На этом страница обрывалась.
Я уставился на неровно оторванный край листа как на прочерченный маршрут выживания. Уставился в ожидании чуда — пусть свет во тьме засияет.
Уставился в ожидании ржания котов, блеяния собак.
Уставился в ожидании зова с небес, вспышки Вифлеемской звезды.
Вокруг была тишина, тьма.
Беспросветная, перестроечная...
Издалека явилась смутная догадка — не так прост был Булгаков, чтобы написанием «Батума» пытаться «навести мосты», «вписаться» в нарождавшийся социалистический реализм... Советовать члену партии в тридцать каком-то году ознакомиться с Достоевским, официально объявленным «церковным мракобесом» и «буржуазным реакционером», — это было смелое решение.
Это было обретение ясности.
Мне было далеко до нее...
* * *
Но я увидал!
Увидал в окне, увидал в прошедшем времени, в параллельном пространстве...
Увидал наполненный теплым сумраком кабинет в Нащокинском переулке, две тахты. На одной расположился хозяин кабинета, на другой затаилась любимая женщина.
— Ты не спишь? — спросил мужчина.
— Нет.
— Сегодня ко мне приходил Иван. Он пишет научную работу о сущности зла. Подходит к этой проблеме с классовых позиций. Я посоветовал ему для начала рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе.
Я затаил дыхание.
«...Человек занят делом, а я порой гляжу на себя и удивляюсь. Посуди сама, в ответ на дьявольскую свистопляску, развернувшуюся вокруг меня, некто из высших сфер милостиво разрешил мне существовать и даже предложил работу во МХАТе, а это что-нибудь да значит. Но когда я написал заявление, чтобы нас на два месяца — всего на два!! — отпустили за границу, меня истомили обещаниями, пожевали и выплюнули».
«...Ты не находишь, что я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц...»
«...Ведь я же не полноправный гражданин... Я поднадзорный, у которого нет только конвойных...»
«...Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен».
«А может, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял».
«...но я же сам видал паспорта. Они были готовы. Оставалось только заполнить анкеты. Мы их заполнили... Может, причина в тех двоих, что подсели с другого края стола?
Точно!!
Они подслушивали!!!
А я?
О чем я только не болтал — и о парижском климате, так похожем на наш киевский. О том, что, невзирая на окрики грузчиков, критиков и сапожников, могу уехать из Парижа куда мне захочется. Почему ты не наступила мне на ногу? Почему не заставила прикусить язык?..
Молчание.
— Ты спишь, Леночка?
После паузы.
— Нет...
Вновь пауза, затем голос женщины:
— Эти двое ни в чем не виноваты.
— Как ты можешь знать?
— Знаю. Это из-за меня...
— Что из-за тебя?
Тебя не пускают за границу. Они предупредили, что тебе опасно появляться в Париже.
— Кто они?
— ОГПУ.
Хозяин кабинета рывком сел на тахте.
— Ты это серьезно?
Женщина зарыдала.
Это длилось долго».
Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, переменить позу — боялся что всякий, самый неслышимый шум погасит свет в окне.
«...наконец женщина выговорила:
— Я могу уйти, если ты пожелаешь. Мне смерть без тебя, но я уйду, потому что этому нет прощения. Я долго молчала, мне было так хорошо с тобой. Я смотрела, как подтянулся Сережа, как ты научил его ездить на коньках. Как помягчел старший, Женечка, — помнишь, сначала он исподлобья смотрел на тебя. Теперь не уходит, гуляет вместе с тобой и Сережей. Я так хочу ребенка от тебя, но если ты скажешь, я уйду.
— Мне дела нет до прощения!! О каком прощении может идти речь в этом безжалостном, вконец охамевшем мире. Ты клялась, что не бросишь меня. Что я умру у тебя на руках. Ты говорила искренно?
Женщина тоже села на тахте, прижала руки к груди.
— Ты не веришь? Ты не веришь?!
— Я верю, Леночка. Это так просто, так по-человечески отдать всю себя и сообщать о каждом моем поступке.
— Я никогда не сообщала.
— Я неправильно... я обидно выразился. Я не о том... я не так хотел сказать. Мне плевать, сообщала ты или не сообщала. Мы должны выжить. Против меня был целый мир — и я был один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно Ты у меня очень умная, а говоришь о каком-то прощении. И решительная. Плевать мне на прощение!.. Вот что важно — ты сказала это в самый нужный момент. Почему ты выбрала этот момент?
— Потому что ты места себе не находишь. Ты мучаешься, хвораешь — и я догадываюсь... У тебя нелады с романом? Вот тебе новый сюжетный поворот.
Пауза долгая, напряженная. Хозяин закурил. Женщина, сложив руки на коленях, ждала.
Хозяин, докурив, подсел к ней на тахту, обнял за плечи.
Женщина вновь зарыдала.
— Тебе не идут слезы, — прошептал мужчина.
Женщина крепко поцеловала его.
Мужчина взял ее лицо обеими руками и легонько отстранил.
Долго разглядывал.
— Вот ты какая.
Помолчав, добавил:
— Они, по-своему, правы, но и мы с тобой не простаки... Что они рассказывали о Париже? Что меня там ждет? И кто эти «они»?
— Гендин, особоуполномоченный...
— Во как — особо!.. Впрочем, я его знаю. Что же он рассказал?
— Как ты попал в плен к красным...
Мужчина вскочил и быстро заходил по комнате.
— Дальше! Дальше!!
— Что в Париже тебя ждет смерть. Один из тех двоих, отказавшихся лечить красноармейцев, сумел выжить и добрался до Парижа.
— Дальше! Дальше!..
— Там он сумел устроиться таксистом, но, по словам Гендина... Кто такой этот Гендин?
— Один умный человек. Он как-то допрашивал меня. Слишком умный... Дальше!
— Он не забыл, что случилось с ним зимой двадцатого, и все эти годы копил злобу. Хуже того, он сумел настроить против тебя товарищей по Обще-Воинскому союзу.
— Это на него похоже.
— Ты слыхал об этом врангелевском союзе?!
— Нет, об этом мерзавце. Дальше!
— Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.
Женщина уже несколько освоилась.
— Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец. Якобы в октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликовал статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима.
Гендин заявил, что эта статья якобы наделала шум в эмигрантской прессе. Как раз в эти дни в Париже была опубликована «Белая гвардия», к постановке готовят булгаковский водевиль «Зойкина квартира». Да и за «Турбиными» дело не станет...
— Это на него похоже.
— На кого?
— На Ходасевича. Я получил весточку от Горького. Он, конечно, тот еще нижегородский хитрован, но в этом случае поступил честно. Написал, что предупредил Сталина о происках Ходасевича. Как тот подуськивает эмиграцию.
— Я не знаю, как Ходасевич подуськивает эмиграцию, но Гендин предупредил, что тебя в Париже ждут не дождутся.
— Порой и черт проявляет благородство, особенно когда речь идет о карьере. Но можно ли верить черту?
— Черту нельзя, а человеку можно. Ты можешь обратиться к этому самому Гендину за разъяснениями...
— С ума сошла!! Об этом молчать! Молчать, молчать, молчать!.. Как о встречах с... Под пытками молчать.
Мужчина долго прикидывал что-то про себя. Потом выговорил:
— Стоит только обратиться к Гендину за разъяснениями, и я никогда не допишу свой роман. Сгину бесследно, бесполезно. От них правды не добьешься. Ленусик, ты тоже никогда и никому не обмолвишься о том, в чем призналась мне. Ты будешь молчать как рыба, как иерихонская стена, какими бы сладким не показался тебе зов медных труб. Ты будешь молчать как море. Оно — единственный свидетель... Ты можешь говорить обо мне что угодно, но о главном ты должна молчать. Ты можешь сообщить, что после звонка Сталина, я выбросил в пруд револьвер, с которым до той поры не расставался.
— Миша?! — женщина сцепила пальцы. — Неужели?..
— Да. Я умру через несколько лет, и я каждодневно, ежечасно прошу Господа — помоги мне закончить этот роман! Это мое заветное желание, а собачий хор критиков не унимается. Если бы ты знала, как мне надоела эта мещанская сволочь!.. Неужели у Воланда других забот нет?.. Разве что вот так «...она ехала на трамвае по Арбату и то думала о своем, то прислушивалась к тому, о чем шепчется гражданин, сидящий впереди нее...»
Он запнулся.
Женщина шепотом подсказала:
— Милый, гражданин не может шептаться сам с собой, его выведут из трамвая... Пусть их будет двое.
— Хорошо, пусть их будет двое.
— А я, милый, сяду на скамейку, чтобы мне был виден Манеж, — уже погромче выговорила она. — И когда ко мне подсядет Гендин...
— Какой, к черту, Гендин! К тебе подсядет демон безводной пустыни, демон-убийца... К тебе подсядет сам Дзержинский...
Но об этом молчок.
* * *
Видение угасло.
Я вышел на балкон. Прямо под балконом сидел черный, громадный котяра. Только теперь я догадался, на кого было похоже это прожорливое чудовище.
На Молотова...
Только пенсне не хватало.
Он в упор смотрел на меня.
Смотрел не мигая, — и в этом жутковатом, большевистско-библейском взгляде я узрел убедительное доказательство, что увиденное мной являлось правдой, жизнью, историей, литературой.
Всем всмятку.
Кошачьи глаза не способны лгать. Более того, только коты умеют виртуозно молчать о главном.
Мне стало весело. Мне показалось, я ухватил краешек новой морали, которую выковал господин Гаков.
Разве дело в прощении?! В обличительной позе? В раскаянии?.. В криках и воплях?.. В «ответственности», «целеустремленности» или «принципиальности»? В поездке на заграничный курорт?.. Разве прыжок с четырнадцатого этажа или одновременное написание двух романов — и нашим и вашим — поможет выжить? Тем более, что у меня был такой опыт...
Писал...
О чем только не писал!
Боже, прости меня, о чем я только ни писал!!
Об установлении советской власти на Кавказе, о дрессировке собак, искусстве верховой езды, хотя сам всего два раза сидел в седле. О буднях дагестанского аула, архитектуре горских жилищ, попытках покорения Северного полюса — к сожалению, до Южного добраться не успел. О путешествиях во времени, звездных мостах и боевых роботах.
О подвигах советских разведчиков в тылу врага, сумевших через завербованного Бормана выйти на самого фюрера и склонить его проиграть войну.
Гитлер согласился не сразу. Два года сопротивлялся. Потом, после битвы на Курской дуге, плюнул — хрен с вами, я лучше застрелюсь в свой рейхсканцелярии, чем с вами бодягу тянуть...
А сколько было историй!..
О библейском Навуходоносоре, удачливом Кортесе, легендарной Семирамиде, оказавшейся вполне земной женщиной с трудной и незавидной судьбой. О придурковатом Валтасаре. О римских императорах — Траяне, Адриане, незабвенном Марке Аврелии и кошмарном Комоде, а еще череда знаменитых авантюристов — Кортес, Сен-Жермен, Вольф Мессинг...
Всего и не упомнишь, а зачем?
Я схватился за голову...
И что значит выжить?
С этим метафизическим вопросом я вернулся в комнату, собрал всю колбасу, которая лежала в холодильнике, и вернулся на балкон.
Друзья из кошачьего племени ждали меня.
Они это заслужили.
Налетай, ребята!..
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |