Пародирование церковных ритуалов

В романе пародирование как важнейший компонент смеховой культуры занимает особое место. Пародия используется системно, и это очень немаловажная деталь. Пародируется как советская действительность со всеми присущими ей пороками и идиотизмом, так и религиозные культы. Организация художественного пространства, оказывается, пронизана смеховыми знаками-отсылками. Среди них выделяются те, что опираются на скрытый подтекст (политические пародии), и те, что опираются на культурные и культовые традиции и знания.

Parodia sacra — пародия на богослужение используется в сатанинских обрядах, таких как черная месса, посвящение-инициация и т. п. Пародии на церковные обряды и ритуалы входят в мифологию и оккультную культуру сатанизма, они суть проявление пародирования служения Богу, за что дьявол и получает прозвище «обезьяны» Бога. В них втягиваются герои, иногда помимо своей воли, посетители нехорошей квартиры, Степа Лиходеев, Николай Иванович, Варенуха. Причем в начальных редакциях этот аспект был усилен.

В черновых вариантах атрибутика черной мессы была представлена более детально. Вот что увидел набожный буфетчик Соков в комнате, где расположился Воланд: «Вторая венецианская комната была странно обставлена. Какие-то ковры всюду, много ковров. Но стояла какая-то подставка, а на ней — совершенно ясно и определенно — золотая на ножке чаша для Святых Даров.

...Сквозь гардины на двух окнах лился в комнату странный свет, как будто в церкви в пламенный день через оранжевое стекло. «Воняет у них чем-то в комнате», — подумал потрясенный царь бутербродов, но чем воняет, определить не сумел. Не то жжеными перьями, не то какою-то химическою мерзостью.

Впрочем, от мысли о вони буфетчика тотчас отвлекло созерцание хозяина квартиры. Хозяин этот раскинулся на каком-то возвышении, одетом в золотую парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами...

На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат и что на самом деле оказалось католической сутаной» (М. Булгаков, 1983: 120).

Стол, накрытый церковной парчой, покоробивший богобоязненного буфетчика Сокова, также не простой атрибут обстановки — это пародия на церковный алтарь. Только рядом со столом не рукоположенный священник, а князь тьмы, на котором, к тому же, церковное одеяние. И на столе не Святые Дары, а вино и сочащееся кровью мясо. Даже запах ладана, вызвавший у буфетчика предположение о том, что по покойному Берлиозу служили панихиду, говорит о системном пародировании церковного богослужения.

Тот факт, что в ранних редакциях романа и черновиках к нему атрибутика черной мессы была представлена щедрее и более детально, говорит о том, что от мистического аспекта пародирования М. Булгаков переключается на другие, более приземленные.

За этими пародиями сквозит и авторское недоверие к «советской церкви», но не к институту церкви, а к той церкви, которая начала активно сотрудничать с советской властью. Достаточно вспомнить его фельетон «Главполитбогослужение» с образом пьющего дьякона, готового уверовать в коммунистическую партию. По сути, та же система доносов внедрялась в церковную практику. Не все, конечно, но многие священники писали ежемесячные отчеты в ОГПУ, НКВД, а затем в КГБ. Тайны исповеди как таковой уже не существовало. Лучшие православные священники, отказавшиеся от такого сотрудничества, были расстреляны, сосланы в «Соловки» — Соловецкий лагерь для политзаключенных, бывший Соловецкий монастырь, стал последним местом жительства и упокоения лучших представителей русского духовенства, таких, как Павел Флоренский, чьими трудами пользовался М.А. Булгаков в процессе работы над романом. Не случайно это название и выскакивает в реплике Иванушки на Патриарших.

Однако в романе «Мастер и Маргарита» пародии на церковные ритуалы пародируются и в целях создания образа московского «ада», они отражают тот перевернутый мир с его ценностями и понятиями, в котором находятся, живут и страдают герои «с человеческим лицом» — Мастер и Маргарита. Не случайно тема «ада» то и дело вторгается в повествование московских глав, начиная с фокстрота «Аллилуйя» американского джазиста В. Юманса и кончая сложными ритуалами черной мессы (подробнее об этом в четвертой главе).

Московские главы романа пронизывают пародии на церковные ритуалы в популярных музыкальных произведениях, но эти пародии ничуть не смущают москвичей, это нормально для атеистического сознания подавляющего большинства жителей столицы. Так, фокстрот «Аллилуйя» появляется в московских главах трижды. И это понятно, мелодия очень популярна. С позиции христианского сознания само название кощунственно. Слово аллилуйя (древнеевр.) означает — «хвалите Господа». Оно используется в христианских молитвах с добавлением слов «слава тебе, Господи!».

О. Кушлина и Ю. Смирнов отмечают: «Джаз в романе звучит трижды, и таким образом «Аллилуйя» исполняется столько же раз, сколько в припеве христианского богослужения. Первый раз мы эту мелодию слышим в Грибоедове, где она, кроме пародийно-бытовой, играет еще и роль маркировки пространства, превращенного из античного Олимпа в христианский ад» (Кушлина, Смирнов, 1988: 287). Добавим, что это характерный прием, используемый в жанре мениппеи. Второй раз фокстрот «Аллилуйя» звучит в приемной профессора Кузьмина. Третий раз «Аллилуйя» звучит на балу, исполняемый обезьяньим оркестром, то есть непосредственно на черной мессе.

Тот факт, что христианская культура уступила место не просто атеистической, а сатанинской, лишний раз доказывает, что Москва избирается Воландом как место проведения бала полнолуния вполне обдуманно. Бал рифмуется с описанием ресторанной жизни Грибоедова. Это как бы репетиция бала, его прелюдия. Человеческая жертва уже принесена, причем тем способом, какой принят в оккультизме, — посредством отрезания головы. А веселье нарастает, причем под пародию церковного песнопения, да еще накануне Страстной пятницы — Словом, ад!

Пародирование церковных ритуалов в московских главах носит системный характер. И системность эта несет двоякую нагрузку. Во-первых, она указывает, с каким местом ассоциируется у М. Булгакова Москва тридцатых, во-вторых, это форма самоутверждения мистических духов зла в их противостоянии «свету», обозначающая их сущность.

Тема «ада» становится сквозной темой этих глав. Эта тема звучит уже в начальных главах в описании Грибоедова:

Тонкий голос уже не пел, а завывал «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.

Чем занимаются на Страстной неделе москвичи? Вместо храма они посещают рестораны, представления черной магии, берут взятки, пишут доносы, посещают любовниц. Отношение к жизни и смерти в этой новой системе ценностей меняется.

Пародия на Тайную вечерю — собрание двенадцати литераторов, приехавших на заседание в среду в Грибоедов и ожидавших Берлиоза, который не пришел. Как и было сказано, заседание не состоялось. К смерти Берлиоза отношение его коллег философское. После волны горя, взметнувшейся в ресторане, писатели вернулись к своим столикам и продолжили веселье: Да, погиб, погиб... Но мы-то ведь живы! Ресторан зажил своей обычной ночной жизнью.

В самом деле, ведь Берлиоз по отрезании ему головы комсомолкой-вагоновожатой перестал быть не только председателем правления, но и даже членом Массолита! Так чего же зря куриным котлетам де-воляй пропадать?! В атеистическом государстве, в котором нет уважения к личности живого человека, уважать умершего тем более нелепо.

Есть пиететное отношение к служебному положению. Руководитель, будь он хоть Степой Лиходеевым, не может не вызывать особого отношения. То, что не простится рядовому сотруднику, легко прощается начальнику. Но это уже связано с другим объектом пародирования.

В романе достаточно много ритуалов-перевертышей, представляющих собой пародии на церковные ритуалы. Это, например, купание в Москве-реке Ивана Бездомного, впоследствии нацепившего на грудь иконку неизвестного святого. Это воскрешение — причащение Степы Лиходеева Воландом.

Сама фамилия героя, которую он обретает лишь во второй части романа, превратившись из поэта Бездомного в историка Ивана Николаевича Понырева и верующего человека, как справедливо указывает в своей диссертации Е.Ю. Колышева (Колышева, 2005: 98), ассоциируется с актом крещения. «Поныра», «поныр» — подземельный проток, сообщение между озерами, морями и др. водными объектами. В ранних редакциях, в которых активно шел поиск фамилии героя, опробовались следующие варианты: Попов, Тешкин, Безродный, Беспризорный, Покинутый. Понятно, что фамилия Попов может быть в контексте атеистической пропаганды воспринята только в пародийном ключе.

Тем не менее, форма ритуала воспроизводится с серьезными последствиями. Ведь идея приколоть к груди иконку приходит к Ивану Бездомному после купания в Москве-реке около места, где совсем недавно был храм Христа Спасителя, в предпасхальную ночь. И хотя приколота бумажная иконка со стертым изображением неизвестного святого, именно она-то и напугала Воланда со свитой. Крещение неверующего, атеиста по убеждению, конечно же, невозможно. И от кого же это крещение — от Воланда? А ведь Христа-то в Москве нет! Храм его имени разрушен. К Пасхе Христовой никто не готовится. Точнее, Пасху в Стране Советов собираются встретить атеистической пропагандой...

И все это было бы совсем темно и тяжко. Поэтому-то и спасает карнавальная смеховая стихия, которая господствует в московских главах, она аннигилирует темный мистический смысл происходящего. В данной ситуации она проявляется в ситуации смены одежды, которую у Ивана «попятили». Но смена — не ветхой на новую, как положено после крещения, а новой на ветхую, причем «исподнюю», — проясняет ответ на вопрос о природе ритуала. И то, что раздвоение сознания приводит героя в клинику Стравинского, тоже, несомненно, указывает на обратный вектор духовного воздействия. Но вместе с тем неосознанное стремление к спасению толкает Ивана на действия, которые он не может объяснить не только Стравинскому, но и себе. Поверив в дьявола, Бездомный-Понырев обращается к Богу. Путь не из легких.

Ритуал-перевертыш еще будет появляться на страницах романа многократно. Это часть эстетики карнавала. При этом полнообъемный, многоуровневый процесс ритуального поведения и ритуального действа пародируется или имитируется, упрощаясь и включая комедийный аспект.

Вспомним другую пародию на церковный ритуал причащения — утро в квартире Степана Лиходеева. После «воскресения из мертвых» двумя стопками водки двойной очистки с острой закуской и покаяния Степы (а покаяться Степу заставляет Воланд), его стыдливых признаний в том, что он накануне вечером после водки пил портвейн, волочился за женщинами, безобразничал (и это в Страстную неделю!), Воланд отпускает, но не грехи, а самого Степу, и вселяется в его квартиру. Это, конечно же, незаконно — настолько, насколько законным было и вселение Степы в эту квартиру. Причем Воланд поучает Степу, но своеобразно: «Помилуйте, да разве это можно делать!» — говорит он после утверждения о том, что после водки Степа Лиходеев пил портвейн. Разъяснения и поучения о том, как себя надо вести, дает и священник во время причастия.

Еще одна мысль, которая стоит за системностью использования этих ритуалов-перевертышей, заключается в том, что с неверующим и невежественным человеком можно делать все что угодно. Он не защищен от темных сил. Даже «богобоязненный» буфетчик Соков допускает фатальные ошибки. Угощаться у «такого» артиста «богобоязненному» буфетчику Сокову не стоило бы. Не стоило бы с ним и разговаривать, и «волшебные» деньги возвращать... Даже в руки брать их не стоило бы... Но деньги важнее... Вот этих героев с якобы христианской верой, которая на самом деле проявляется как суеверие, а не жизненный принцип, и высмеивает М. Булгаков.

Другим объектом пародирования в романе о современной писателю Москве являются официальные институты, социальные формы и ритуалы советской власти.