До утра я разбирался с документами, доставшимися мне от Рылеева. Не удержался и заглянул в его конспекты, которые нельзя было называть мемуарами, но можно окрестить воспоминаниями. Или, что еще хлеще, романом...
Такая конспирация кого угодно могла свести с ума!..
«...по словам моего непосредственного начальника Виктора Николаевича Ильина, пристальный интерес верховной власти к такой неоднозначной фигуре, как М.А. Булгаков, отчетливо выявился в 1926 году после первого прогона «Дней Турбиных».
Первоначально дело Булгакова по личному поручению Сталина было доверено следователю ОГПУ Гендину Семену Григорьевичу...1 По отзывам заслуживающих доверие коллег, это был вполне разумный и интеллигентный человек. В 1938 году он был репрессирован и наблюдение за Булгаковым было передано начальнику третьего отдела СПУ НКВД, комиссару госбезопасности по работе с интеллигенцией В.Н. Ильину».
«...Это было интереснейшее время, дружище! Разгул НЭПа, борьба с объединенной оппозицией, томительная задержка с революцией в Германии, шашни империалистов в Китае, злопыхательство английской буржуазии, посмевшей ставить ультиматумы молодой республике Советов — все это создавало предельное давление на Кремль. Казалось бы, у Петробыча лишней минутки не было, а тут Булгаков...»
«...как вы считаете, товарищ Гендин, может ли автор «Дней Турбиных» послужить делу пролетариата? Причем послужить не за страх, а за совесть?
Петробыч раскурил трубку и внимательно глянул на старшего следователя ОГПУ.
Затем уточнил позицию:
— Не будем спрашивать самого Булгакова — он может сморозить глупость. Политбюро хотело бы получить объективный ответ, может ли партия рассчитывать на него? Имейте в виду, товарищ Гендин, на Пильняка, Замятина и Пришвина партия рассчитывать не может. На Демьяна Бедного не может. На Бабеля и Ясенского не может. Даже на хулиганов из РАППа мы не можем рассчитывать. Платонов умничает. Фадеев, Шолохов, Леонов еще молоды, Серафимович стар. Олеша пьет. Насчет Булгакова у Политбюро нет однозначного ответа. Подумайте над этим вопросом, товарищ Гендин...»
«...это было задание партии. Его нельзя было не выполнить. В любом случае начало операции «Булгаков» следует отнести именно к этому инструктирующему разговору, после которого Семен Григорьевич, закатав рукава, взялся задело».
Далее, ради объективности, а может, для весомости, к странице был подколот отрывок из письма А.М. Горького, написанного Петробычу в 1931 году и посвященного нешуточному скандалу, разразившемуся в верхушке партии по поводу «Дней Турбиных».
«...хотел кончить длинное мое послание, но вот мне прислали фельетон Ходасевича2 о пьесе Булгакова. Ходасевича я хорошо знаю: это — типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей. Он не может — не способен — быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он «объективно» враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него — дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И — на мой взгляд — он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из «Братьев Турбиных» антисоветскую пьесу. Булгаков мне «не брат и не сват», защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но — он талантливый литератор, а таких у нас — не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это — легко. Жалобы Булгакова сводятся к простому мотиву: жить нечем. Он зарабатывает, кажется, 200 р. в месяц. Он очень просил меня устроить ему свидание с Вами. Мне кажется, это было бы полезно не только для него лично, а вообще для литераторов-«союзников». Их необходимо вовлечь в общественную работу более глубоко. Это — моя забота, но одного меня мало для успеха, и у товарищей все еще нет твердого определенного отношения к литературе и, мне кажется, нет достаточно целой оценки ее культурного и политического значения. Ну — достаточно!
А. Пешков».
Внизу резолюция-приписка: «Если «союзник», то чей?..»
Этот вопрос окончательно вогнал меня в расплавленное состояние. Тут без всякой аналитики можно голову сломать.
К этим нескольким листочкам подклеились записи, сделанные рукой Понырева. Ага, вот и помета:
Из записок профессора И.Н. Понырева:
«...знавали ли вы Астахова, уважаемый Ванюша?
Клянусь бабушкой, у вас не было такого счастья.
Будьте покойны, это был громила! Как в прямом, так и в переносном смысле. Вообразите довольно упитанного юношу, на плечах у которого топорщится бурка, накинутая на скрипучую кожаную куртку, на груди алый бант, а на боку огромный револьвер. Личико юноши обрамлено черной бородой.
Мы познакомились во Владикавказе на диспуте, посвященном Пушкину, в 1920 году, спустя несколько месяцев после того, как красные вошли в город. Весь март и апрель я находился в горячечном состоянии — меня свалил тиф, и по этой причине я никак не мог в составе непобедимой Добровольческой армии, куда меня в качестве врача осенью девятнадцатого призвали в Киеве, — доблестно драпануть из Владикавказа.
Только в мае я пришел в себя и, в первый раз выбравшись с женой из дому, услышал за спиной — «вот этот печатался в белогвардейских газетах...»
Вечером Тася3 окончательно добила меня. Прибежала в слезах. Только что, мол, слышала, как на базаре болтали, будто во Владикавказ приехала какая-то комиссия из Центра. Будут разыскивать скрывающихся белогвардейцев.
Она умоляла меня — «уедем отсюда...»
Куда я мог уехать, опираясь на палку?!»
«...День и ночь, сутки прочь. Вы не поверите, Ванюша, этот жуткий слух через несколько дней схлынул. Как оказалось, ЧК было не до недобитых городских белогвардейцев — комиссары были по горло заняты отловом вооруженных бандитов, засевших в горах и нападавших на отдельных красноармейцев и обозы, собиравшие дань по продразверстке.
Минула неделя, другая, и жизнь постепенно начала налаживаться. В конце мая мне крупно повезло — мой знакомый Слезкин пристроил меня в лито, то есть литературный отдел при местном ревкоме.
Юра был полон энтузиазма — подотдел искусств откроем!
— Это... что такое? — спросил я.
— Что?! — не понял тот.
— Да вот... подудел?
— Ах, нет. Под-отдел!
— Но почему «под?
Ответа не получил. Так я начал привыкать к таинственной советской символике. И знаете, уважаемый Ванюша, несмотря на «подудел», пошло-поехало! Заодно я взялся сочинять пьесы.
Сочинял о чем угодно — о парижских коммунарах, о борьбе с зеленым змеем, о людях, кого знал и любил и вскоре назвал Турбиными. Написал «юмореск» и комедию-буфф, но самый оглушительный успех принесла мне р-р-р-еволюционая пьеса о прогрессивной чеченской бедноте, побеждающей реакционных сыновей муллы.
К сожалению, лито денег не платил, театр тоже. В качестве гонорара нам выдавали постное масло и огурцы... Жили мы с женой в основном на ее золотую цепь — отрубали по куску и продавали. Она была витая, как веревка, чуть уже мизинца толщиной. Длинная — Тася два раза окручивала ее вокруг шеи, и она еще свисала. Помнится, еще камея была...
Вот на эту цепь мы и жили.
Жена покупала печенку на базаре, где-то брала мясорубку и делала паштет. Иногда мы ходили в подвальчик — подальше от театра, ели шашлыки, пили араку.
В местной газете меня уже начали называть «писателем», правда, в кавычках. И ровно через месяц лукавый попутал меня посетить литературный диспут».
«...обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как юноша в бурке и с револьвером на поясе, именующий себя Астаховым, рвал на Пушкине белые штаны.
Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!
Докладчик стер Пушкина с лица земли. «Пушкин, — заявил этот ревнитель р-р-революционного искусства, — ярый продукт буржуазной культуры, ярый поклонник царского режима, крепостник со зверским оскалом эксплуататора».
Я поправил с места — возможно, со «звериным оскалом»?.. — на что оратор заявил:
— А-а, вы требуете дискуссий? Будут вам дискуссии! Что ж, прошу! — с вызовом закончил Астахов и, положив руку на кобуру, в которой покоился револьвер, предложил мне сменить его на сцене.
Делать было нечего, не отступать же...
Я попытался вкратце объяснить, что Пушкин ненавидел тиранию и любил русский народ (см. письма к Жуковскому: «Я презираю свое отечество, но не люблю, когда говорят об этом иностранцы»). Пушкин вдохновил декабристов на революционное выступление. Он не был практиком — что да, то да! — поэтому отсутствовал на баррикадах. Пушкин являлся теоретиком революции. Эксплуататоры всех мастей изо всех сил пытались затушевать революционную суть творчества Пушкина, его привязанность к народу.
К тому же творчество Пушкина божественно, лучезарно...
Пушкин — полубог, евангелист, интернационалист. Он перевоплощался во всех богов Олимпа: был и Вакх и Бахус.
В заключение я заявил, что на всем творчестве Пушкина лежит печать глубокой человечности, гуманности, отвращение к убийству, к насилию и лишению жизни человека человеком. Его кредо было «не убий»...
Здесь я поймал себя на мысли, что не таким уж кристально чистым гуманистом являлся Пушкин, если ввязался в дуэль, но factum est factum.
Я подождал возражений. Их не было у нас.
Тогда не без пафоса закончил.
— Уважаемый критик ошибается и в классовом понимании эпохи. Пушкин жил в первой половине XIX века, когда в России преобладали феодальные отношения, так что скорее поэт является прогрессивным и революционным продуктом феодальной культуры, чем буржуазной. Но мы, уважаемый товарищ Астахов, затеяли эту дискуссию не для того, чтобы заниматься социальной историей, а для того, чтобы выяснить вопрос — найдется ли место Александру Сергеевичу в новом мире, заря которого так ярко зажглась на горизонте. Отвергая значение Пушкина, вы тем самым отвергаете весь огромный опыт российской словесности, а, как известно, партия большевиков провозгласила, что она не может построить светлое будущее без осмысления всего опыта, накопленного человечеством. (Пишу, как запомнил. — И.Н. Понырев.)»
Астахов подозрительно уставился на меня.
— Вы хотите сказать, что в первой половине прошлого века в России еще господствовали феодальные отношения и не было никаких буржуазных? Странная, если не сказать больше, позиция».
«...Пушкина я отстоял, но через неделю меня и моего приятеля Слезкина, крепко приложили в местной газете за «классово чуждые мысли».
Статья называлась «Покушение с негодными средствами».
«...Будьте благонадежны, Иван Николаевич, кое-что из этого пасквиля я запомнил на всю жизнь.
Заучил как цитаты из вынесенного мне приговора, зарубил на носу как последнее предупреждение, как лихорадочный блеск штыков, угрожавших мне смертью, если только я не успею покинуть вверенную штыкам территорию.
«Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать «легальные возможности» являются выступления гг. Булгакова и Беме4 на диспуте о Пушкине.
Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ? Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности... Они вскрывают контрреволюционность этих защитников «революционности» Пушкина...»5.
И еще, «я — «волк в овечьей шкуре», я — «господин». Я — «буржуазный подголосок». Я — «новобуржуазное отродье, брызжущее отравленной, но почему-то бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы».
Я — уже не завлито. И не завтео.
Я — безродный пес на чердаке».
«...Летом 1920 года Врангель высадился в Северной Таврии. Спустя месяц белые продвинулись до Днепра и во Владикавказе было объявлено военное положение.
Начались аресты».
«...Сижу скорчившись. Ночью позвонят — вздрагиваю.
Дальше так продолжаться не могло. Ночью собрал чемоданчик и майским утром через Баку — так надо было для запутывания следов — отправился в Тифлис.
Из Тифлиса в Батум, там ко мне присоединилась Тася. Или она нашла меня раньше, еще в Тифлисе?..
Не помню».
Примечания
1. Гендин Семен Григорьевич (1902—1939) — в двадцатые годы заместитель начальника 6-го отделения КРО ОГПУ СССР, впоследствии старший майор ГБ. Кстати, именно С.Г. Гендин закрыл дело в отношении Есенина по обвинению в антисемитизме в связи с его смертью, а в отношении Клычкова и Орешина — за давностью.
2. Ходасевич Владислав Фелицианович (1886—1939) — поэт, критик. Эмигрировал из Советской России в 1922 г.
3. Первая жена М.А. Булгакова — Татьяна Николаевна Булгакова-Лаппа (1891—1982).
4. Местный адвокат во Владикавказе.
5. Коммунист, 10 июля 1920 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |