В данном параграфе рассматриваются происхождение, эволюция, а также литературные и фольклорные традиции, ставшие истоком наименования заглавного героя романа.
««Мастер» построен, как роман в пути, как серия встреч людей, случайно оказавшихся в одно время в одном месте, подвернувшихся друг другу по дороге» (Зеркалов 2004: 134); основной сюжетный ход автора, по мнению Н.Д. Арутюновой, состоит «в нанизывании эпизодов встреч и разговоров между одним из идентифицированных персонажей повести и незнакомцем: роман развертывается перед читателем как серия явлений» (Арутюнова 1998: 104). Этим роман оказывается сродни «Мертвым душам» Н.В. Гоголя: «Оба романа построены как бы на движении мимо главного героя остальных действующих лиц, которые предъявляют ему свое человеческое содержание, как бы держат экзамен, мертвые они или не мертвые, имеют ли они шансы воскреснуть или не имеют» (Вахтин 1988: 340). Роману «Мастер и Маргарита» созвучно также «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, где, правда, наблюдается иное, чем у Булгакова, наполнение смысла наличия или отсутствия наименований у персонажей. «Всем этим извергам, мошенникам и душегубам Радищев не дает собственных имен, не видя в них ничего достойного звания человека» (Глухов 1999: 4). В романе Булгакова все происходит наоборот: вихрю имен противопоставлена безымянность главного героя, заявленного в заглавии и явившегося в романе в тринадцатой главе, на фоне «некоего буйства именований высится одинокая фигура мастера» (Троицкий 1996: 155). Безымянность, бесфамильность — выразительная деталь (Михайлов 1966: 62). Безымянность главного героя в романе фактом своего существования в противовес многочисленным именованиям персонажей делается более яркой характеристикой, чем какое-либо другое имя в романе.
Исследователи Л.В. Белая и Ю.В. Кондакова рассматривают наименование главного персонажа, являющееся первым словом романа, как имя-символ (Белая 1990: 109; Кондакова 2001: 156). Мастер «не имеет личного имени в традиционном смысле этой языковой категории. Замечательно то, что в работах литературоведов о романе «Мастер и Маргарита» слово мастер пишется с прописной буквы, как личное имя, тогда как в тексте романа орфографические нормы, свойственные собственным именам, не соблюдаются. Маловероятно, что Булгаков допустил пренебрежение нормами орфографии. Можно предположить следующее: слово мастер в контексте романа отвечает всем параметрам языкового статуса антропонимов в художественной речи, суть которого состоит в единстве номинативной, индивидуализирующей (идентифицирующей), дифференцирующей функций» (Белая 1990: 108—109). «Булгаков ни разу в тексте романа не пишет слово мастер с прописной буквы (не считая тех случаев, когда этим словом начинается предложение), — отмечает Ф.Р. Балонов. — По-видимому, он прекрасно осознавал, что будучи написанным с заглавной буквы, это слово не только приобретало ложное, демонстративное звучание (как Человек, который, по М. Горькому, «звучит гордо»), но и ложную семантику» (Балонов 1998: 40—41). Имя главного героя оформлено в тексте, как нарицательное, что усиливает значение, заложенное в нем. И.Л. Галинская, С. Лурье обращаются к «прямому смыслу» слова «мастер» (Галинская 1986: 75—76), данному в словаре Ушакова: «специалист, достигший в какой-либо области высокого умения, искусства, мастерства в какой-нибудь области» (Лурье 1993: 196). «Издавна на Руси так именовали человека незаурядного, искусного в своем деле, достигшего в нем высокого уменья, мастерства, — отмечает Т.И. Суран. — И в образе Мастера со страниц романа встает перед нами истинный художник, никого ни в чем не пытающийся насильно убедить, далекий от тщеславия и, в общем-то, не нуждающийся в признании. Так в контексте произведения раскрывается внутренняя форма собственного имени, происходит «оживление» его этимологического значения» (Суран 1991: 64). Если бы имя мастер было написано с прописной буквы, оно означало бы факт называния, выделения, отличия от прочих, наподобие клички в том или ином кругу. Имя написано со строчной буквы, и ставшее им слово видится как называние тех красот, что скрываются в душе героя. Есть человек и человечек, женщина, мужчина, королева. А он — мастер. В этом «тайном титуле» (Лурье 1993: 196), ставшем его именем, он весь, вся природа его, верно увиденная и отмеченная Маргаритой. Факт безымянности усиливает высокое значение слова «мастер». В словаре В.И. Даля указано еще одно немаловажное для образа булгаковского героя значение этого слова: «У раскольник. и орл. мастер, -рица, учитель грамоты по церковным книгам» (Даль, т. 2, 2003: 303). Впервые на это старинное значение слова обратила внимание И.Л. Галинская, отметив: «Если вспомнить, что орловский диалект для семьи Булгакова был родным (дед писателя — орловский священник, отец окончил орловскую духовную семинарию), можно предположить, что автор «Мастера и Маргариты», вкладывая в имя героя особый, не сразу проявляемый смысл, в Словаре Даля в данном случае вряд ли нуждался» (Галинская 1986: 76). Мастер верно угадал евангельскую историю, рассказав в своем романе о Пилате все так, как было на самом деле. В тяжелые времена мастер сохранил правду для людей, она скрылась в его книге, как некогда сокрыли воды град Китеж. Как раскольники, автор и его герой не пожелали принять другую веру и, сгорев в пламени века-волкодава, сохранили свою веру, чтобы потом истинная грамота дошла до людей, ведь рукописи не горят. Мастер — учитель. Он называет своим учеником Ивана. «Каждый человек другому — Учитель, каждая Встреча человека с человеком перерождает обоих — при условии, что они способны к внутреннему развитию» (Волков 1994: 291). Появление Воланда поднимает вихрь в душе Ивана Бездомного, перевернувший все его мысли, появление мастера довершает переворот в его сознании. «Условно можно говорить о двух этапах жизни героя, — выявляет суть логики эволюции образа Ивана Т.А. Стойкова, — которые отчетливо прослеживаются в художественном произведении: до встречи с Учителем, Мастером, и после. Именно встреча с Мастером определила внутреннюю логику эволюции этого героя, толчком же послужили известные события на Патриарших — встреча с незнакомцем, страшная смерть Берлиоза — и их последующее осмысление» (Стойкова 2000: 105).
П.А. Флоренский в работе «Имена» приводит замечательный анекдот эпохи Великой Французской Революции. Был арестован некий де Сен-Сир. Когда же он сказал судьям свою фамилию, те возмущенно воскликнули: «Нет более дворянства!» Тогда он представился как Сен-Сир, на что последовал ответ: «Прошло время суеверия и святошества, нет более святых». Тогда несчастный назвался именем Сир, на что услышал: «Королевство пало». «Тогда у меня нет фамилии, следовательно, я не подлежу закону», — нашелся арестованный. И был отпущен на свободу, коли он — абстракция. Павел Флоренский заключает: «Окончательная утеря имени общественно всегда означала гражданскую и историческую смерть, окончательное исчезновение с горизонта истории» (Флоренский 1998: 492). Отвергнутый мастер отказывается от своего имени: «— У меня нет больше фамилии, — с мрачным презрением ответил странный гость, — я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней» (Булгаков М.А. Собрание сочинений: в 3 т. (Избранные произведения). — Москва — Минск — Франкфурт-на-Майне: «Панпринт», 1998. — Т. 3. — С. 141. — Далее будет указываться только номер тома и страницы данного издания). И он оказывается вычеркнутым из жизни, вернее, из того, что называлось жизнью. «Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!» (III: 379). Для своих современников, для тех, кто в слепоте своей не разглядел в нем мастера, он тенью прошел по земле: «не удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой: «Номер сто восемнадцать из первого корпуса»» (III: 398). Никто не помнит его прежнюю фамилию:
«— А помню, помню! — вскричал Иван. — Но я забыл, как ваша фамилия!
— Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, — ответил гость. — Дело не в ней» (III: 148).
Дело действительно не в ней. «Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером» (III: 146). Маргарита первая поняла, что «роман о Понтии Пилате — нечто большее, чем роман, а едва ли не тождествен свидетельству очевидца, как будто явленная в нем реальность не сотворена воображением, но воссоздана какой-то вечной — не личной — памятью. Ее мастер не сочиняет прошлое, а записывает открытое ему неубывающее, бесконечное настоящее» (Лурье 1993: 196). Она осознала это и дала имя таланту еще до того, как свершилась беда, заставившая мастера отказаться от всего в жизни. Никому не известная фамилия мастера — воплощение земного существования — отпала сама собой, став лишней. Главным стало имя духа, имя гения, имя творчества. Имена создателей древних шедевров зодчества или имя того, кто сложил старинную песню, или того, кто донес до людей Библию, неизвестны.
От своего имени в романе отказывается еще один персонаж — Иван Бездомный. Но между этими отречениями пропасть. Иван отказывается от своего имени, не достигнув уровня творца, мастера, не узнав истину, не угадав ее. Его отказ — дань моде. Есть и сходство в наименованиях мастера и его ученика. Подобно Ивану, мастер обретает новое имя. «Именование есть новое рождение», — сказано у С.Н. Булгакова (Булгаков 1998: 246). Но здесь вновь различие. Если Иван возвращается к началу пути, к своему имени, к своему «я», чтобы следовать далее, то мастер в новом именовании поднимается на высшую ступень бытия, за ненадобностью сбрасываются земные покровы и расцветает живая сила творчества. Имя творчества — мастер. Никакой конкретики — лишь «духовная сущность» (Казаркин 1979: 50). Отсюда, вероятно, «условность портрета героя, имя которого так и не прозвучит на страницах романа» (Яновская 1983: 296).
По нашим подсчетам, имя мастер встречается в романе 151 раз. Основной его перифрастической заменой является слово «гость» (55). Прономенальная замена «он» составляет 61 случай. Менее частотными являются замены «посетитель» (2) и «неизвестный» (2). Подобные перифразы подчеркивают неопределенность земных очертаний образа. Мастер — гость в этом мире. Интересен тот факт, что М. Неизвестный — один из псевдонимов Булгакова в период его работы в газетах 1922—1925 гг. (Лакшин 1984: 264). Следует отметить, что слово «гость» появляется в главе 12 «Полночное явление» рукописей 1934 года, то есть там, где слово «мастер» впервые оформляется как наименование героя (Ф. 562, к. 7, ед. 2, л. 42).
Важным вопросом для изучения имени мастер является определение прототипов мастера.
М.О. Чудакова называет мастера «alter ego автора» (Чудакова 1976а: 251). Об автобиографичности образа мастера пишут также следующие исследователи: Н.П. Утехин (Утехин 1979: 223), Л.М. Яновская (Яновская 1983: 302—303), А.З. Вулис (Вулис 1991: 93), В.Я. Лакшин (Лакшин 1984: 329), В.А. Чеботарева (Чеботарева 1991: 120), И.Ф. Бэлза (Бэлза 1978: 219), И. Сухих (Сухих 2000: 222), Г.Ф. Ковалев (Ковалев 2001: 62).
М.О. Чудакова отмечает, что автобиографический герой в истории романа «Мастер и Маргарита» появляется в черновиках 1931 г. (Чудакова 1982: 146). В 1931 году Булгаков пишет второй вариант главы «Дело было в Грибоедове» (Ф. 562, к. 6, ед. 4). Рассказ здесь ведется от первого лица:
«— Вы не возражаете? — вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне» (Ф. 562, к. 6, ед. 4, с. 12);
«— А вот это уже лишнее, — сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы у него течет кровь» (Там же: с. 13).
Мастером здесь именуется Воланд, так к нему обращается Фагот: «— Виноват, мастер, я здесь ни при чем. Это он головой стукнулся об мотоциклетку» (Там же). «Имя своего героя — «Мастер» — Булгаков найдет лишь в 1934 году, а до тех пор будет называть его в планах романа Фаустом, в тексте романа — поэтом. Но для автора в 1931 году этот персонаж уже существует» (Яновская 1983: 263). «Немаловажно, что в одной реплике Фагота «мастером» назван Воланд, и это с несомненностью говорит о том, что в 1931 г. новый герой, во всяком случае, не получает имени Мастера; неясно также, причастен ли он к литературе» (Чудакова 1976а: 230; 1976б: 97). Зарождение образа мастера, по мнению М.О. Чудаковой, происходит в повести 1929 года «Тайному Другу» (Чудакова 1987: 192—193; 1976а: 228; 1976б: 85).
Как могла проявиться автобиографическая основа образа мастера в его имени? По наблюдениям Л.М. Яновской, «инициалы Булгакова — М.А. — слышны в именах обоих его автобиографических персонажей последних лет: МАксудов, МАстер» (Яновская 1983: 300). Буква «М» в сознании Булгакова, должно быть, обладала творческим смыслом. В письме Е.И. Замятина Булгакову по поводу его «Кабалы святош» от 28 октября 1931 года есть следующие строки: «Итак, ура трем Эм — Михаилу, Максиму и Мольеру!» (Булгаков 1989: 213). На что Булгаков 31 октября ответил: «Из трех эм'ов в Москве остались, увы, только два — Михаил и Мольер» (Там же). Настойчиво возникая в именах персонажей-творцов, буква «М» наполняется смыслом тайны творчества.
Вторым «слагаемым» образа мастера считается Н.В. Гоголь, чей портрет словно проступает сквозь штрихи портрета мастера (Яновская 1983: 295; Лакшин 1984: 329; Чеботарева 1991: 112). «Вообще, Булгаков есть вновь родившийся Гоголь», — пишет А.И. Солженицын в письме В.Я. Лакшину в ноябре 1968 года (Лакшин 1994: 267). М.О. Чудакова приводит доказательства того, что параллельная созданию будущего романа «Мастер и Маргарита» работа с произведениями Гоголя, изучение книги В.В. Вересаева «Гоголь в жизни» подготавливают появление образа мастера (тогда поэта) в планах романа в августе 1933 года: «Как раз в это время, в августе 1933 года, в наброске плана в роман входит новый герой — «поэт» — творец, художник, автор романа о Иешуа Га-Ноцри, до этого в черновиках романа не встречавшийся» (Чудакова 1979б: 45).
Обратимся к истории наименования мастера, оставленной нами на самом ее зарождении в 1932 году, когда в романе на краткий миг появляется безымянный повествователь.
В черновиках августа 1933 года редакции романа, начатой в 1932 году, Булгаков записывает следующее:
«Встреча поэта с Воландом.
Маргарита и Фауст.
Черная месса.
— Ты поднимешься до высот. Не будешь слушать
мессы. Но будешь слушать романтические ---
Маргарита и козел.
--
Вишни. Река. Мечтание. Стихи. История с губной помадой» (Ф. 562, к. 6, ед. 6, С. 213).
В «Разметке глав романа», составленной 6 октября 1933 года, шестнадцатым пунктом значится: «Евангелие Воланда Глава II. Револьвер у поэта (18)» (Там же: 325). Прочитывается также вычеркнутая запись под четырнадцатым номером: «Ночь Фауста и Маргариты» (Там же).
29 октября 1933 года Булгаков пишет главу «Маргарита», где упоминание о будущем мастере проскальзывает в воспоминаниях Маргариты тревожного сна, проскальзывает в общих названиях человек, он: «Но что бы ей не снилось: шипящий ли вал воды <...>, холмы, меж которыми тонуло багровое солнце, один и тот же человек являлся ей в сновидениях»; «он же всегда находился на сухом месте и никогда в воде. Лицо его слишком хорошо знала Маргарита Николаевна, потому что сотни раз целовала его и знала, что не забудет его, что бы ни случилось в ее жизни» (Ф. 562, к. 6, ед. 7, с. 409—410).
В ноябре 1933 года Булгаков начинает работу над главой 17 «Шабаш». Здесь появляется вызволенный по просьбе Маргариты поэт. Само наименование поэт встречается впервые во фрагменте этой главы, написанном утром 7 января 1934 года: «Тут качнулся светло-рыжий вихор, глаза тревожно обратились к хозяину.
— Я, — заговорил поэт <...>, — я предупреждаю, что меня схватят сейчас же... Все это безумие... Что будет с нею?» (Ф. 562, к. 6, ед. 8, с. 516). С этого момента герой без каких-либо исправлений именуется поэт.
В сентябре 1934 года появляется впервые новое наименование героя — мастер, которое на этом этапе работы над романом дается через обращение к персонажу Воланда и его свиты, а затем станет главным его именем (Чудакова 1988: 405; 1976а: 240; 1976б: 111): «Маргарита поднялась и, медленно поднимаясь за нею, поэт сказал, разводя руками:
— Но дети? Позвольте! Дети!...
Усмешка исказила лицо Азазелло.
— Я уж давно жду этого восклицания, мастер.
— Вы ошеломили меня! Я схожу с ума, — захрипел поэт, чувствуя, что не может больше выносить дыму, выдыхая горький воздух.
Он пришел в страшное беспокойство и вдруг вскричал:
— Грозу! Грозу! Грозу!
Азазелло склонился к нему и шепнул с насмешкой в дьявольских глазах:
— Она идет, вот она, не волнуйте себя, мастер.
Резкий ветер в тот же миг ударил в лицо поэту» (Ф. 562, к. 7, ед. 1, с. 54).
Далее в главе «Ночь», начатой 21 сентября 1934 года, одновременное существование наименования поэт и обращения к нему мастер сохраняется:
«— Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, — шепнул бывший регент, — добудем фраки и нырнем в кафэ, освежиться, так сказать, после рязанских страданий, — голос его звучал искушающе.
Но тоска вдруг сжала сердце поэта и он беспокойно оглянулся вокруг» (Там же: с. 71);
«— Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, — зашептал Коровьев и тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины пробежал к подъезду» (Там же: с. 72);
«Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:
— Сейчас он будет там, где хочет быть на балконе и к нему приведут Ешуа Ганоцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас нет создания более счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый мастер! Но теперь мы совершим все, что нужно было. Итак в последний путь!» (Там же: с. 84—85).
В этой же тетради Булгаков составляет «Окончательную разметку глав», где под двенадцатым номером появляется глава под названием «Полночное явление», которое вытеснило предыдущее название «Ночь в лечебнице». Эту главу Булгаков пишет в том же 1934 году. Здесь наименованием персонажа становится мастер:
«— Вы писатель? — спросил Иван, сочувствуя расстроенному собеседнику.
— Я — мастер, — ответил тот и вынув из кармана черную шелковую шапочку, надел ее на голову, отчего его нос стал еще острей, а глаза близорукими» (Ф. 562, к. 7, ед. 2, л. 45).
Именно в этой главе портрет мастера напоминает портрет Гоголя. И здесь же в образе мастера, возможно, появляется еще одно «слагаемое» — Осип Мандельштам.
В дневнике Е.С. Булгаковой примечательна запись от 17 ноября 1934 года: «Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине.
Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке» (Дневник Елены Булгаковой 1990: 78). М.О. Чудакова комментирует эту запись следующим образом: «Последнюю фразу, на наш взгляд, можно прочесть только как краткую запись — для памяти — рассказа Ахматовой о телефонном звонке Сталина Пастернаку. Скорее всего, именно из уст Ахматовой Булгаков узнал подробности разговора; он, несомненно, отнесся к ним с напряженным вниманием. Мы предполагаем, что слова, сказанные о Мандельштаме, — «Но ведь он же мастер, мастер?», могли повлиять на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия» (Чудакова 1988: 411). Если прежде мастер звучало как обращение к герою Азазелло, Коровьева и Воланда, то теперь — это наименование персонажа: «Однако только на страницах, пишущихся, по-видимому, именно во второй половине ноября или декабре 1934 г. <...> герой рассказывает Ивану, появившись в его палате, «что, собственно, только один человек знает, что он мастер, но что так как она женщина замужняя, то имени ее открыть не может...» Так слово, явно зашифрованное в устных рассказах как принадлежащее словарю адресата писем Булгакова и предполагаемого адресата романа (напомним явившуюся было в 1931 г. мысль о просьбе быть «первым читателем»), вошло в роман как наименование безымянного героя — и далее укрепилось в нем» (Там же). Вспомним также фразу Коровьева из главы «Ночь», написанной в сентябре 1934 года: «— Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер <...>, добудем фраки и нырнем в кафэ, освежиться, так сказать, после рязанских страданий» (Ф. 562, к. 7, ед. 1, с. 71). Первоначально здесь Булгаков написал «ваших страданий», затем зачеркнул «ваших» и надписал сверху «рязанских». То есть это более позднее исправление, хотя, насколько позднее, определить, наверное, невозможно. Л.М. Яновская указывает: «В мае того же 1934 года был арестован и выслан сначала в Чердынь, а потом в Воронеж Осип Мандельштам, сосед Булгакова по дому в Нащекинском переулке. Может быть, «Рязань» — здесь псевдоним мандельштамова Воронежа? Впрочем, тогда многих ссылали в среднерусские города» (Яновская 1991: 185). Параллель между образом мастера и, возможно, воплощенной в нем судьбой Мандельштама, очень похожей и на судьбу Булгакова, проводят также такие исследователи, как Б.М. Гаспаров (Гаспаров 1993: 66), И. Волгин (Волгин 1992: 145). Б.М. Гаспаров отмечает, что буква «М» на шапочке мастера «выступает в качестве двойной анаграммы: с одной стороны, «Михаил» (Булгаков), с другой — возможно, также, «Мандельштам»» (Гаспаров 1993: 67).
Одновременно с созданием романа совершалась и работа с произведениями и биографией Мольера (Чудакова 1976б: 85). «Булгаков, по словам Елены Сергеевны, говорил порой, поднимая палец в небо: «Когда окажусь там, то прежде всего разыщу Мольера»» (Лакшин 1989в: 435). В жизнеописании Мольера впервые громко звучит слово «мастер» (Лакшин 1989б: 21). Прежде чем стать наименованием главного героя романа «Мастер и Маргарита», это слово возникает как обращение к Воланду в черновиках 1931 года, на что обращает внимание М.О. Чудакова (Чудакова 1988: 411; 1976б: 111—112; 1976а: 240). Обращение мастер звучит по отношению к Мольеру уже на начальном этапе работы над «Жизнеописанием господина де Мольера». Так, в рукописях 1932 года читаем: «О, великий мастер! Он нигде не хотел умирать, ни дома ни вне дома!» (Ф. 562, к. 3, ед. 5, с. 8). Здесь же на странице 56 записано и подчеркнуто тремя чертами: «Бедный мастер». Наименование Мольера мастер звучит здесь чаще, нежели в окончательной редакции «Жизнеописания». Сравним небольшой фрагмент. В главе 1 «В обезьяньем доме» окончательной редакции читаем: «Однако в будущем комедиант не отрекся от своих обезьян и на склоне жизни уже, проектируя свой герб, который неизвестно зачем ему понадобился, изобразил в нем своих хвостатых приятельниц, карауливших отчий дом» (III: 414). В первой редакции: «Однако мастер не отрекся от умных животных и на склоне лет сооружая себе герб (ах, честолюбие человеческое) ввел в него хвостатых приятельниц»; «но делает честь мастеру то, что он не забыл верных зверей, карауливших отчий дом» (Ф. 562, к. 3, ед. 5, с. 16). Так, может быть, настойчиво появлявшееся на страницах «Жизнеописания господина де Мольера» в 1932—1933 гг. обращение мастер оказало немалое влияние на возникновение тождественного обращения к герою другого романа? Оно словно бы перешло со страниц одних рукописей на другие, как будто бы в работе над единым произведением о верном творчеству мастере.
В 1934—1935 гг. М.А. Булгаков параллельно с написанием романа «Мастер и Маргарита» работал над пьесой о Пушкине (Чудакова 1976б: 116). В пьесе Пушкин присутствует незримо, в то время как масса персонажей, одетых в плоть и кровь, суетливо существует. «Перед рампой появляется целая толпа знаменитых и сановных современников Пушкина. Что касается самого Поэта, главного героя трагедии, то он не выходит на авансцену и не произносит ни одного слова. Поэт остается где-то там, в глубине времен, несомненно ближе к нам, чем к своим современникам, от которых его уже отделяет роковая черта» (Бабаев 1991: 8). В романе «Мастер и Маргарита», перенаселенном именами, главный герой противопоставлен другим отсутствием имени. Облик его призрачен. «Но мы и не видим лица Мастера, зато, кажется, слышим биение его сердца» (Яновская 1983: 296). Пушкин «недосягаем ни для кого, ни для друзей, ни для врагов. Он обрел ту духовную свободу, которая не зависит от «мирской власти»» (Бабаев 1991: 9). В романе «Мастер и Маргарита» фамилия главного героя сбрасывается как земные покровы, и обретается имя духовной свободы, имя творчества — мастер.
В планах романа 1933 года герой обозначен словом «поэт», на страницах рукописей того же года ставшим его наименованием и сохранившимся в 1934 году наряду с впервые возникшим по отношению к герою обращением мастер. Слово «поэт» «употребляется в ранних редакциях в двух значениях одновременно: Рюхин и Иванушка подчеркнуто именуются автором также «поэтами». Двойная эта функция одного обозначения — особая проблема изучения художественной структуры романа и вообще поэтики Булгакова; для интерпретации ее важна будет фраза из <...> письма П.С. Попову от 24 апр. 1932 г.: «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин не стихи!)»» (Чудакова 1976б: 109). Объяснение выбора более общего наименования художника мастер, нежели привязывающего к конкретике слова «поэт» содержится в противопоставлении «мастер — писатель» (III: 141).
И.Л. Галинская заостряет внимание на том, что в имени мастер «заключен не только прямой смысл слова «мастер» (специалист, достигший в какой-либо области высокого уменья, искусства, мастерства), оно еще и активно противопоставлено слову «писатель»» (Галинская 1986: 75—76). Т.И. Суран отмечает, что в контексте романа «Мастер и Маргарита» значение имени мастер «истинный художник» противопоставлено значению «просто писатель» (Суран 1991: 64). «Этот отказ от профессии — знак высокого к ней уважения» (Волгин 1992: 140). Безымянный мастер как истинный творец противопоставлен перенаселившим страницы романа своими сиюминутными именами поэтам и писателям. «Мастер для Булгакова — больше, чем писатель. Слово это объемно. В нем слышно уважение к образцовому умению, совершенному владению ремеслом» (Лакшин 1984: 331).
Ф.Р. Балонов отмечает родственность этимологических значений слов «поэт» и «мастер»: «Русское поэт родственно греческому ποιητης <...>, восходящему к ποιεω с семантикой делания, изготовления. Отсюда одно из первых значений ποιητης — «мастер».
Та же семантика присуща и часто встречающемуся в библейских текстах слову τεκτων (причем в Новом Завете это слово сопрягается с именем Иисуса Христа), с основным значением <...> «мастер»» (Балонов 1998: 37). Не случайна потому идея о мастере как отражении Иешуа (Лакшин 1989а: 26). М.О. Чудакова отмечает, что «автором предложено читателю два равносильных варианта прочтения образа и судьбы Мастера — перед нами либо неузнанный приход Иешуа (причем не самоосознанный и Мастером), либо человек, сумевший воплотить в себе самом образ его и подобие, но не путем аскезы, а путем творческого освоения личности и судьбы Иешуа» (Чудакова 1986: 237; 1982: 149; 1988: 310). И.Ф. Бэлза называет образ мастера «триипостасным», соединившим образ Иешуа Га-Ноцри и самого Булгакова (Бэлза 1978: 219). Родственным наименованию мастер, с точки зрения Ф. Балонова, является также имя Феся, имя персонажа первой редакции романа, которого впоследствии «заместил» собою образ мастера (Чудакова 1988: 377). Ф. Балонов обратил внимание на «лат. глагол facio, семантика которого та же, что и у греч. ποιεω («делать, совершать»; «создавать, строить, творить»; «сочинять» и т. д.). Perfectum этого глагола имеет форму feci. Вряд ли случайно имя героя созвучно этой латинской глагольной форме. При этом надо помнить о перспективе: функции Феси (в том числе и функция историка) в последующих редакциях перейдут поэту, а в конце концов — мастеру» (Балонов 1998: 38). Таким образом, если посмотреть на имя мастер с такой точки зрения, то окажется, что оно является закономерным в истории романа «Мастер и Маргарита» и значение предыдущих наименований вели к его непременному возникновению.
Обращение к греческому языку может объяснить природу слова «мастер» как имени булгаковского персонажа. Рассмотрим родственные ему слова. «Μάσμα» означает «искание, исследование», «μαστεύω» — «искать, отыскивать», «μαστήρ» — «отыскиватель, сыщик, поэт.», «μαστήριος» — «способный к отысканию, хороший отыскиватель» (Вейсман 1991: 782—783). Искания историка обращаются поиском истины и приводят к желанному результату.
Обратимся еще к одному ряду слов древнего языка: «μάθησις» — «учение, изучение, познание, обучение», «μαθητεύω» — «быть учеником (μαθητής), τινι позд. Н.З. 2) в перех. учить, обучать τινά. Н.З.», «μαθητής» — «ученик» (Вейсман 1991: 776). Мастер, достигший высшего уровня познания, приобщившийся к истине, может называться Учителем и называть своим учеником кого-либо, внеся ростки знаний в его сознание. Но мастер и сам может называться учеником того, кого столь верно угадал.
Среди прототипов мастера звучат, помимо рассмотренных, следующие имена: Григорий Саввич Сковорода, украинский философ XVIII века (Галинская 1986: 76; Белая 1990: 109); театральный художник Сергей Сергеевич Топленинов (Мягков 1993: 173), писатель Леонид Андреев (Макарова 1997: 56), Сергей Есенин (Там же: 59), Александр Сергеевич Грибоедов (Там же: 72), Алексей Федорович Лосев (Троицкий 1996: 158), Максим Горький (Барков 1994: 70).
Такое большое количество предполагаемых прототипов персонажа говорит о его обобщенном характере и подтверждает идею рассмотрения наименования мастер как имени-символа. Безымянность персонажей, возникшая в русской литературе в XVII веке (Лихачев 1970: 114), «открывала возможности для широчайших обобщений» (Там же: 119). И эта старинная традиция сохранилась в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». «Эмблемой художника» называет М.О. Чудакова образ мастера (Чудакова 1982: 149), роман которого «приобретает видимость некоего пратекста, изначально существовавшего и лишь выведенного из тьмы забвения в «светлое поле» современного сознания гением художника» (Чудакова 1976а: 246). «Образ этого героя носит четко выявленный притчевый характер, который выражает представления «автора» романа о чрезвычайно высоком призвании художника в истории человеческой культуры. Для «автора» Мастер — обобщенный тип художника, он положительный герой» (Немцев 1991: 131; 1999б: 59); «Мастер — подчеркнуто обобщенная фигура, не имеющая ни имени, ни биографии. «Автор» здесь создает собственный миф о писателе» (Немцев 1999б: 60). «То, что, казалось бы, говорит писатель о себе, всегда гораздо шире, глубже одной писательской судьбы» (Чеботарева 1991: 120). «Это тип русского интеллигента первых полутора десятилетий советской власти на свидании с судьбой», — отмечает Г.Г. Ишимбаева, выделяя, что безымянность мастера подчеркивает его «общечеловеческое начало» (Ишимбаева 2002: 93). «Герой нашего времени», «метагерой» — так определяет образ мастера И. Волгин (Волгин 1992: 147). В каждую эпоху был свой мастер, посвящавший свою жизнь творчеству. «Обращение автора к Мольеру — «мой бедный окровавленный мастер» — могло бы быть адресовано почти всем булгаковским героям: страшная расправа настигает «желтого и вдохновенного» Персикова, безумие и смерть — Мастера, «кровь горлом» — Мольера, Голгофа — Иешуа; кончает с собой одинокий и нищий Максудов, убит Пушкин, символически сломана рука у истерзанного Дон Кихота. Все это общая, единая для всех «дыба жизни» — кровавая развязка входит в булгаковскую концепцию бытия художника» (Есипова 1988: 181). Мастер — общее имя для всех художников. Наречение героя именем творчества включает его в один ряд с великими предшественниками.
В наименовании мастер исследователи прочитывают также и масонское значение: ««Мастер» — слово, бытовавшее в обществе «свободных каменщиков», масонов начала прошлого века», — пишет В.Я. Лакшин, опираясь на книгу декабриста Батенькова «Записка о масонстве», впервые увидевшую свет в 1933 году и, возможно, привлекшую внимание Булгакова (Лакшин 1984: 331). М. Золотоносов полагает, что в «Мастере и Маргарите» «наименования и иерархические отношения героев романа явно восходят к структуре и терминам ордена иллюминатов, довольно точно их воспроизводя», среди них и наименование мастер (Золотоносов 1991: 104). Об отражении масонской традиции в образе и, соответственно, наименовании булгаковского героя пишет также Б.В. Соколов (Соколов 1996: 266—288). А.З. Вулис в проведении масонских параллелей ссылается на книгу М.А. Орлова «История сношений человека с дьяволом», которая стала, как отмечает М.О. Чудакова, «главным источником для «демонической» сферы романа» (Чудакова 1976б: 73). В этой книге «Великий Мастер — масонский титул» (Вулис 1991б: 155).
6 июля 1936 года Булгаков пишет главу 37 «Последний полет» (Ф. 562, к. 7, ед. 3). «Герой на протяжении всей главы именовался «мастером»» (Чудакова 1988: 427). Здесь окончательно утверждается имя мастер как наименование героя, а не как обращение к нему.
В романе к герою обращается посредством его наименования мастер только Воланд: «— Пришлось вас побеспокоить, Маргарита Николаевна и мастер» (III: 384). Это слова Воланда, обращенные к верным любовникам за несколько мгновений до вступления на дорогу, ведущую к вечной жизни. Прощаясь с мастером, Воланд трижды произнесет его имя: «Романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман»; «о трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта?»; «по этой дороге, мастер, по этой! Прощайте! Мне пора» (III: 392). Обращения к мастеру тех или иных персонажей не содержат его имени. Точно так и в отношении к Воланду. К нему обращаются — мессир. Имя Воланда изначально известно мастеру: «Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее» (III: 140), — говорит мастер Ивану при первой их встрече. Имя Воланд здесь тождественно имени сатана. Имена мастера и Воланда не произносятся, являясь прямым называнием их существа. А называть и звать, обращаться — разные вещи.
Важно отметить совпадения наименований Воланда и мастера. Вспомним набросок главы «Полет Воланда», написанный Булгаковым в 1931 году, где имя мастер служит обращением к Воланду, «несомненно, вслед за источниками, приведенными Орловым, где сатана или глава какого-либо дьявольского ордена иногда называется «Великим Мастером»» (Чудакова 1976б: 111—112; 1976а: 240).
Имена Воланд и мастер связывают также буквы, их начинающие. «Поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово «профессор» и начальную букву фамилии — двойное «В» — «W»» (III: 16). «В 1937 г. определилось наконец самое название романа — «Мастер и Маргарита». И имя Воланда, в первой редакции писавшееся через V («D-r Theodor Voland», — прочел Иван на карточке иностранца), будет писаться через W («двойное В»), странно связанное с именами героев своим написанием — опрокинутым М» (Яновская 1983: 224). «Литеры W и М — это один и тот же знак, дающий разные значения; он симметричен, и при зеркальном эффекте его значения абсолютно идентичны. Интересно, что с буквы М начинаются имена и обозначения главных героев произведения, а также и самого сочинителя: мастер, Маргарита, мессир, М.А. Берлиоз и М.А. Булгаков» (Ковалев 1995: 167). Творческая буква «М» зеркальными нитями связывает образы мастера и Воланда. Хотя есть и дополнительная возможная трактовка соединения букв «М» и «W», предложенная Е.А. Яблоковым: эти буквы украшали кольцо-печатку Владимира Маяковского, подаренного ему Лилей Брик, «Булгаков мог видеть это кольцо на пальце Маяковского, но совпадение может быть и случайным» (Яблоков 1994: 54).
Буква «W» появляется в черновиках романа и раньше. Так, в главе 12 «Полночное явление» 1934 года читаем: «А когда узнал, что фамилия начиналась на букву «W», изменился в лице и торжественно заявил, что у него почти и нет никаких сомнений» (Ф. 562, к. 7, ед. 2, л. 44). Немаловажен, вероятно, тот факт, что именно здесь имя мастер оформилось как наименование персонажа, прежде мелькнув в обращениях к нему Воланда, Коровьева и Азазелло.
Некоторые перифразы имен мастер и Воланд совпадают: неизвестный, гость, посетитель. Одной из причин возникновения такого рода наименований персонажей является характер романа — роман встреч, роман в пути (Арутюнова 1998: 104). «Никогда не разговаривайте с неизвестными» — в названии первой главы романа уже заявлена «неизвестность» Воланда. Во-первых, неизвестность для Берлиоза и Бездомного, которые не узнают его. Во-вторых, неизвестность как намек на черта. Название первой главы — «это перифраз названия рассказа Эдгара По: «Never Bet the Devil Your Head». В современном квалифицированном переводе название звучит: «Не закладывайте черту своей головы», но во всех дореволюционных изданиях слово «never» переводилось. Например, в сытинском издании: «Никогда не закладывайте дьяволу своей головы»» (Зеркалов 2004: 111). И Воланда, и мастера окружает тайна, выражающаяся в зыбкости их наименований.
Пересечения в точке имени подчеркивают связь образов, их равновеликость. «Воланд не судит Мастера, он беседует с ним почти как с равным и даже уговаривает его, убеждает принять «покой»» (Там же: 67). Они на равных рассказывают одну и ту же историю о Пилате и Иешуа. «Рассказ Воланда и роман Мастера оказываются единым текстом» (Казаркин 1979: 48). «Воланд — соавтор Мастера» (Немцев 1991: 129; 1999б: 57). И эту историю Воланд и мастер завершают вместе (Немцев 1999б: 65). Воланд покровительствует мастеру и сопровождает его к покою с ведома и по решению Иешуа. Путь к вечной жизни в сопровождении сатаны. И Бог, и сатана покровительствуют истинному художнику.
Обратим внимание на главную ипостась Воланда, «пожалуй, немца», в романе, выражающуюся в образе судьи, чей суд «при всей чертовщине и шутовских вывертах, есть суд верный» (Зеркалов 2004: 59). Если это учесть, то складывается интересная закономерность. «Гримм указывает, что старонемецкий язык называет судей и поэтов одними именами творцов, изобретателей (finder, schaffer, Schöffen), что напоминает наше выражение: творить суд и правду» (Афанасьев, т. 1, 1995: 206). Связь тождественных наименований Воланда как судьи и мастера как воплощения творческого начала с этой точки зрения оказывается неминуемой, так как является изначально заложенной в эту параллель традициями языка, установленными старинными верованиями.
На распутье XX века происходит новая встреча человека с сатаной. Встреча, проявляющаяся в беседе на равных о самом важном вечном сюжете человеческой истории. Встреча, сопровождающаяся покровительством, а не попыткой выдавить из художника ту каплю крови, что, соприкоснувшись с дьявольским документом, может погубить душу. Свершается «новый фаустовский миф XX в. «по Булгакову»» (Ишимбаева 2002: 90). В планах черновиков романа 1933 года будущий мастер значится под именем Фауст. «Имя Фауст вряд ли должно было стать именем героя. Неизвестно даже, предполагалось ли на каком-либо этапе работы проникновение его в текст. Оно нигде не встречается, кроме планов, и, быть может, существовало только как условное авторское обозначение героя, в какой-то момент готовившееся для названия романа» (Чудакова 1976б: 109; 1976а: 237). В окончательной редакции романа мастер лишь однажды сравнивается с Фаустом (Яновская 1983: 284): «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?» (III: 392). Роман Булгакова, продолжая традицию «Фауста» Гете, в то же время не отвечает ему полным созвучием. «Антифаустом» называет роман «Мастер и Маргарита» С.А. Ермолинский (Ермолинский 1990: 51). Имя Фауст черновиков 1933 года, по мнению М.О. Чудаковой, «провозвещено уже именем его возлюбленной в тетради 1931 г. — рядом с сатаной, имеющим к тому же черты обличья Мефистофеля» (Чудакова 1976б: 108). Мастер не назван в романе Фаустом, но с произведением Гете соединяют роман Булгакова другие имена. Одно из них — Маргарита.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |