Постскриптум

Внимательный читатель, наверное, обратил внимание на то, что моя работа о «закатном романе» М.А. Булгакова посвящена памяти Александра Викторовича Михайлова.

Тут надо объясниться.

В 1970 году я окончил филологический факультет Пермского университета.

Там я впервые приобщился к литературоведению и написал свои первые филологические штудии. Главной умственной работой при окончании был мой диплом о романе Андрея Белого «Петербург». В те годы это была весьма острая тема, особенно для провинции. Роман с карикатурами на социалистов находился под негласным запретом властей. Но у нас была передовая кафедра русской литературы, где я получил полную поддержку, и отличную оценку на защите.

Причём, я написал диплом в манере свободного сочинения.

Много лет позже специалист по творчеству Андрея Белого Игорь Долгополов был весьма удивлён датой моего исследования (1970) и заметил, что пермский студент оказался среди первопроходцев «Петербурга».

Примерно в то же самое время (1974) я задумался над диссертацией, но не с филологическим, а историческим уклоном: «Формирование ценностных ориентаций французского общества в канун Великой французской революции», я принялся шлифовать свой плохой французский язык, чтобы читать в подлиннике газеты того времени, но! но жизнь вскоре увела меня из университетской науки.

Затем я вообще отошёл от филологии на многие годы, и только переехав в Москву (1980) и написав и опубликовав первую прозу, вдруг снова — через семь лет — почувствовал то скупо филологии и герменевтике.

Замечу, что чтение академических филологических трудов было всегдашней нормой моей писательской жизни.

Тоска по текстологическому анализу была столь острой, что, отодвинув в сторону текущую работу над прозой и пьесами, я несколько месяцев взахлёб писал эссе об иллюстрациях Фаворского к пушкинскому «Моцарту и Сальери», где параллельно разбирал эту маленькую трагедию. В рукописи мой опус назывался «Чертёж злодеяния» и имел подзаголовок: «Иллюстрация как опыт интерпретации художественного текста».

Куда нести написанное?

Недолго думая, я выбрал, пожалуй, самое элитарное издание того времени, а именно литературно-теоретический ежегодник ИМЛИ «Контекст», но не представлял, как реализовать свою дерзкую задумку: прямой визит в институт мне, недавнему провинциалу, человеку без научной степени и научных публикаций, был просто немыслим. И тогда я вручил свою рукопись для апробации единственному на тот час знакомому мне научному знатоку, литературному редактору А.М. Кузнецову, который был ответственным секретарём «Альманаха Библиофила», где именно он давал зелёный свет моим статьям о книжной графике. Тут сказалась и моя личная страсть к феномену рисунка, потому как я начинал свою творческую судьбу как художник (да, да!) и только после долгих колебаний маятника души между прозой и графикой остановился на литературе. Короче, А.М. Кузнецов дал добро моему опусу, и рукопись стала ястребом кружить над ИМЛИ, где мой текст взял под опеку сам Пётр Палиевский, влиятельный критик той литературной поры и замдиректора ИМЛИ. С ним я лично ни разу не встретился и общался исключительно по телефону... именно он и сказал мне однажды: я передал ваше эссе о Фаворском в научный сектор теории литературы А.В. Михайлову.

Имя Александра Михайлова (и его коллеги и друга Сергея Аверинцева) было тогда среди самых ярких имён на филологическом небосклоне Москвы. Выдающийся герменевтик, филолог-германист, глубокий знаток и переводчик Хайдеггера, музыковед, культуролог, а заодно и ответственный секретарь, и составитель «Контекста».

(Уже потом я прочитал уведомление: редколлегия ежегодника «Контекст» не принимает и не рассматривает статьи, не заказанные ею и присланные в редакцию без предварительной договорённости.)

Не скрою, за минувшие полгода я порядком остыл от своей затеи, и весной (1988) уехал на масштабный семинар драматургов СССР и стран социалистического лагеря в Пицунду. Там-то меня и застала весть о том, что в Москве меня срочно разыскивает А.В. Михайлов, зачем? Он прочитал мою статью и в полном восторге от текста.

Далее события шли как в сказочном сне. Михайлов позвонил мне утром после прилёта из Пицунды (это было в понедельник 18 апреля), буркнул в трубку, что он в восхищении от моего эссе. Никаких замечаний нет, кроме того, что написано про аллитерации, здесь вы идёте сами против себя. Нужно уточнить все сноски по Пушкину. Только не тяните!

Через неделю я пулей прилетел в ИМЛИ, в сектор теоретических проблем, где мы наконец и познакомились. Александр Викторович был в прекрасном настроении, шутил, с лёгкой иронией полюбопытствовал только, откуда я взялся такой умник... и совсем не был похож в своём свитерке, а ля Хемингуэй, на учёного.

Сборник собирался в честь памяти основателя герменевтики в России философа Густава Шпета.

Признаюсь, мало в своей жизни я слышал таких комплиментов, как от Михайлова. Он считал, например, что статья его друга и моего соседа по ежегоднику Сергея Аверинцева — написана хуже... (Я сам так не считаю.) А публичное обсуждение (в июле) сборника в актовом зале ИМЛИ, с акцентами похвал выступающих с трибуны на мой опус запомнилось как малый триумф. По сути, это был мой первый публичный успех в столице за восемь лет после моего отъезда из Перми. Можно было бы об этом и не писать, но тут важен не я, а Михайлов, который продемонстрировал в моём случае всегдашнюю свою норму: уважение не к протекции, не к имени и наличию научной степени, а к интеллектуальному уровню высказывания.

Хотя он и не удержался от иронической реплики по поводу моего присутствия инкогнито на заседании в зале ИМЛИ... точных слов Михайлова я сейчас не припомню, но суть не забыл, что-де мне захотелось вкусить славы.

Сейчас я думаю, что, возможно, он уступил для меня в сборнике то место, которое наметил для себя, возможно.

Словом, статью напечатали в ежегоднике «Контекст-1989». Я явился за авторским экземпляром. Оказалось, что научный сборник был раскуплен в течение одного дня и мне нужно успеть купить один экземпляр, оставленный мне в научной лавке МГУ на Ленинских горах. Но мимо! И вот тут Михайлов взял меня в оборот, обнял рукой за плечо, увлёк из ИМЛИ пить кофе поблизости — в ресторанный подвальчик Дома писателей, — и принялся меня с жаром убеждать бросить «писать рассказики» и посвятить всего себя герменевтике. «У нас такой дефицит аналитиков, а с вашим даром, эх вы»! Я сопротивлялся, уходил в сторону, но всей правды не говорил: мол, сам хочу быть объектом герменевтики, а не писать умные вещи о чужих текстах. Тогда он решил схитрить и попросил меня срочно написать исследование о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», присовокупив слова о том, что, мол, давно пора разобраться с этим романом и вроде бы как кроме меня сделать сие некому. Понятно, что он лукавил, знатоков Булгакова было немало, но уж больно не хотелось ему выпускать из рук перспективного автора.

Готовился специальный выпуск «Контекста» к 100-летию со дня рождения писателя, в 1991 году.

Могло ли быть тогда в СССР более лестное предложение, чем сделал мне Александр Викторович! Кроме того, он попал в самую точку. Я дрогнул; роман Булгакова давно занимал моё внимание. Михайлов хитро добавил, что не ограничивает меня в объёме.

Этот довесок решил дело.

Снова отложив (рассказики) прозу, я снежной зимой написал черновой вариант своего изыскания, а летом для завершения работы даже снял под Москвой дачу (комнату) на станции Челюскинская, в посёлке Старых большевиков, на три месяца, и в полном уединении напечатал на пишмашинке за лето 1990 года аж 150 страниц (тогда мой труд назывался «Между Христом и Сатаной. Философия закатного романа»). Дожди в то лето шли три месяца подряд — идеальный фон для мысли.

Позвонил Михайлову в Москву: вот, мол, написал, 150 страниц.

Да это ж целая книга, хмыкнул Александр Викторович с изумлением.

Везите! И я записал адрес.

Прямо с дачи, 8 августа, я привёз рукопись к Михайлову в дом на Юго-Западе. Вручил машинопись в руки тут же, на лестничной площадке, хотя он пригласил зайти, но я торопился и отказался. Эх, я дурак... Между тем напряжение моих сил было так велико + холодный душ на даче, что я на следующий день свалился с жестокой ангиной и провалялся в постели дней десять.

Звоню — прочитали?

И что же слышу в ответ? Ушат холодной воды! Михайлов сухо предлагает напечатать мой опус где-нибудь в кооперативном издательстве.

Я повесил трубку в полной растерянности.

Ну и ну... да читал ли?

Прошло ещё несколько дней замешательства, но, когда я опять позвонил (решил забрать рукопись), декорации резко сменились... Михайлов срочно вызвал меня в институт: куда вы пропали? Де нужно срочно выправить текст по его замечаниям, я уже внёс свою правку!

Этот зигзаг настроений так и остался без комментариев.

Без лишних разговоров он вручил мне мою машинопись со своими вежливыми пометками мягким коричневым карандашом. По ходу выяснилось, что мой трактат принят и что Михайлов готов его печатать целиком (!) без сокращений, аж в двух выпусках Контекста-91 и 92...

Особенно высоко он оценил мою главу о фрактальном изучении текста.

И срок дал на правку два-три дня.

Срочно!

Засылаем сборник в печать.

Я быстрёхонько ретировался, вдруг снова перерешит?

Думаю (уже сегодняшним ракурсом), я стал отчасти психологической проблемой для Александра Викторовича. Моя прыть стала ему тайным укором. В чём? Почему? Не знаю, а гадать не хочу.

Сделав домашнюю правку под скупым надзором гениального карандаша, я привёз рукопись в ИМЛИ: вот... всё исправил...

И вдруг Михайлов сделал шаг мне навстречу, раскрыл руки, и мы обнялись (И как оказалось — навсегда.)

Я стал для него своим.

Это было объятием признания.

Что дальше?

А дальше тишина...

Грянула агония перестройки, в институте начались проблемы с деньгами, сборник стали передвигать с 1991 на 92-й год. А тут и вообще рухнул Советский Союз, и случилось самое страшное — заболел Михайлов. Последний раз я разговаривал с ним по телефону весной, месяца за три перед его тихой кончиной в кругу семьи... Александр Викторович глухим голосом привычно пожурил меня за увлечение беллетристикой, посетовал, что издание ежегодника «Контекст» снова затягивается, и вдруг устало простился, желая мне благополучного пути в грядущем жизненном мареве.

Он говорил, так, словно нам больше не свидеться.

Такой финал телефонного разговора был настолько странен, что я тут же перезвонил приятелю из круга ИМЛИ и узнал, что — вот так номер! — оказывается, Михайлов неизлечимо болен. Кончина близка. Он со всеми прощается.

Это так поразило мой дух, что я некоторое время даже фантазировал о чуде излечения Михайлова (но это другая исповедь), пока он был жив.

О его смерти (18 сентября 1995 г. На 56 году...) я узнал с опозданием и на проводы не попал.

Прошло много лет, прежде чем моя рукопись увидела свет.

Но увещевания его не пропали втуне, с тех пор эссеистика (под сенью герменевтики) стала моей второй натурой. Вот почему я решился посвятить книгу о романе «Мастер и Маргарита», написанную когда-то под его духовной опекой, памяти Александра Викторовича Михайлова.