Рыков напился по смерти Ленина по двум причинам: во-первых, с горя, во-вторых, от радости1.
Из дневника М.А. Булгакова
Я — Советов Армия — иду к Победам новым,
К Труду и Борьбе будь готовым!
Из стихов И. Бездомного (Понырева)
«...— Вы утверждаете, товарищ Ягода2, что премьера «Дней Турбиных» прошла с большим успехом?
— С вызывающим, товарищ Сталин. Контрреволюция подняла голову. Какой-то гражданин на премьере, обливаясь слезами, кричал «спасибо», а во время исполнения царского гимна зрители начали вставать. О настроении в зале можно судить по решительности, с какой публика потребовала от милиции вывести из зала двух комсомольцев.
— Чем же публике не понравились комсомольцы?
Когда на сцену повылезали белые офицеры, комсомольцы встретили их дружным свистом.
Ягода откашлялся.
— На диспуте в Доме печати в ответ на заявление сознательного партийца — «Дням Турбиных», мол, не хватает классовой ненависти к представителям эксплуататорских классов, — одна из гражданок патетически взвизгнула: «все люди братья». В начале последнего акта к театру пришлось вызывать кареты скорой помощи. После раскрытия занавеса несколько зрительниц упали в обморок, так как на сцене в качестве апофеоза мещанства была выставлена рождественская елка с зажженными свечами.
— Даже так?
— Да, товарищ Сталин. В конце спектакля, когда стало известно о разгроме белогвардейских отрядов и в город входят гайдамаки, в квартире Турбиных раздается торопливый стук в дверь. Момент напряженнейший. Елена и буржуазный отпрыск Лариосик в страхе медлят, прислушиваются. Неожиданно из зала срывающийся женский голос: «Да открывайте же! Это свои!»
— Ишь ты! Свои!..
— Что касается отношения сознательной части зрителей к спектаклю, их мнение поголовно отрицательное. Для иллюстрации могу привести открытое письмо поэта Александра Безыменского, опубликованное в «Комсомольской правде». Безыменский, обращаясь к МХАТу, пишет, что его брат, Бенедикт Ильич Безыменский, был убит «в Лукьяновской тюрьме, в Киеве, в 1918 году, при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и... Алексеев Турбиных».
«...Я не увидал уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете... Старательно подчеркиваю — я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется, — Ягода ровным голосом процитировал, — ново-буржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы. Но вы, Художественный театр, вы — другое дело».
Автор письма уверяет, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата»3.
В деле также имеется агентурно-осведомительная сводка под номером 299 за 18 октября 1926 г.
Сталин пару раз затянулся, выпустил дым, потом предложил:
— Изложите вкратце.
— Слушаюсь.
«...Вся интеллигенция Москвы говорит о «Днях Турбиных» и о Булгакове. От интеллигенции злоба дня перекинулась к обывателям и даже рабочим.
Достать билет в Первый МХАТ на «Дни Турбиных» стало очень трудно. Говорят, что более сильно пошли рабочие, так как профсоюзы выдают льготные билеты».
«...Пьеса сама по себе ничем бы не выделялась из ряда современных пьес и при нормальном к ней отношении прошла бы как обычная премьера. Но кому-то понадобилось, чтобы о ней заговорили на заводах, по окраинам, в самой гуще — и вот результат: билета на эту пьесу не достать. Неспроста, видно, молчали несколько дней после премьеры, а потом сразу начали такую бомбардировку, что заинтересовали всю Москву. Мало того, начали дискуссию в Доме печати, а отчет напечатали по всем газетам. Одним словом, все проведено так организованно, что не подточишь и булавки, а все это — вода на мельницу автора и Первого МХАТа...»
«...шумиху подняли журналисты М. Левидов, Орлинский и другие. Они и взбудоражили обывательские массы. Во всяком случае, «Дни Турбиных» среди обывателей и интеллигенции — единственная злоба дня за эти лето и осень в Москве. Какого-нибудь эффектного конца все ждут с большим возбуждением...»
«...В нескольких местах пришлось слышать, будто Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался. Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят ли в Бутырки, вышлют ли в Нарым или за границу. По этой причине около Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающих билеты на «Дни Турбиных» по тройной цене, а на Столешниковом, у витрины фотографа, весь день не расходится толпа, рассматривающая снимки постановки».
— Кем подписана сводка?
— Начальником 5-го отдела Рутковским.
— Мне кажется, товарищ Ягода, вы и ваши сотрудники преувеличиваете угрозу подобных настроений. Опасность не так велика, как кажется. Если большевики справились с белыми генералами, с интервенцией, если мы, невзирая ни на какие трудности, строим социализм, неужели нам следует опасаться трех-четырех расхристанных интеллигентиков, которые мечутся в поисках выхода в маленькой квартирке на окраине Киева?
— Один из таких интеллигентиков написал автору письмо. Если позволите, я его зачитаю.
— Читайте.
Генрих Григорьевич раскрыл папку.
«Уважаемый г. автор.
Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу Вам сообщить свои дальнейшие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так гладко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня прошлое — дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. Нэп, кронштадтское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета...
Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотяцкого божка и вожделеющее на каждую машинистку. Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка. Комсомол, шпионящий походя, с увлечением. Рабочие делегации — знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на свадьбе. И ложь, ложь без конца...
Вожди?
Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену. А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно непретворимая в жизнь, как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее.
Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам — ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить — это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.
В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же действительно оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией.
Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо ли или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат?
Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное?
Caesar, morituri te salutant4.
Виктор Викторович Мышлаевский».
— Это все?
— Все, разве что некоторые несущественные детали.
— Хорошо. Несущественными деталями мы займемся позже, когда уляжется ажиотаж. Оставьте мне материалы».
* * *
Письмо таинственного адресата я выудил из небольшой груды отрывочных записей, не связанных ни с какими-либо известными, укладывающимися в хронологические рамки и похожими на правду, документами.
Все эти «загадки истории» — например, послание на тот свет, а также письмо А.М. Горького к Сталину, вскрывающее подоплеку травли Михаила Афанасьевича, — я решил собрать в отдельную папку. С этой целью я принялся более пристально изучать документы, попавшие мне в руки по милости Рылеева. Среди них попадались настоящие перлы, по большей части выловленные из дневниковых записей Булгакова, а также его афоризмы, конспекты устных рассказов или замечания на злобу дня, включенные впоследствии в рассказы, опубликованные в газете «Накануне» или «Гудке».
В папку я также положил несколько приходных и расходных ордеров, подписанных Еленой Сергеевной Булгаковой, урожденной Нюренберг — ее подпись, включавшая имя (полностью) и фамилию (чаще — Нюрнберг), была изящна и убедительна, как может быть прекрасна и убедительна женщина, знающая, чего она хочет. Сюда же легла запись Булгакова о посещении выставки товаров народного потребления, расположенной на месте нынешнего Парка культуры и отдыха имени Горького.
Эту цитату, описывающую павильон, где была представлена продукция госпредприятий и потребкооперации, произведенная в 1923 году — почти дословную, с минимальной редактурой, — я впоследствии отыскал в рассказе «Золотистый город». Правда, без неожиданного по резкости финала.
«...Из глубины — медный марш. У входа, в синей форме, в синем мягком шлеме, дежурный пожарный. «Зажигать огонь и курить строго воспрещается». Сигнал: «В случае пожара...» и т. д. У стола отбирают дамские сумки и портфели.
Трехсветный, трехэтажный павильон весь залит пятнами цветных экспонатов по золотому деревянному фону, а в окнах синеющая и стальная гладь Москвы-реки.
«Sibcustprom» — изделия из мамонтовой кости, резные фигурные шахматы, сотни вещиц и безделушек. Горностаевым мехом по овчине белые буквы «Н.К.В.Т.», и щиты, и на щитах меха. Черно-бурые лисицы, черный редкий волк, песцы разные — недопесок, синяк, гагара. Соболя прибайкальские, якутские, нарымские, росомахи темные. Бледный кисейный вечерний свет в окне и спальня красного дерева.
Столовая...
И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий, будь он неладен. Черный, бронзовый, белый гипсовый, даже из кости мамонта.
Всякий...
В какое учреждение не зайдешь — везде его портреты.
Тошнит...»
Эта блокнотная страница с помощью скрепки была дополнена кратенькой записью:
«...возвращался с выставки домой и оказался свидетелем жуткого происшествия — трамваем зарезало человека.
Крики, вопли, рыдания, перепуганный, размахивающий жезлом милиционер. Меня, размышлявшего в тот момент по поводу увиденного на выставке, буквально стукнуло — вот бы нашего Льва под колеса...
Несколько дней не мог избавиться от удушавшей до немоты картины — ...какая-то Аннушка (моя соседка?) разлила на путях и на брусчатке подсолнечное масло.
...Вождь, торопливо приплясывающий на тротуаре, вдруг ни с того ни с сего срывается с места и, поспешая в социализм, пытается перебежать улицу перед приближающимся трамваем. А тут разлитое подсолнечное масло.
...Вскрик, взмах руками, сверху надвигающийся трамвай, вращающееся колесо...
Ужас, ужас, ужас, ужас... Врагу не пожелаю, не то, что Троцкому, пусть даже по милости этого господина я был ввергнут в дьявольский, краснознаменный круговорот природы...»
Во время очередной встречи Рылеев ничем не подтвердил аутентичность Берлиоза. Он оставил эту догадку на моей совести, а насчет письма на тот свет выразился в том смысле, что таких посланий, как и отправителей, было несколько.
Он снял с полки книгу, отыскал отмеченное закладкой место и процитировал:
Ташкент. 17 февраля 1943 г.
Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает. g
Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни. Наверно, такие они у тебя сейчас. На тебе был белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дому, после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных (пациентов), мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: «Как же я буду жить без тебя?» — понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: «Ничего, иди, тебе будет теперь лучше».
Рылеев сдвинул очки на кончик носа, поднял указательный палец и объявил:
— Елена Сергеевна Булгакова!
Затем поставил книгу на прежнее место и, вернувшись к столу, напомнил:
— Что касается автора найденного тобой послания, твоя правда — Николай Эрдман. Петробыч ознакомился с его неотправленным на небеса письмом. Подтверждением этого факта можно считать резкое изменение в судьбе опального литератора, причем в лучшую сторону5. Он был амнистирован, в сорок втором году получил Сталинскую премию за «Волгу-Волгу», снятую еще до войны. В сорок девятом еще одну — за сценарий к фильму «Смелые люди». Николай Робертович много потрудился на ниве советской кинематографии. Писал сценарии, занимался литобработкой. Особенно важна его роль в становлении советской мультипликации. «В некотором царстве», «Дюймовочка», «Кот, который гулял сам по себе» — это классика. Это все так. К сожалению, наши сценарии были совсем другого рода...
— Хорошо, — согласился я. — Тогда скажите, кто автор литературной записи разговора Сталина с Ягодой?
Рылеев, не моргнув глазом, заявил:
— Ты!
Я впал в ступор, и уже совсем было собрался бежать из этого осиного гнезда, где мало того, что беспардонно перелицовывают историю, но и назначают авторов, однако Рылеев, нимало не смущаясь, добавил:
— Ты сочиняй, не стесняйся.
Меня остановило малюсенькое мимолетное соображение.
— А как же Понырев? Как вы нашли его, ведь это литературный персонаж?
— Зачем нашли! Назначили.
— А Михаил Афанасьевич... знал?
— Знать — не знал, а догадываться — догадывался. Он же с Маяковским в бильярд играл, а вокруг Маяковского всегда крутилось столько футуристов...
Юрий Лукич усмехнулся.
— Ты не верь всему, что пишут нынешние литературоведы. Они тоже не наобум работают... Развести по разным углам Булгакова и Маяковского или Булгакова и Горького — в этом тоже прослеживается определенный политический заказ. Так сказать, требование момента. Мог ли Михаил Афанасьевич играть с Маяковским в бильярд, будь тот ему неприятен?
Будь они на ножах?!6
Бильярд, дружище, дело интимное, душевное. Шары с кем попало не гоняют. Есть фотография, на которой Булгаков запечатлен рядом с Ильфом, Петровым, Катаевым и Олешей, явившимися на похороны Маяковского. Булгаков пришел, а мог бы не прийти...
На похороны Есенина он не явился. На похороны Багрицкого тоже7.
Булгаков был из тех, кто никогда не стал бы играть в бильярд с неприятным ему человеком, тем более в присутствии Елены Сергеевны. Она им обоим — Булгакову и Маяковскому — чай наливала. Булгаковская брезгливость, входившая в его нравственный кодекс, была сродни фобии. Никто, даже наружка, не зафиксировала, чтобы Михаил Афанасьевич с определенного момента гонял шары со своими бывшими коллегами по «Гудку», например с Катаевым и Олешей.
Или с Мейерхольдом...
Маяковский при всей полярной разности их позиций никогда не заявлял, будто Булгакова следует запретить, о чем постоянно твердил тот же Мейерхольд.
Знаешь, по какой причине?
Я отрицательно покачал головой.
Лукич снял с полки еще одну книгу и зачитал:
«Глубокоуважаемый! К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества. Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом».
Записку передал Булгакову Смышляев. На словах объяснил: «Всеволоду Эмильевичу понадобились ваши пьесы...»
Это случилось уже после постановки «Дней Турбиных» и написания «Роковых яиц», «Собачьего сердца», после опубликования «Белой гвардии».
Рылеев сделал паузу и поверх очков глянул на меня.
— Михаил Афанасьевич ответил в цвет — «свободных пьес нету», — и после паузы вздохнул. — Если признаться, мы на пятом этаже Лубянки симпатизировали Булгакову. Вслух, конечно, об этом не говорили, но если у человека есть родина, почему бы ему прямо не заявить — у меня есть родина! Если у человека нет свободных пьес, почему бы не ответить хаму — пьес нету!
Кем бы хам ни был.
Это — позиция!!
Примечания
1. Рыков сменил Ленина на посту председателя Совнаркома.
2. В июле 1926 года Г.Г. Ягода был назначен первым заместителем председателя ОГПУ и начальником Секретно-политического управления.
3. А. Безыменский был падок на такого рода «образные» заявления. В 1927 году, когда вышел роман А. Фадеева «Разгром», он позволил себе заявить: «...если 519 комсомольцев — членов Ассоциации пролетарских писателей — будут писать, как Фадеев, то вскоре мы будем иметь 519 «Разгромов».
4. Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!
5. Осенью 1941 года, как все поражённые в правах ссыльнопоселенцы, Н.Р. Эрдман был отправлен в глубокий тыл. В Саратове, где в это время работал МХАТ, эшелон с эвакуированными был задержан. Причина — письмо Л.П. Берии, посланное на имя директора МХАТа, народного артиста СССР И.М. Москвина с предложением Эрдману стать автором ансамбля песни и пляски НКВД. Эрдмана тут же сняли с поезда и отправили в Москву, к новому месту работы.
6. Маяковскому всегда оставались враждебны политические позиции Булгакова и вся эстетика Художественного театра. Во время выступления 2 октября 1926 года он в который раз резко отозвался о «тетях Манях и дядях Ванях». Однако далее поэт заявил, что он «в принципе не сторонник политики запретительства» по отношению к «нежелательным» в идеологическом смысле произведениям искусства. Поэт выступил за право театра ставить чуждые ему, Маяковскому, пьесы и за право публики на любую реакцию на них. В конце жизни Булгаков выразился о «Бане» Маяковского, как о сопоставимом по качеству с его «Иваном Васильевичем» произведении. Еще удивительнее, что перед смертью Булгаков читал Маяковского, стихами которого он до этого пренебрегал. Возможно, решил сравнить масштабы и судьбы?
7. Эдуард Багрицкий умер 16 февраля 1934 года. 20 февраля московский букинист Э. Циппельзон, встретив Булгакова, спросил: «Хоронили Багрицкого?» — «А кто такой Багрицкий?» — совершенно искренне переспросил Булгаков (цит. по: Чудаков М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 390). Это при том, что Булгаков определенно был знаком с Багрицким, часто заходившим в редакцию «Гудка» (Овчинников И. Воспоминания о Булгакове. М., Советский писатель, 1988).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |