Мечтаешь ты увидеть кактус,
Засеять луком огород.
Но в жизни все выходит как-то
Совсем-совсем наоборот.
А. Кондратов
Из агентурно-осведомительной сводки
за 16 апреля 1930 г.
№ 378
«В Москве только и разговоров о самоубийстве Маяковского. Несчастье случилось 14 апреля сего года. Встретившийся мне на похоронах Олеша заявил, что такого предательства со стороны «горлана» и «главаря» как собственноручно именовал себя Маяковский, советская власть никак не заслужила. Ладно бы так поступил закосневший в старорежимных предрассудках Булгаков...
Но главарь ЛЕФа, известный футурист?!
Всего месяц назад Маяковский вступил в ассоциацию пролетарских писателей, так что это прискорбное самоубийство иначе, как провокацией, не назовешь.
При разговоре также присутствовали Катаев, Илья Ильф и брат Катаева, Евгений Петров. Ильф возразил: «Не надо огрублять факты, Юра...»
Услышав это двусмысленное заявление, Катаев с братом промолчали, а Олеша попытался превратить все в шутку.
Кстати, Булгаков тоже явился на похороны, тем самым подтверждая слухи, что его всегда тянет туда, где пахнет пессимизмом и неверием в созидательные силы пролетариата...»
* * *
Принуждаемый к авторству — следовательно, к беспристрастной оценке и художественному описанию собранных в этих потрепанных папках вероятных, мало вероятных и просто невероятных документов — я долго и тупо глядел в окно.
Политических новостей, как выразился Михаил Афанасьевич, не было. Взамен них были политические мысли. Удивлял градус ненависти, который испытывали к Булгакову его недруги. Он зашкаливал. Взять хотя бы этот донос... Даже в естественном желании проститься с отправившимся в последний путь партнером по бильярду кто-то разглядел контрреволюционный момент.
...его травили изо дня в день, из статьи в статью. Травили сворой и индивидуально. Травили с молчаливого одобрения партаппаратчиков, которых раздражал не столько сам строптивый автор, сколько его мистическая неприкасаемость. Выдержке господина Гакова можно только позавидовать. Но выдержки, мужества, веры может когда-то не хватить...
...В провале окна, темном, скупо подсвеченном городскими огнями, мне померещилось чужое время, чужой кабинет, чужие, но такие знакомые по фотографиям лица. Один из мужчин стоял почти навытяжку, другой расхаживал, время от времени попыхивая трубкой.
Со мной такое случается.
Иной раз я вижу черт знает что...
«...В отношении Булгакова сложилась парадоксальная ситуация — человек хочет работать, а ему не дают работать. Это неправильно, товарищ Ягода.
— Многим товарищам не нравятся его попытки протащить в советский театр белогвардейщину, товарищ Сталин.
— Что значит «нравятся — не нравятся»? Это мелкобуржуазный подход к делу. Литовскому, Блюму-Садко, Орлинскому, Млечину, товарищу Мейерхольду не нравится, а великому пролетарскому писателю Горькому нравится. Кого слушать? Так мы далеко не уйдем. Так мы никуда не уйдем. Так мы можем совершить крупную политическую ошибку.
Надеюсь, товарищ Ягода, вы понимаете цену этой ошибки?
Пауза.
Раскуривание трубки.
— Сейчас трудный момент. Я бы сказал, переломный момент. Мы приступили к переустройству села на социалистических началах. Это очень ответственное мероприятие — я бы сказал, революционное мероприятие! — и для партии важно выбить из рук буржуазии такое острое оружие, как литература и искусство. Мы должны любой ценой утвердить в среде деятелей литературы и искусства наши идеалы. В первую очередь в среде творческих работников. Нам нельзя поддаваться демагогическим требованиям «свободы творчества».
Наши художники должны воспеть направляющую волю нашей партии, освобожденный труд и творческую энергию народных масс, — вот как политбюро ставит задачу. Мы должны убедить работников искусства, что только с помощью наших идеалов можно достичь новых вершин.
Как этого можно добиться, если творческим работникам не дают работать? Когда им зажимают рты? Вы понимаете, товарищ Ягода, как обрадуются наши враги, если товарищ Булгаков совершит глупост и покончит с собой?
Что мы скажем нашим друзьям на Западе?
Что не доглядели?
Что проморгали?..
Вам известно, товарищ Ягода, что в странах Западной Европы, а теперь и в США, выходят книги товарища Булгакова, ставят пьесы.
Кое-кто в эмиграции утверждает, будто он пишет под диктовку ГПУ, будто работает под страхом смерти. Если он совершит глупост, вы представляете масштаб свистопляски, которая развернется вокруг его имени?
— Так точно, товарищ Сталин.
— Нет, товарищ Ягода, вы слабо представляете! Проживающий во Франции господин Бунин, сочинивший «Окаянные дни», получает Нобелевскую премию, а в Советском Союзе, творческие работники, искренне готовые сотрудничать с советской властью, будут продолжать совершать глупости? Есенин совершил. Соболь1, хоть и не велика птица, тоже совершил.
Маяковский совершил.
Теперь Булгаков?..
Это тенденция, товарищ Ягода.
И нездоровая тенденция!..
Замятин, член ВКП(б), пусть даже и бывший, просится за границу. Максим Горький решил подлечить нервы на Капри. Эйзенштейн не возвращается2.
Как наши друзья на Западе смогут объяснить зарубежному рабочему классу эту тенденцию?
Если подключить к этой проблеме политически вредную активность Демьяна Бедного и иже с ним из «Безбожника», их сверхнаглые перехлесты в антирелигиозной пропаганде, положение может обостриться до предела.
Пауза.
Долгая затяжка.
— Еще хуже, если мы позволим Булгакову уехать. Враждебно настроенная эмиграция, до сих пор не замечавшая или обливавшая Булгакова помоями, сразу поднимет его на щит. Они это умеют.
Если здесь у творческого работника нет куска хлеба и он не знает, что будет ест завтра, а там ему будут предлагат булки с маслом, я не уверен, что товарищ Булгаков устоит.
Это важная политическая задача, товарищ Ягода, и вам ее надо решить. Здесь нельзя рубить с плеча. Партия требует от чекистов проявить выдумку. Нельзя допустить, чтобы товарищ Булгаков решил, будто мы его не пускаем. Он сам должен принять решение, только надо ему в этом помочь.
Это требует от вас партия».
* * *
«Ягода: Что ты, товарищ Гендин, суешь мне этого Олешу, Катаева, какого-то Понырева. Мне плевать, в курсе этот Понырев или не в курсе. Слыхал, наверное, наверху опять разрешили к постановке «Турбиных». Если этот недобитый белогвардеец Булгаков деранет за границу, скандал будет грандиозный. Этому щелкоперу, понимаешь, оказали такое доверие, а он, как поганый пес, все на сторону глядит! Сам знаешь, Гендин, что бывает с теми, кто срывает выполнения указаний партии. Тебе все понятно?
Гендин: Так точно.
Ягода: Вот и хорошо. Иди, работай... Проявляй выдумку».
Ответ, какую именно выдумку проявил С.Е. Гендин, я обнаружил в папке, обозначенной «М и М».
«Первому Зам. Председателя ОГПУ тов. Ягоде Г.Г.
5 июня 1932 года...»
Раппорт
В ходе операции «Булгаков» мною была проведена конспиративная встреча с Е.С.Ш.
Встреча состоялась в Александровском саду без предварительного извещения. Как бы случайно... Беседа носила установочный характер. Е.С. была поставлена в известность насчет угрозы, ожидающей объект в Париже.
В результате беседы Е.С. окончательный ответ не дала, однако само отсутствие отказа свидетельствует о том, что указанное лицо приняла к сведению изложенные факты.
Уполн. 5 отд. секр. отдела ОГПУ Гендин С.Г.
К этому листочку были подколоты тезисы развернутого отчета об этой встрече. Сбоку приписка наискосок — С моих слов записано верно... Гендин. Скопировано и обработано ст. следователем 3 отдела СПУ НКВД Рылеевым Ю.Л.
Из отчета С.Г. Гендина:
«...разговор сначала не клеился. Е.С. решила, что я подсел к ней, чтобы завязать знакомство. Я попытался объяснить, что мой интерес имеет исключительно служебный характер. Я попросил ее помочь компетентным органам в одном деликатном деле, касающемся лично ее и опекаемого нами гражданина.
На это предложение Е.С. заявила: «...это что, новая форма сводничества?» Поинтересовалась моей должностью и отметила, что приставать к порядочным женщинам на улице недостойно не то что работнику компетентных органов, но даже конюху. Затем добавила: «...если вы намереваетесь меня арестовать, будьте любезны, сделать это в более пристойном и более официальном порядке».
После этих слов она встала и направилась к выходу из сквера.
Тогда ей вслед я зачитал на память начало неопубликованной рукописи, которую объект три года назад послал на Кавказ, где она отдыхала.
«Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно — зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти».
Е.С. поколебавшись вернулась. Присела на скамейку и потребовала показать удостоверение. Предъявив его, я объяснил, что просьба, с которой мне пришлось обратиться, настолько щекотливого свойства, что я просто вынужден — именно из соображений деликатности — поговорить с ней приватно.
Как бы между прочим...
Лицо у гражданки Ш. было каменное. Насчет «щекотливости» она не без неприязни заметила, что ей с трудом верится, будто такое препятствие может служить помехой для вызова ее на Лубянку, но в любом случае она признательна, что этот разговор — даже если это вербовочный разговор! — будет проведен именно здесь, на свежем воздухе, в городском саду.
Я в сердцах ответил, что ни о какой вербовке и речи не идет. Обстоятельства сложились так, что моя просьба имеет важное государственное значение. Дело, знаете ли, очень неординарное... Здесь вербовка не поможет. Здесь важна личная заинтересованность, добровольное согласие помочь нам.
Затем, без паузы, спросил:
— Вы его любите?
Е.С. не смогла скрыть ни изумления, ни неприязни.
— Кого?
— Михаила Афанасьевича?
— Вам до этого нет никакого дела!
— Мне поручено спасти известного драматурга, и я спасу его, в чем и прошу помощи от женщины, которой он дорог.
— Кто же ему угрожает?
— К сожалению, он сам себе и угрожает...
— Вы настаиваете, чтобы я его предостерегла?..
— Нет, Елена Сергеевна, в данном случае одними предостережениями не обойдешься. Я прошу вас спасти его в прямом смысле этого слова. Вы должны уйти к нему, вернуться к нему. Одним словом, возобновить отношения.
— Вы соображаете, что говорите?!
— Очень даже соображаю. Я готов принести вам извинения за бестактность, но другого выхода у нас нет. В том состоянии болезненной опустошенности и удручающей беспросветности,
в котором сейчас пребывает Михаил Афанасьевич, только вы можете удержать его от необдуманных поступков.
— У него есть жена!
— К сожалению, доверить такое задание Любови Евгеньевне мы не можем. Мало того, что у нее теперь своя жизнь, Михаил Афанасьевич вряд ли примет ее помощь.
— Вы занятный интриган. В чем моя помощь будет выражаться?
— В заботе, в любви. Если хотите — в желании вернуть радость жизни самому дорогому человеку на свете.
— Не слишком ли высокого мнения обо мне?
— Нет, Елена Сергеевна. Я детально ознакомился с тем, как развивался ваш роман...
— Подглядывали в замочную скважину?
— Ни я, ни мои люди не подглядывали в замочную скважину. В том не было нужды. Всегда найдутся доброжелатели, которые с большой охотой исполнят эту обязанность, особенно в отношении известного человека. Есть также люди, отягощенные множеством грехов, как бы ни забавно звучало это слово в устах правоверного коммуниста, — готовые выложить все, что им известно...
— Даже если и так, ваше предложение гнусно и недостойно не только правоверного коммуниста, но и сотрудника государственного учреждения.
— Полностью согласен с вами. Если вы сейчас попросите меня закончить этот разговор, я встану и уйду, но уйти первым должен я.
— А последствия?..
— Последствия могут оказаться самыми тяжкими.
— И для меня тоже?
— И для вас тоже.
— Вы мне угрожаете?
— Нет, предупреждаю. Поверьте, я до конца откровенен с вами. Я не хочу ничего скрывать. Мое начальство не простит ни мне, ни вам, ни кому-либо еще гибели известного драматурга, в творчестве которого заинтересовано высшее руководство страны.
— Неужели угроза для Булгакова так велика и неотвратима?
— Велика — да. Неотвратима — нет. Вы наша последняя надежда.
— Простите, как вас называть?
— Называйте меня Семен Григорьевич.
— Что-то, Семен Григорьевич, мы не о том говорим. Если вы решили меня завербовать, чтобы я подглядывала, подслушивала, записывала всякие еретические мысли, которые изрекает Михаил Афанасьевич, я никогда не пойду на это. Даже если вы станете угрожать причинить вред мне, моей семье, моим детям. Мой муж — высокопоставленный военный. Он знаком со Сталиным...
— Эти обстоятельства, Елена Сергеевна, нам известны. В самом начале я ответственно предупредил — ни о какой вербовке и речи быть не может! Я не стану — да и не хочу! — требовать от вас поставить подпись или являться на конспиративные встречи. Чем в нашем случае может помочь вербовка?
Ничем!
Я как официальное лицо, как гражданин, как человек, наконец, прошу помочь нам. Согласен, эта просьба несколько необычна и, на первый взгляд, кажется аморальной, но времена меняются, а вам и Михаилу Афанасьевичу надо выжить. Это можно сделать только объединившись. Только этот путь может привести к успеху. Выжить, не потеряв самоуважения, не сорвавшись, не падая, не уползая на брюхе. Это трудная задача...
— Вам известны заветные мысли Михаила Афанасьевича?
— Да, я детально ознакомился с его дневником, поступившим к нам на Лубянку после проведенного в его доме обыска. А также с многочисленными письменными свидетельствами, характеризующими его образ мыслей, его намерения. Нас более всего тревожат его необузданные фантазии. Они не доведут до добра.
— Какие фантазии вы имеете в виду?
— Например, его маниакальное стремление выехать за рубеж.
— Разве советский гражданин не имеет права выехать за рубеж?
— Советский гражданин — да, Булгаков — нет! Это смертельно опасно. Этот поступок грозит ужасными последствиями не только Булгакову, но и государству рабочих и крестьян. Мы не можем на это пойти. Булгаков завалил верховные органы власти письмами с просьбой отпустить его за границу. Помнится, вы как самый близкий ему человек, его, так сказать, доверенное лицо, помогали их печатать и разносить по адресам. Вспомните, сколько было адресов?
— Много.
— Вот видите. Действительно, на переломе двадцатых-тридцатых годов его положение было крайне тяжелым, и мы благодарны вам за ту поддержку, за любовь, которой вы одарили Михаила Афанасьевича в те тяжелые дни. Но с тех пор многое изменилось. Он получил работу в Художественном театре. Там же возобновлены «Турбины»...
— Но запретили «Бег», «Мольера»...
— Но репетируют «Мертвые души»... Что касается «Бега» и «Мольера», запрет — явление временное. Ему уже было сказано об этом. Неофициально. И при всех изменениях к лучшему он по-прежнему рвется за границу. Это просто идефикс!..
— Право на свободный выбор местожительства вы называете idée fix?
— Не о том речь. Просто в Париже его ждет смерть. И, насколько нам известно, не только в Париже, но и вообще в Европе. Михаил Афанасьевич ловко замаскировал свое участие в Гражданской войне, но, как оказалось, прошлое обязательно напомнит о себе.
Беда в том, что в начале двадцатого года Булгаков служил у белых военврачом в 3-м Терском казачьем полку. Примкнул ли он к белым добровольно или был призван, — неизвестно. Фактов нет, но сейчас, когда Михаил Афанасьевич достойно потрудился на ниве российской словесности, это и неважно. Поверьте, партия всерьез и надолго взяла курс на сотрудничество с интеллигенцией, признающей советскую власть.
— А дело Промпартии?
— У них были реальные связи с белой эмиграцией. Они получали оттуда деньги. Для каких целей они принимали такие крупные суммы?.. Но давайте вернемся к Булгакову. Не он один осознал необходимость крепкой народной власти, пусть даже идейную основу этой власти он не разделяет. Беда в том, что в феврале 1920 года он, по свидетельству одного ответственного товарища — не буду называть его фамилию, — попал в плен к нашим.
— К красным?
— К нашим, ведь ваш муж тоже красный, не так ли?3
— Да-а...
— Вернемся к Михаилу Афанасьевичу. В плен он попал на Кавказском фронте в составе большой группы белогвардейцев... Мы их тогда крепко прижали. Офицериков, как водится, в расход, а врачам предложили лечить красноармейцев, заболевших тифом и тем самым сохранить жизнь. Все, кроме Булгакова, отказались, а Михаил Афанасьевич, за что ему низкий поклон, ответил, что он прежде всего врач, а потом офицер.
Достойная позиция, вы не находите?
Отказников расстреляли, а Булгаков очень помог в борьбе с тифом.
К сожалению, не все свидетели с противоположной стороны погибли в той февральской мясорубке. Кое-кому удалось спастись. Через все бои, позорное бегство из Крыма, лагерь в Галлиполи, через Софию и Прагу, этому счастливчику повезло добраться Парижа. Там, помыкавшись пару лет, он сумел устроиться таксистом, но то, что случилось с ним зимой двадцатого, он не забыл и, будучи ярым врагом советской власти и фанатичным приверженцем монархизма, все эти годы копил злобу на товарища Булгакова. Хуже того, он сумел заразить своей ненавистью товарищей по Обще-Воинскому союзу Врангеля.
Слыхали о таком?
— Да-а...
— Эти братцы накопили столько ненависти на советскую власть, что только держись.
Масла в огонь подлил некто Ходасевич, невозвращенец, покинувший СССР в 1922 году и затаивший острую неприязнь к советской власти. В октябре прошлого года в парижской газете «Возрождение» была опубликована статья «Смысл и судьба «Белой гвардии», в которой Ходасевич убеждал читателей, что не только роман, но и сама пьеса являются завуалированной и по этой причине особенно опасной апологией красного режима, почему и была допущена на сцену, а советская критика набросилась на автора только потому, что за рождественской елкой, простыми человеческими чувствами не разглядела основополагающей идеи пьесы. Мягкость в изображении белогвардейцев они сочли сочувствием, дворянский антураж — призывом к возвращению к буржуазным ценностям, хотя на самом деле эта пьеса якобы имеет совершенно противоположное направление, а выпирающая при этом деликатность и ностальгические переживания прошлого это всего лишь маскировка...
Эта статья наделала шум в эмигрантской прессе по той причине, что как раз в эти дни в Париже была опубликована «Белая гвардия», к постановке готовят булгаковский водевиль «Зойкина квартира». Да и за «Турбиными» дело не станет...
Можете вообразить, какие чувства испытал этот белогвардеец, увидев на афише имя Булгакова. Он поделился своими чувствами с дружками, и недобитые врангелевцы решили, что расправа с Булгаковым, оклеветавшим Белое движение, — это святое дело. Это месть за предательство.
Путем оперативных мероприятий, о которых я не буду здесь рассказывать, удалось установить следующее: негодяю повезло выяснить, что в Париже проживают младшие братья Булгакова, Николай и Иван, тоже служившие в белой армии, но сумевшие отойти от самых оголтелых врагов советской власти. Таких, кстати, в эмиграции большинство. На злобе и желании мстить долго не протянешь. Мы получили достоверную информацию — молодчики из РОВСа держат братьев под пристальным наблюдением и ждут не дождутся, когда старший брат приедет в Париж.
Ситуация ясна?
Ответа не последовало.
Я продолжил:
— Предупреждать об этой угрозе самого Михаила Афанасьевича бесполезно. Он сочтет это уловкой ОГПУ, не желающего выпускать его за границу, и утроит усердие по написанию писем в правительство.
Елена Сергеевна спросила:
— Доказательства?
Я предъявил ей копию письма Николая Булгакова4 знакомой в Москве, в котором он пишет: «...вчера Иван5 признался, что к нему в ресторан ходит один тип и все интересуется — скоро ли старший брат прибудет в Париж? Уж очень его здесь ждут!.. Я спросил, кто? Зрители? Читатели?
Ага, кивнул тот, — и зрители, и читатели.
Этот разговор встревожил меня, а навязчивые попытки выяснить точное время прибытия Михаила внушают самое серьезное беспокойство.
Эти люди готовы на все. Если бы ты сумела отыскать какую-нибудь возможность предупредить Мишу, что ему не следует приезжать сюда, я был бы благодарен тебе. Вслух здесь о таких вещах не говорят, иначе сочтут красным агентом, тогда нам с Иваном конец».
Адресат пришла к нам и предъявила это письмо. Слова Николая подтверждаются предупреждением, поступившим от нашего человека — боевики из РОВСа ждут не дождутся приезда Булгакова.
Елена Сергеевна долго молчала, потом с горечью призналась:
— Как вы не понимаете!.. Миша дал слово моему мужу разорвать со мной все отношения. Какая-то змея нашептала Жене, будто у нас роман. Скандал был невообразимый! Когда муж прямо спросил меня, я не стала лгать. Потом началось такое... Женя потребовал, чтобы Булгаков пришел к нему в дом для последнего разговора. Мне он не позволил присутствовать, и я пряталась на противоположной стороне переулка, за воротами церкви. Я до сих пор с ужасом вспоминаю о том, что случилось. Женя грозил ему пистолетом! У них едва до дуэли не дошло.
Ужас!!
Не буду отрицать — без Миши для меня жизни нет, но как же дети? Как мальчики отнесутся к нашему разрыву?! Мне очень трудно уйти из дома. Муж очень хороший, преданный человек, у нас дружная семья. Я смалодушествовала и осталась. Я не видала Мишу двадцать месяцев! Я дала слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу.
Она разрыдалась, однако быстро взяла себя в руки.
Я подтвердил:
— Положение трудное, что и говорить, но мы просим. Партия просит, товарищи просят, я прошу. Мы, к сожалению, ничем не можем помочь — ни вызвать вашего мужа в партком, ни посоветовать Булгакову плюнуть на условности и встретиться с вами. Это исключительно ваш выбор...
На этом мы расстались...»
Примечания
1. Соболь А.М. (1888—1926) — прозаик, председатель Всероссийского союза писателей, член редколлегии журнала «Россия».
2. 21 ноября 1932 года И.В. Сталин, ранее разрешивший С.М. Эйзенштейну отправиться в командировку в США, послал американскому писателю Э. Синклеру, другу кинорежиссёра, телеграмму: «Эйзенштейн утратил доверие своих товарищей в Советском Союзе точка Его считают дезертиром порвавшим со своей страной точка Боюсь что наш народ совершенно утратит интерес к нему точка Очень огорчён но всё убеждает что это факт точка».
3. Шиловский Евгений Александрович — генерал-лейтенант царской армии, одним из первых поступил на службу к большевикам. Во время войны с Польшей командовал 16-й армией. В 1920-е годы Шиловский был назначен помощником начальника Академии Генштаба, в 1928—1931 годах — начальник штаба Московского военного округа, с 1931 года работал начальником кафедры в Академии Генштаба.
4. Булгаков Николай Афанасьевич (1898—1966) — служил в белой армии, в 1929 году, закончив медицинское отделение Загребского университета, перебрался в Париж. Вел долгую переписку с родственниками в Москве.
5. Булгаков Иван Афанасьевич (1900—1969) с 1930 года проживал в Париже. Играл на балалайке в одном из ресторанов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |