«Один к одному!»

Мнимая и реальная узнаваемость булгаковских пейзажей в Иерусалиме и в Москве... Поражающая киевлян узнаваемость улиц Киева в «Белой гвардии»... По этой радостной узнаваемости я когда-то определила, что в рассказе «Ханский огонь» Булгаков описал не что иное, как подмосковную усадьбу-музей Архангельское, бывшее имение князей Юсуповых, в рассказе укрытое под названием Ханская ставка.

В комментарии к публикации писала: «...мы узнаем белых богов на балюстраде, овальный бальный зал с возносящимися, резными вверху колоннами, и роспись потолка, огромную, парящую, "грозящую с тонкой нити сорваться в провал" люстру, и другой, "Императорский", зал, стены, покрытые темными полотнами с портретами царей и цариц, и даже портрет родоначальника лихого княжеского рода, написанный "по неверным преданиям и легендам"...»

Отметила проявившуюся уже в этом раннем рассказе особенность булгаковской манеры — его свободное обращение с пространствами реальных пейзажей и интерьеров: «Образные впечатления Архангельского... свободно перекомпонованы... В рассказе посетители по белой лестнице с малиновым ковром поднимаются в парадные комнаты второго этажа, где-то внизу оставляя библиотеку, тогда как во дворце Архангельского парадные залы находятся на первом этаже, а библиотека... размещалась в более скромных комнатах второго». И родоначальник лихого княжеского рода, «раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями», на портрете «ссажен Булгаковым с белого коня, на котором сидит на старинном полотне в Архангельском ногайский хан Юсуп, родоначальник князей Юсуповых».

Подытожила: «Перекомпонованные, но живые, второю жизнью живущие приметы Архангельского волнуют, как волнуют узнаваемые улицы Киева в "Белой гвардии" и пейзажи Москвы в романе "Мастер и Маргарита", тоже непременно и неуловимо измененные».

(Пожалуй, теперь, много лет спустя, когда я лучше знаю тексты моего героя, я не сказала бы: неуловимо. Ибо пространства в сочинениях Михаила Булгакова, как правило, очень существенно изменены.)

А далее произошло вот что. Как известно, булгаковеды не стесняются извлекать из чужих работ все, что им нравится, чаще всего не затрудняя себя при этом ссылками. И текст рассказа «Ханский огонь» стал бессчетно перепечатываться с этой самой моей публикации. (Не верьте «составителям», когда они уверяют, что дают текст по прижизненной публикации 1924 года: между прижизненной публикацией рассказа в 1924 году и моей публикацией в 1974-м имеются разночтения.) И какие-то тезисы из комментария к публикации стали повторяться потом в сочинениях булгаковедов; например, предположение, что летом 1922 или 1923 года — возможно, оба лета — Булгаков ездил в Архангельское, потому что задумал тогда пьесу о конце империи и его интересовала личность князя Феликса Юсупова, последнего владельца Архангельского.

Замечание же о том, что и топография Киева и пейзажи Москвы у Булгакова непременно изменены, ужасно не понравилось булгаковедам и было оставлено без внимания. Увы, существуют вещи, как будто запрограммированные на популярность. И есть другие, интереса не вызывающие, — может быть, потому, что время их не пришло. Читающей публике очень хотелось считать, что у Булгакова все описано точно. И едва начинающееся булгаковедение, уже угоревшее от соприкосновения со стремительно нарастающей булгаковской славой, торопилось выдать читателям желаемое.

А как было не угореть? В советской России тиражи определялись «сверху», но роман «Мастер и Маргарита» взламывал все принятые и утвержденные планы; издательства «пробивали», издательства вымаливали у «верхов» право выпустить еще сто тысяч... ну, еще сто... тысяч, разумеется... Но даже при этих, быстро приблизившихся к первому миллиону тиражах книгу не покупали, книгу доставали — из-под прилавка, из-под полы, с большой доплатой, через знакомых продавщиц, главным образом «обкомовских» книжных киосков (только там, в недрах партийного снабжения, было все — от красной икры и семги до дефицитных книжек).

Михаил Булгаков входил в моду. У него появились поклонники. Глаза поклонников, как это бывает у поклонников, горели сумасшедшим огнем. Словно члены загадочной секты, они опознавали друг друга по каким-то им одним известным приметам или паролям. Местом их «тусовок» стал подъезд в глубине двора дома № 10 по Большой Садовой. В топографии романа «Мастер и Маргарита» именно здесь Булгаков поместил квартиру ювелирши де Фужере — с громадным камином, цветными витражами больших окон в гостиной, полутемной передней и соблазнительными зеркалами, из которых выходят Коровьев, Бегемот и Азазелло. Поместил так убедительно, что кажется, стоит толкнуть дверь — и вы попадете именно в эту квартиру, которой никогда здесь не было и быть не могло, а была, впрочем, очень давно, в начале 20-х годов, грязная, шумная, пьяная и скандальная «коммуналка», в которой какое-то время жил и мучился Булгаков...

Основным «пунктиком» поклонников стала уверенность, что действие ряда страниц «Мастера и Маргариты» происходило вот здесь, на этих ступенях и лестничных площадках, по мнению поклонников, точнейшим образом («один к одному») описанных в романе.

Теперь стены, потолки и, кажется, даже ступени лестницы в этом бедном подъезде поклонники самозабвенно изрисовывали изображениями Воланда, Бегемота, Маргариты и клятвенными обращениями к героям любимого романа. Время от времени из домоуправления приходили терпеливые маляры, приволакивали козлы и стремянки и восстанавливали чистоту. Но поклонники были неукротимы и снова разрисовывали стены и высокие потолки, таинственным образом обходясь без козел и без стремянок. Жильцы беспокойно вставляли новые замки в парадную дверь, но поклонники Воланда бесстрашно взламывали замки и, презирая милицию, несли свою вечернюю вахту на ступенях.

Москвичи и «гости столицы» бегали смотреть этот цирк. Выдающиеся умы обращались в правительство, требуя создать здесь, вокруг этих изрисованных стен и заплеванных ступеней, «булгаковский центр», но главное, конечно, «булгаковский фонд». «Фонд» — это звучало особенно заманчиво. Слабо протестовал Виталий Яковлевич Виленкин, когда-то завлит МХАТа, один из немногих, еще помнивших живого Булгакова. «Нечто абсолютно антибулгаковское, — писал он, — называют "народной тропой"!.. Я представляю себе, как бы этот человек, который любил писать при свечах и канделябрах, простой ручкой и чернилами в обыкновенных школьных тетрадях, человек, не терпевший никакой суеты, никакого вторжения "улицы" в свой писательский мир, как бы он протестовал против подобного...» Но Виленкина, конечно, никто не слушал.

По Москве пошли самодеятельные экскурсии. На одной из таких экскурсий, и именно в доме по Большой Садовой, где-то на рубеже 70-х и 80-х годов я побывала.

Это была замечательная экскурсия. Некто, еще вчера называвший себя инженером-химиком («Много вас тут химиков во фронтовой полосе», — навязчиво и ни к селу ни к городу бухала в голове фраза из «Бега»), теперь водил доверчиво теснящихся москвичей вверх и вниз по узким лестничным маршам, не слишком точно пересказывая строки романа. Вот здесь, показывал он, из этой двери (видите — № 50) Азазелло выставил на площадку дядю Берлиоза... А этажом ниже (вот и номер — 48) выглядывала со своим бидоном «чума» Аннушка... Там, еще ниже, на третьем этаже, раскашлявшаяся Маргарита спугнула сидевшего на деревянном диванчике человека в кепке... А совсем внизу, у входа, сохранилась в полной неприкосновенности каморка с выбитым стеклом — бывшая швейцарская, — в которой Поплавский, сидя на каком-то обрубке, ожидал, что же будет с буфетчиком, направлявшимся в квартиру 50...

Экскурсанты зачарованно слушали. Вчерашний инженер поворачивал свою послушную паству лицом к двери, когда говорил об окне, в которое высунулась Аннушка, и лицом к свету окна, когда толковал о диванчиках на темных площадках. О швейцарской, расположенной внизу, у входа, он повествовал исключительно на самом верхнем этаже, и когда переполненные впечатлениями слушатели спускались на первый, они уже не смотрели по сторонам и не замечали, что никакой швейцарской здесь нет, и никогда не было, и не могло быть, поскольку вход в этот подъезд беден и узок, небольшое пространство, в которое вы попадали со двора, нельзя было даже назвать вестибюлем, и швейцара тут не предполагалось.

Да, решительно ничего из рассказанного не могло бы произойти здесь.

Правда, Азазелло в романе вывел дядю Берлиоза на площадку лестницы именно из квартиры под номером 50. Но далее он «открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги... Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы... Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу, и, судя по звуку, от него отлетела крышка».

Увы, здесь Азазелло не стал бы «спихивать ногой в пролет» чемодан и прочее имущество Поплавского: в этом подъезде практически нет пролета — здесь лестничные марши расположены экономно, почти вплотную друг к другу...

«Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло... Да! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, — и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на следующей площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет».

Опять не существующий в знаменитом подъезде «пролет»! Но главное, никаким образом не мог Поплавский попасть ногою в стекло, если бы событие происходило в этом подъезде: окно здесь расположено высоко и чтобы достать до него ногою, несчастному пришлось бы не «сесть на ступеньке», а разве что стать на руки и попытаться дотянуться до окна каблуком...

Спустившись этажом ниже, «Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух». На таком же диванчике, или скамейке, сидит — несколько глав спустя — наблюдающий за квартирой № 50 человек... Но в разрисованном поклонниками подъезде на Садовой никогда не было деревянных скамеек-диванчиков! Для них здесь просто нет места...

А «любознательная» Аннушка, бросившаяся к окну, в которое кверху ногами вылетел Алоизий Могарыч «в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке»? Вспомните: Аннушка «охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было».

Окна в этом подъезде, как я уже заметила, расположены высоко, и никакого не было резона Аннушке «ложиться животом на площадку», если только она не хотела уткнуться носом в глухой и пыльный угол. Да и не увидела бы она, если бы ей и удалось взлететь к окну, не только разбившегося «человека с чемоданом», но и самого асфальта, освещенного дворовым фонарем. Штука в том, что окна в подъезде знаменитого дома выходят не на асфальт двора, а в противоположную сторону...

Придется признать, что в романе Булгаков описал какой-то другой подъезд, в котором были и пролеты между лестничными маршами, и деревянные диванчики на площадках, и окна, расположенные вровень с полом и выходившие на асфальтированный, освещенный фонарем двор. А может быть, он просто выдумал свой подъезд — по образцу очень многих, похожих и не похожих один на другой московских подъездов его времени...

Жажда увидеть воочию все, описанное Булгаковым, дотронуться, убедиться, что все — «один к одному», кружила головы энтузиастов. Изрисованные лестницы на Большой Садовой уже не удовлетворяли. Начинающие булгаковеды разыскивали «тот самый» дом с подвальчиком, в котором жил мастер и куда приходила Маргарита, и чтобы непременно «маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки», и непременно «напротив, в четырех шагах, под заборчиком, сирень, липа и клен»... Разыскивали «тот самый» особняк Маргариты... «Ту самую» клинику Стравинского — чтобы непременно у реки, как в романе, и за рекою — бор...

Один из известнейших впоследствии булгаковедов Л.К. Паршин рассказывает драматическую историю о том, как, не достучавшись в некий дом, весьма подозрительно смахивающий на «домик застройщика», залез туда через забор, а в какую-то квартиру, виновную только в том, что у нее был № 47, как у той, в которую в романе ворвался Иван Бездомный, пробивался, пугая жильцов, с милицией, поскольку жильцы отказывались впустить его.

С начала 80-х годов, решительно потеснив других следопытов, на первое место в этих открытиях выходит Б.С. Мягков, представившийся публике как «краевед». Никогда прежде не занимавшийся литературой, первую статью он пишет на пару с опытным журналистом; последующие, быстро набирая уверенность, сочиняет сам. Эти статьи печатаются одна за другой (иногда с разными вариантами повторяя одна другую) в газетах и журналах. В журналах популярных, тонких, скоротечных. И в журналах авторитетных, толстых, таких как «Дружба народов» или «Нева». Названия статей, как правило, интригующи: «Где жили Мастер и Маргарита?»... «Адреса "Мастера и Маргариты"»... «По следам героев "Мастера и Маргариты"»... «По следам профессора Воланда»... «Где была клиника профессора Стравинского?»... «Кто вы, профессор Стравинский?»... «По следам булгаковских героев»... и т. д., и т. д.

В поисках прототипов и точных («один к одному») адресов Б.С. Мягков не знал соперников.

Прототип профессора Стравинского? Пожалуйста: известнейший психиатр профессор Е.К. Краснушкин! Наш «краевед» приводил очень достойную биографию почтенного профессора. Рассказывал, что Булгаков познакомился с ним «в начале 20-х годов», «в мастерской художника Г. Якулова» (выдумывая что-нибудь об известном человеке, непременно приводите даты и имена — это производит неотразимое впечатление). Что Краснушкин любил принимать у себя художников и артистов, и у него в гостях «конечно, бывал» «близкий к МХАТу» Булгаков, возвращавшийся от «гостеприимного хозяина — Е.К. Краснушкина» троллейбусом № 12 (опять-таки точность неотразима).

По сведениям Б.С. Мягкова, Булгаков, «конечно, читал, а может, и имел подаренный автором экземпляр» книги Краснушкина по судебной психиатрии, в каковой книге имеется глава «Шизофрения», без которой Булгаков никак не написал бы в своем романе известную главу «Шизофрения, как и было сказано»...

Никому не известно, был ли Булгаков знаком с художником Якуловым. Зато очень хорошо известно, что со знаменитым Краснушкиным, увы, знаком не был. В апреле 1986 года я еще раз говорила с Любовью Евгеньевной об этом. «Краснушкин? — сказала она. — Да кто же его не знал? Знаменитый профессор... Знакомы? Нет, знакомы не были. В гости? Да вы что! Как это мы пошли бы в гости к профессору Краснушкину?» В дневниках Е.С. Булгаковой это имя также отсутствует.

А со специалистом-психиатром по поводу своих героев Булгаков действительно консультировался. Но не с Е.К. Краснушкиным, а с хорошо знакомым ему С.Л. Цейтлиным.

12 ноября 1937 года (Булгаков впервые работает над полной, еще рукописной редакцией романа) Е.С. записывает: «...пошли к доктору Цейтлину за одной книгой по психиатрии, которую он обещал дать М.А. У них состоялся очень интересный разговор. А когда М.А. вышел из комнаты, доктор мне сказал:

— Я поражаюсь интуиции М.А. Он так изумительно разбирается в психологии больных, как ни один доктор-психиатр не мог бы разобраться.

Вечером М.А. работал над романом о Мастере и Маргарите».

31 марта 1938 года в том же дневнике: «Вчера днем М.А. был у Цейтлина... сговаривался о чтении романа. М.А. нравится Цейтлин и как человек, и как блестящий психиатр».

7 апреля. «Сегодня вечером — чтение. М.А. давно обещал Цейтлину и Арендту (Арендт тоже врач. — Л.Я.), что почитает им некоторые главы (относящиеся к Иванушке и его заболеванию). Сегодня придут Цейтлины, Арендты, Леонтьевы и Ермолинские».

8 апреля. «Роман произвел сильное впечатление на всех. Было очень много ценных мыслей высказано Цейтлиным. Он как-то очень понял весь роман по этим главам. Особенно хвалили древние главы, поражались, как М.А. уводит властно в ту эпоху».

Но спорить с Б.С. Мягковым было невозможно. Редакторы стояли за него горой.

Как известно, редакторы вообще чрезвычайно любят дилетантов. Да и как их не любить? Никакой профессионал не может быть так мил, как дилетант. У профессионала-рабочего — руки в рубцах или ожогах. У профессионала-литератора — уставшие глаза, неприятная погруженность в себя. Все-то он знает, на все у него свое мнение. Когда редактор берется за карандаш, чтобы выбросить лишнюю страницу или вписать строку, профессионал бледнеет, как будто ему тут же, прямо в редакторском кабинете и без наркоза, будут отрезать ногу...

А дилетант — румян, энергичен, весел. У него прекрасный рост, ясные глаза и широкая улыбка. Работать с ним — одно удовольствие. Он всегда согласен. Вычеркнуть, вставить, переставить? Ради бога, сколько угодно! Может быть, меньше будет похоже на предыдущую публикацию, и можно будет считать, что это совершенно новая работа.

В споре с дилетантом профессионал проигрывает безнадежно. То у него не пишется, то у него не публикуется. И вообще, не мешайте ему: он выращивает своего гомункула, уверенный, что у него в запасе вечность. Он работает навсегда и не замечает, что жизнь прошла и аплодисментов не будет... А дилетант живет сегодня. Ему неинтересны никому не известные истины, за которыми профессионалу открываются загадочные повороты. Дилетант просто не верит в истину. Он выбирает то, что ему кажется эффектным сейчас. Ему не стыдно придумать документ или сослаться на свидетельства, которых нет. Он не боится, что все рано или поздно откроется. Когда еще — откроется! А пока — успех, признание, нежные улыбки редакторов...

И Е.К. Краснушкин входит в биографию Михаила Булгакова, может быть, навсегда, как вошел в нее никогда не читанный Булгаковым португальский писатель Эса де Кейрош...

Впрочем, что Стравинский! Б.С. Мягков нашел прототип «кухарки застройщика», той самой, о которой в романе известно только одно: увидев трех черных коней, храпевших и взрывавших фонтанами землю у сарая, она так и села на землю среди рассыпавшейся картошки и пучков луку и не посмела даже перекреститься, поскольку наглец Азазелло крикнул: «Отрежу руку!»

Наш «краевед» рассказывает, что у друзей Михаила Булгакова Топлениновых, живших в Мансуровском переулке, была кухарка. И делает вывод: стало быть, это она и есть!

(Вероятно, у Топлениновых на самом деле была кухарка. Кухарка, она же домработница, была у Булгаковых. У Поповых, друзей Булгакова, тоже. У «застройщика», у которого Булгаковы снимали квартиру, несомненно. Домработница Груня у холостяков Степы и Берлиоза. Домработница Аня у Адама и Дарагана в пьесе «Адам и Ева». Преданная Наташа — у Маргариты Николаевны. Манюшка — у Зойки. Другая Манюшка, которая «готовит котлеты» у Зины в очерке «Москва 20-х годов»... Фигура «прислуги», как бы она ни называлась — домработницей, нянькой, кухаркой, — была приметой городской России 20-х и 30-х годов. Быт — без стиральных машин и холодильников, как правило, без газовых плит и часто без центрального отопления — был очень сложен, а женский труд — дешев.)

Мягков нашел прототип собаки Банги! О, этот «гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками»... Пес, которого боится даже Марк Крысобой (кентурион «со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку»)... Единственное существо, к которому привязан и которому доверяет Пилат... Образ, с которым связана мелодия преданности в романе. Не собачьей преданности, а просто преданности, великой и бесконечной. Преданности Маргариты — мастеру... Левия Матвея — Иешуа Га-Ноцри... гигантского остроухого пса Банги — Понтию Пилату...

«...Каждый писатель, и особенно такой, как М.А. Булгаков, — снисходительно замечает Мягков, — имеет право на художественный вымысел, фантазию». И продолжает: «Это верно, но к Булгакову почти не применимо». А посему выясняет, у кого из мало-мальски знакомых Булгакову людей был подходящий пес (такса Ермолинского и беспородный, милый Бутон Булгаковых не подходят, надо думать, ввиду малых габаритов и висячих ушей). И, представьте себе, находит! Большая (!), остроухая (!) овчарка по имени Геро была в семье актера Калужского в пору проживания этой семьи в Малом Власьевском переулке.

«Не отсюда ли описание собаки Понтия Пилата — "остроухого пса" Банги?» — радостно восклицает наш исследователь.

По-настоящему Б.С. Мягков бывал бесстрашен, когда дело касалось топографии и адресов. Он находил все! «Тот самый» дом с подвальчиком, в котором жил мастер и куда приходила Маргарита (или, по выражению Б.С. Мягкова, «озорная Маргарита»). А поскольку мастер, как известно, в чем-то похож на своего автора, а в Маргарите, по всеобщему признанию, отразилась Елена Сергеевна, то, стало быть, «тот самый» дом, в оконце которого якобы постукивала туфелькой Елена Сергеевна, втайне от мужа приходившая на свидания к Булгакову.

Напрасно Ильф и Петров посмеивались в «Одноэтажной Америке», описывая город Ганнибал, родину Марка Твена: «Пишется не: "Вот дом, в котором жила девочка, послужившая прообразом Бекки Тачер из "Тома Сойера"". Нет, это было бы, может быть, и правдиво, но слишком расплывчато для американского туриста. Ему надо сказать точно — та эта девочка или не та. Ему и отвечают: "Да, да, не беспокойтесь, та самая..."»

Да, да, не сомневайтесь, — уверял читателей Б.С. Мягков, — та самая Елена Сергеевна. И тот самый дом. Точнейший адрес: Чистый, бывший Обухов, переулок, дом № 4, строение № 2. Здесь «на месте нынешней спортплощадки когда-то шумел старый сад, у заборчика цвела сирень. В оконца над самым тротуаром стучала туфелькой озорная Маргарита, в полуподвальной квартире топилась печка, в огне которой горела рукопись о Понтии Пилате...»

Но позвольте, почему именно в Чистом переулке, который не упоминается в романе? Почему непременно этот дом, в котором Булгаков, по-видимому, не бывал никогда? По крайней мере, нет свидетельств тому, чтобы Михаил Булгаков или хотя бы Е.С. Булгакова имели какое-нибудь отношение к этому дому. Как почему? А печка? В этой полуподвальной квартире Б.С. Мягков обнаружил печку! Не могла же рукопись гореть без печки!

Впрочем, если не нравится, вам тут же — так сказать, не сходя со страницы — предложат другой адрес: Мансуровский переулок, дом № 9. Вот необходимый полуподвал с оконцами на дорожку от калитки... печка в полуподвале... и, представьте себе, дворик точь-в-точь как в романе «Мастер и Маргарита»! В романе: «Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен...»

Хотя, постойте, это в главе 13-й романа «липа и клен». В главе 27-й: «Слышно было, как во дворике в ветвях ветлы и липы вели веселый, возбужденный разговор воробьи». И в главе 30-й: «С каждым днем все сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах...» Не удивительно: роман не закончен и автор до конца так, вероятно, и не решил, что там росло в дворике мастера — клен или ветла и одна была липа или несколько.

Но у Б.С. Мягкова нет сомнений. Он уже нашел свидетельницу, которая помнит «росшие в садике у дома кусты сирени». Он сам свидетельствует: «А вот ветла, клен и липы, упомянутые в романе, и по сей день шумят под ветром "в четырех шагах" (буквально!) от окошек подвала». Впрочем, иногда высказывается более кратко, хотя и не менее решительно: «Действительно, и по сей день под оконцами "напротив в четырех шагах перед забором" растут описанные в романе липы, "от которых всегда сумерки в подвале...", куда приходила, как и Елена Сергеевна к Михаилу Булгакову, к мастеру любящая Маргарита» (курсив мой. — Л.Я.).

В отличие от «строения № 2», дом № 9 по Мансуровскому переулку действительно булгаковский адрес. В этом доме жил приятель Булгакова — театральный художник и «макетчик» МХАТа Сергей Топленинов. Потом в этом доме сняли комнату Ермолинские. Приходили жившие неподалеку Лямины. И Елена Сергеевна захаживала сюда, правда, нечасто и уж безусловно после того, как стала Булгаковой: считалось, что в Мансуровском собирается мужская компания, и Е.С., с ее тактом и бережным отношением к свободе и покою Булгакова, обыкновенно в такие компании отпускала его одного.

Наталия Абрамовна Ушакова, она же Тата Лямина, говорила мне (уже после выхода первых статей Мягкова): не было возле домика в Мансуровском никакой сирени; и сада не было; на дорожку, шедшую от калитки, ложилась тень — от большого дерева, росшего в соседней усадьбе и бросавшего эту тень через забор; под эту сладостную тень от чужого дерева, прямо на дорожку, иногда выносили стол и все вместе пили чай...

Но так хочется, чтобы «один к одному»! И воображение так славно работает по нарастающей. Сначала пишется: «Булгаков много раз бывал у него (Сергея Топленинова. — Л.Я.) в гостях и вел разговоры с хозяином возле сохранившейся до сих пор печки». Потом: «...а порой и недолго жил у него в полуподвале на Мансуровском». Дальше уже он «нередко оставался у своего приятеля на ночь и писал будущий роман под треск дров в печи и при свечах». И еще дальше: «М. Булгаков запросто захаживал к своим друзьям, иногда работал по ночам в специально отведенной для него комнате. Возможно, эти визиты и послужили отправной точкой для работы над образом Мастера. Во всяком случае, писатель воспроизвел многое из жизни своих друзей и совершенно достоверно передал приметы их жилища на страницах своего романа».

Михаил Булгаков, не любивший выносить рукопись из дому, ходил в гости писать роман? Известно, что Булгаков был недоволен своим жилищем — и тесноватой квартирой в Нащокинском, и тем более предыдущей квартирой на Большой Пироговской. И все-таки во все годы работы над романом «Мастер и Маргарита» у него была отдельная квартира, рабочий кабинет («Когда мы въезжали, — пишет в своих мемуарах Л.Е. Белозерская-Булгакова о квартире на Большой Пироговской, — кабинет был еще маленький. Позже сосед взял отступного и уехал, а мы сломали стену и расширили комнату М.А. метров на восемь...»), письменный стол («верный спутник М.А., за которым написаны почти все его произведения»), книжные полки у стола...

Нет, не ходил Булгаков в гости сочинять роман. И свидания любимой женщине не назначал в чужом доме. Елена Сергеевна приходила к нему на Большую Пироговскую открыто; вскоре после того как они познакомились, перевезла к нему свою пишущую машинку; радостно писала под его диктовку пьесу «Кабала святош»...

«Писатель воспроизвел многое из жизни своих друзей»? Но у мастера нет друзей. Он ведь очень одинок, мастер. У него только творчество — и Маргарита. И еще в конце жизни, в доме для душевнобольных, появится Иван Бездомный, которого мастер, может быть, назовет своим учеником. Бедный и уютный «подвальчик» где-то в переулке близ Арбата — весь его материальный мир на земле. Непрочный, как оказалось, и очень кратковременный мир...

Когда Булгаков писал свой роман, особнячки, подобные тому, в каком он поселил своего героя, не были редкостью. Писатель часто проходил по арбатским переулкам, и мы, вероятно, никогда не узнаем, какой именно из этих навсегда исчезнувших «домиков в садике» больше других привлек его внимание. И квартиры в полуподвальных этажах, с окнами на уровне тротуаров, были бытом: в переполненной Москве подвал был уважаемой и общепризнанной единицей жилья. Квартира Попова... Читатель помнит: Павел Сергеевич Попов был уверен, что в «подвальчике» мастера отразилась именно его квартира (кстати, находившаяся в одном из арбатских переулков, Плотниковом, — но не в маленьком, а в большом и многоэтажном доме). Выходившие на мощеную дорожку к калитке оконца топлениновской мастерской...

А может быть, размещение жилища мастера в вертикалях романного пространства более всего подсказано пространственным расположением жилья самого автора?

Как известно, в 1927—1934 годах Булгаков жил на Большой Пироговской, в доме 35—6. Здесь был задуман роман «Мастер и Маргарита» и написаны первые редакции романа.

Двухэтажный дом, как и воображаемый особнячок мастера, принадлежал «застройщику». Квартира была в первом этаже. Впрочем, это был не очень высокий этаж; по крайней мере, жильцы квартиры воспринимали его как невысокий. Конечно, он не так тесно совмещался с улицей и двором, как подвал. И все-таки... Вот подробность из рассказа Марики Чимишкиан (она же М.А. Ермолинская), жившей в семье Булгаковых в 1929 году: однажды поздним вечером Ермолинский провожал ее; ворота были уже заперты, а вход в дом со двора; Марика постучала в окно, выглянула Любаша, дала ключ и пригласила Ермолинского в гости... Другая подробность — из записей Е.С. Булгаковой. В январе 1934 года, когда в этой квартире жили уже втроем Булгаков, Е.С. и ее маленький сын Сережа, случился пожар: домработница опрокинула керосинку. «Я разбудила Сережку, — пишет Е.С., — одела его и вывела во двор, — вернее, выставила окно и выпрыгнула, и взяла его».

Квартира была в первом этаже, но Булгаков называл ее ямой. «В моей яме, — писал он П.С. Попову 25 января 1932 года, — живет скверная компания: бронхит, рейматизм и черненькая дамочка — нейрастения...» В.В. Вересаеву, 2 августа 1933-го: «Чертова яма на Пироговской!» Ему же, 6 марта 1934-го: «Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы». И что-то от ямы там действительно было. «В наш первый этаж надо спуститься на две ступеньки, — пишет Л.Е. Белозерская-Булгакова. — Из столовой, наоборот, надо подняться на две ступеньки, чтобы попасть через дубовую дверь в кабинет Михаила Афанасьевича».

«Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними», — рассказывает мастер. И в другом месте: «...и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги».

Окна Булгакова немного выше. Из его письма к В.В. Вересаеву (17 октября 1933): «Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!»

А печка? Видите ли, в 30-е годы в Москве топили печи — во всех этажах. Батареи центрального отопления все еще были редкостью, и в морозные дни над городом вились дымки... И в кабинете Булгакова на Большой Пироговской топилась печь, та самая, в которой он сжег первую редакцию «романа о дьяволе»...