилате, не правда ли? Фабула сложилась: балкон, страдающий от головной боли Пилат, допрос арестованного, далее появляется Марк Крысобой с его бичом:
«Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце».
И даже: «И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видели его впервые, — из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом германской палицы».
Знакомые строки, знакомые положения... Но вот ощущения чуда нет. Нет этого самого эффекта присутствия — колдовства, отличающего «древние» главы романа. Может быть, дело в деталях — так называемых реалиях? Пожалуй, в какой-то степени...
Глава «Золотое копье» написана осенью 1934 года, до ее превращения в классический текст несколько лет. И еще нет описания дворца, в котором вершит свой суд Пилат.
Как выглядит этот дворец? Как он называется? Писателю еще предстоит «построить» дворец, в который он поместит Пилата. Дать дворцу имя Ирода Великого. Расстелить мозаичные полы, разместить статуи, воздвигнуть фонтаны, озвучить сцену гульканьем голубей...
Так просто в каноническом тексте: «Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике...» Кажется, иначе и сказать нельзя — иначе представить себе нельзя. И тем не менее в главе «Золотое копье» этого нет — ибо мозаичных полов еще нет...
Завораживающе явственно в романе зазвучит тишина, наступившая после тяжелых шагов Марка: «...связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане».
А в главе «Золотое копье» сцена еще глуха: ни тишины, ни звуков, подчеркивающих тишину, в ней нет...
Автору романа еще предстоит выяснить, на чем писали в начале нашей эры. На чем писал секретарь Пилата? Доносы написаны на чем? «Кусок пергамента?» — спрашивает себя Булгаков. Или, может быть, папирус? Левий Матвей на чем пишет?
В этой ранней редакции Левий пишет на табличках: «— Нет, ходит один с таблицей и пишет, — заговорил молодой человек, — достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его — сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал».
В 1938 году (тетрадь «Роман. Материалы») Булгаков выпишет обстоятельную информацию о письменах на глиняных табличках, сведения о папирусе и о дороговизне папируса в Риме при императоре Тиверии; и, может быть, только тогда примет свое окончательное решение в пользу пергамента.
Со временем канет в небытие жена Пилата и ее никому не нужный роман с секретарем...
Иешуа предстанет перед Пилатом не в таллифе, а в стареньком и разорванном голубом хитоне... Естественно: с него давно сорван таллиф, который носят накинутым на плечи; осталась только рубаха — хитон... Разорванный хитон — его ведь били...
А имя арестованного? Имя в этой ранней редакции почти сложилось. Почти.
«— Имя? — спросил Пилат.
— Мое? — спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
— Мое мне известно, — ответил Пилат, — твое.
— Ешуя, — ответил молодой человек».
Здесь его зовут так, как это звучало на идише в Киеве, в пору юности Михаила Булгакова. Впрочем, далее имя пишется ближе к окончательному звучанию: Ешуа.
Как часто я употребляю здесь глаголы «звучать», «озвучивать». Проза Булгакова звучит — ее можно читать вслух. Проза Булгакова звучит, даже если вы читаете молча, про себя. Писатель любил опробовать страницы своей прозы — «Белой гвардии», «Театрального романа», «Мастера и Маргариты» (да и пьес, конечно) — на слушателях. Очень многие подробности описания — новые и измененные старые, оказывается, важны не только потому, что — зримы, но потому, что заставляют звучать и эту конкретную сцену и всю мелодию булгаковской прозы.
О, музыка и ритмы прозы Михаила Булгакова!..
В главе «Золотое копье» еще нет гипнотизирующих строк зачина: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана...»
Но и в следующем, втором абзаце этой главы в редакции 1934 года все еще нет чего-то трудноуловимого и не менее важного, чем ритм. В законченном романе абзац звучит так (опять-таки позволю себе подчеркнуть отдельные слова):
«Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя...»
Перечтите вслух, и вы увидите, что попали в другой мир.
Но что же сделал автор?
Разговорное больше заменено холодноватым и чуть книжным более...
Разговорное потому что — столь же русским, но опять-таки чуть книжным так как...
Бытовое поганая — столь же грубым, но с каким-то потаенным оттенком: проклятая. («Проклятая розовая струя» — даже не намек, а какой-то смутный пред намек на предстоящее проклятие Пилата... Булгаков любил такие тайные созвучия.)
Введено «лишнее» слово теперь. Оно неуловимо меняет — организует — ритм строки...
И еще замена. Снято конспективное: пальма пахнет... Введено: запах источают кипарисы и пальмы... (В словаре Ожегова слово «источать» имеет помету: книжн.) Медленное слово источают... Медленный анапест в словах кипарисы и пальмы... (Попробуйте переставить: пальмы и кипарисы — все пропадет.) Краткий текст течет свободно, есть «воздух», как сказал бы художник...
Для прокуратора не подходит: не вертеть головой; прокуратор пробует не двигать головой... (и здесь снято просторечное слово). Не подходит: гримасничая; вводится неторопливое и важное: «Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор...»
Известно: Булгаков — мастер в использовании разговорной речи. Известно: вульгаризмы блистательно украшают сатирические страницы романа «Мастер и Маргарита». Но для этих — «древних», или «евангельских», — глав вырабатывается другой стиль. Чуть более литературный, чуть более книжный, он звучит как бы бесстрастно, как бы безэмоционально. Он вообще как будто отсутствует... Просто: это — было. И: это было именно так...
Но разве это всё? Правка даже этой единственной, взятой мною для примера страницы бесконечна. Иногда здесь обыкновенная чистка текста. Вместо: «Крысобой на голову был выше», вводится: «Крысобой был на голову выше»... Но есть и замены слов очень существенные.
Не шестым, а пятым прокуратором Иудеи будет Понтий Пилат в законченном романе.
Не французским словом мигрень, как в этой ранней редакции, а греческим гемикрания будет названа его болезнь. Потому что во времена Пилата гемикрания, конечно, уже существовала и вероятнее всего именно так и называлась, а французского языка еще не было.
В те же беспощадные вычерки уйдет французского происхождения слово кордегардия.
Не двое солдат, а двое легионеров в последней редакции романа введут и поставят перед прокуратором арестованного.
И далее:
«Развяжите ему руки», — говорит в главе «Золотое копье» Пилат. «Солдаты тотчас освободили руки арестованному».
В каноническом тексте будет:
«Тогда раздался сорванный, хриповатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
— Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта».
Гемикрания... Гипподром... Легионеры... Кентурион... Ала... Долгий ряд слов, принадлежащих другим языкам, другой эпохе. И — ни малейшего напряжения в чтении. Слова входят в сознание легко — прозрачные, понятные, мелодичные. Как это происходит? А вот так: писатель, оказывается, всякий раз — ненавязчиво, как бы даже незаметно — эти слова поясняет.
Иногда просто дает перевод, как в случае со словом гемикрания. «...Гемикрания, при которой болит полголовы...», — жалуется себе Пилат; перевод возникает сразу же вслед за термином. «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова», — поддерживает наше понимание предмета невольный собеседник прокуратора...
Иногда слово, просвечиваясь насквозь, становится зримым, как в случае с гипподромом. Это слово (как помнит читатель, в этой самой транскрипции выписанное Булгаковым из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона) впервые вводится в роман так: «...солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома».
Кони в слове конными звучат прежде, чем вы произнесли: гипподром. И неважно, известно читателю или нет, что слово кони заложено в самом слове гипподром (греч. hippos — конь), смысл загадочного термина становится понятным без раздумий и переводов: речь идет о месте конных соревнований. И далее гипподром будет упоминаться без пояснений: «солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом»... «на площади перед гипподромом»...
Автор упорно уводит нас от обрусевшей интерпретации этого слова — ипподром (с его скачками, ставками и прочей суетой). И когда требуется синоним — а прозаику так нужны синонимы! — находит слово, тождественное слову гипподром, но русское, редкое, давнее — ристалище: «...виднелись колонны и статуи ершалаимского ристалища». (В словаре Ожегова слово ристалище помечено как стар., старинное.)
Хотелось бы, правда, знать, «конные статуи гипподрома» в главе 2-й романа и возникающие в главе 25-й «крылатые боги над гипподромом» («...опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом») — это одни и те же статуи? Или Булгаков в главе «Понтий Пилат», над которой работал особенно много и тщательно, эти статуи заменил, а в главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» заменить не успел, и они остались в их черновом варианте?
Или так и было задумано? Ибо есть, согласитесь, какие-то очень важные отличия в стиле между двумя первыми «евангельскими» главами — «Понтий Пилат» и «Казнь», — написанными с невероятной прозрачностью и как бы полным отсутствием рассказчика, и двумя последними, 25-й и 26-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение»), собственно представляющими роман мастера, где образность насыщенней, а стиль тревожен и напряженно эмоционален. Может быть, во второй части романа писателю были не нужны информативные «конные статуи» и требовался другой образ — более зрелищный и грозный: «крылатые боги над гипподромом...»
Ах, несохранившиеся тетради романа...
Так же ненавязчиво поясняет писатель и другие слова. Знаете ли вы, что означает кентурион? Во время чтения романа «Мастер и Маргарита», конечно, знаете, и комментарий историка вам ни к чему. Ибо прежде чем появится кентурион Марк, прозвучит слово кентурия, ясное в контексте все тех же насыщенно информативных и вместе с тем легких строк в начале главы «Понтий Пилат»: «...Заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед...»
Потом мы услышим распоряжение прокуратора: «Кентуриона Крысобоя ко мне». Затем перед нами предстанет «кентурион первой кентурии Марк, прозванный Крысобоем». И далее просто и узнаваемо, уже не требующее никаких переводов: «кентурион Марк Крысобой»...
Сразу же и как-то незаметно для читателя проясняется слово ала: «...прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк — сирийскую алу». И когда на страницы романа вылетает эта самая ала («Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь... Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы — сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул...»), мы ее узнаём, поскольку пояснение уже состоялось.
Правда, поближе к концу главы «Казнь» уже знакомая нам ала снова названа кавалерийским полком: «...Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения... Полк снимался, это было ясно».
Что это — необходимость в синонимах? Но писатель здесь, кажется, не испытывает затруднений с синонимами. Далее полк так естественно назван кавалерией: «Левий... старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить?» Потом — конницей: «...Уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница».
Или все дело в том, что римскую конницу на этот раз видит Левий Матвей, а ему, иудею и бывшему сборщику податей, неизвестны и даже неинтересны термины римской военной службы? По-видимому, именно так. Ибо далее ала прозвучит снова, но уже в присутствии Понтия Пилата, в главе 25-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»): «Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы».
Весьма настойчиво тесня немецкого происхождения слово солдат, в главе «Понтий Пилат» утверждается легионер... И снова мы сталкиваемся сначала со словом легион — все в том же перенасыщенном и прозрачном втором абзаце: «От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона...», после чего слово легионер уже не требует пояснений...
Впрочем, солдат писатель убирает не слишком последовательно (гибкой и живой прозе Булгакова вообще не свойственна последовательная и жесткая заданность). Он оставляет это слово, как правило соединяя его с таинственными и непроясненными терминами далекой истории и не менее далекой для русского читателя географии: «тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую», или просто: «солдат легиона»...
Но это — в главе «Понтий Пилат». А во второй «евангельской» главе — «Казнь» — много раз повторенное слово солдат остается: «...Жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него»; «Командир... жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи»; «Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны...»; «Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам — это снять шлемы и накрыться белыми повязками...» и т. д.
Любопытно: слово сохранено намеренно, по какой-то неясной мне причине? Или это всего лишь след незавершенности правки?
Могла быть не закончена правка? О, да! Приведу известное противоречие в детали, связанное именно с незавершенностью правки. Речь идет о головной повязке Иешуа.
Читатель помнит, в законченном романе Иешуа впервые предстает перед нами так: «Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба...» А в главе «Казнь» того же законченного романа о нем же: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».
История этого противоречия такова. В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», голова приведенного к прокуратору арестанта непокрыта: «Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны...»
В той же третьей редакции, в главе «На Лысой Горе», размотавшаяся чалма покрывает голову одного из казнимых разбойников (в этой редакции у разбойников еще нет имен): «Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась». О головном уборе Иешуа (Ешуа) здесь не говорится ничего. По-видимому, нет головного убора.
В следующей, четвертой редакции оба места отредактированы, но по-разному. В сцене допроса: «Рыжеватые волосы его были прикрыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной». В сцене казни образ развивается иначе: размотавшаяся чалма перенесена с уже имеющего имя Дисмаса — на Иешуа: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».
Эта чалма здесь — замена тернового венца евангельского Иисуса.
В дальнейшем строка в сцене допроса будет доработана и обретет свое известное читателям звучание. Строка в главе «Казнь» останется без изменений.
Увы, роман не завершен. Он, употребляя булгаковское выражение, так и остался не выправлен автором до мечтаемого блеска. (Имею в виду слова Булгакова в его письме к Е.С. от 24 декабря 1938 года о работе над «Дон Кихотом»: «...правлю Санчо, чтобы блестел».)
Но как с помощью слова — с помощью звучания слова — вводит писатель нас в мир древний, чужой и потрясающе реальный, кажется, более реальный, чем современная писателю сатирическая, фантасмагорическая, взбалмошная и суетная Москва... Вводит в мир, ушедший в небытие... Вводит, совмещая сегодняшнее и вечное, в мир с никуда не ушедшими, бессмертными, близкими нам страстями...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |