Говорю же вам, что за всякое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься», — сказано в Библии (Матф. 12, 36—37). Именно так — как возможную причину погибели или спасения, — воспринимают и ответственные писатели, да и вообще все художники в широком смысле, свои произведения.
М. Булгаков, вне всякого сомнения, считал свой писательский труд ответственным и крайне важным для него самого делом служения народу. Исключительно ради занятий литературой он расстался с полученной в Киевском университете обеспечивающей стабильный доход, далёкой от политики профессией врача.
Ещё не будучи знаменитым, М. Булгаков записывает в своём дневнике 26. 10. 1923 г: «Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрёк себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе была причиной этого» (18, 77).
Ответственность, с которой М. Булгаков относился к своей литературной деятельности, ничуть не меньше ответственности, присущей профессии врача. Со временем он осознал, что у писателя эта ответственность даже больше. Тех литераторов, которые не понимают этого, М. Булгаков посчитал необходимым изобразить в своих произведениях.
Уже как бы подводя итог всей своей жизни, за шесть дней до собственной смерти писатель говорит с болью: «Служить народу... За что меня жали? Я хотел служить народу... Я никому не сделал зла...» (23, 554).
И тут возникают два вопроса: как вообще литература может служить народу? В полной ли мере М. Булгаков — если судить по его произведениям — воспользовался возможностями этого служения?
Для христианина нет задачи важнее спасения души: «какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?» (Матф. 16, 26) Не менее очевидно и то, что любой христианин, заботящийся о душе, в первую очередь прибегает к помощи Церкви. Давно известна поговорка: «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец». Отметим, что М. Булгаков весьма значимой деталью сближает церковь и рай: приснившийся в пророческом сне Алексею Турбину вахмистр Жилин («Белая гвардия») сообщает, что в раю «полы церковные» (9, 87).
Безусловно, что для людей, нашедших ясный и прямой путь к Богу, отказавшихся полностью от мирских соблазнов, художественная литература, да и вообще искусство, уже не будут одним из средств, помогающих спасению души. Для них справедливо утверждение митрополита Иерофея (Влахоса): «Вся наша культура — это культура утраты сердца. Неудивительно, что человек не может осознать того, чего не имеет сам. Сердце наше омертвело, а ум помрачён, так что мы не в состоянии ощутить их присутствия» (63, 124).
Но таких подвижников всегда гораздо меньше, нежели живущих в миру верующих, постоянно попадающих под действие соблазнов и сомнений. Много, особенно в нашей стране, и людей неверующих, не дающих себе труда задуматься о вечных вопросах, или же — увы! — нашедших губительные ответы у лжепророков. Но ведь и они не оставлены Богом, количество путей к Которому неисчислимо.
Как нам кажется, произведения М. Булгакова могут быть — и для многих, без сомнения, уже стали — своего рода ярким художественным напоминанием о необходимости собственного поиска путей к Истине, то есть, согласно формулировке Н. Гоголя, незримой ступенью, ведущей человека к Богу (43, 8).
Для нас не вызывает сомнения тот факт, что многообразные явления и самой жизни, и художественного творчества, невозможно правильно оценить и понять без помощи Священного Писания. Более того: «Нет скуднее ума, когда он без Бога берётся любомудрствовать о Боге» (Добротолюбие, т. 3, с. 10).
Эта справедливая мысль относится и к тем произведениям искусства, которые хоть в минимальной степени дают авторскую интерпретацию или оценку событий, описанных в Библии. Очевидно, что выраженный в произведении искусства индивидуальный взгляд автора на библейские события и сюжеты не причиняет вреда душе читателя (зрителя, слушателя) только тогда, когда видение художника (всегда произвольное) не вступает в гибельное противоречие с богодухновенными книгами, и не является самолюбивой или невежественной попыткой «усовершенствовать» их.
Только безответственный автор может своими произведениями пытаться вносить что-либо новое непосредственно в религиозное учение. Как справедливо отмечает М. Дунаев, «нет иных критериев Православия, которые бы пребывали вне Священного Писания и Священного Предания Церкви Христовой, вне догматов Православного вероучения» (43, 9)
Чтение священных книг, принятие Бога всем сердцем в здоровом обществе должно предшествовать знакомству с произведениями искусства, которые, среди прочего, изображают и духовные язвы, пороки этого мира. Поэтому до сих пор — и всегда будет — актуально предупреждение Иоанна Лествичника: «Прежде приятия силы духовной не читай книг, чуждых правоверия, потому что они исполнены тьмы и помрачают умы немощных» (75, 281).
Талантливые и честные произведения искусства являются своеобразной «песнью Господней», исполняемой в мире, находящемся во временном подчинении силам зла, то есть «на земле чужой» для человека, желающего спасти свою душу. Но художник как бы заново обретает для себя и для своего зрителя (читателя) внешний мир, если, создавая свои произведения, не забывает о словах святителя Игнатия (Брянчанинова): «что видим в этом самом чувственном мире, который с такой уверенностью называем видимым миром? Видим в нем малейшую часть предметов, ничто в сравнении с целым» (82, 84).
Таким образом, если в произведении художника за чувственным миром не ощущается мир невидимый, значит, он тратит свой талант и силы на изображение только «малейшей части предметов», которая — «ничто в сравнении с целым». Такой художник, изображая только внешний мир, забывает о своей душе, и о душе доверившегося ему читателя или зрителя. Тем самым, душа как бы променивается, отдаётся в качестве выкупа за соблазны мира.
Писатель или художник (да и вообще атеист), забывающий о Боге как творце мира, и в то же время пользующийся тем, что сотворил Бог, хуже Шарикова («Собачье сердце»). Последний персонаж полностью игнорирует разумные правила сотворившего его профессора, что не мешает Шарикову жить в его квартире и питаться за его счёт. Но Шариков — не человек, а противоестественное существо, не имеющее сознательной свободы выбора. Свобода выбора дарована Богом именно людям, поэтому, распоряжаясь жизнью во зло нашей душе, мы оказываемся хуже Шарикова.
Итак, для нас очевидно, что в талантливых и честных произведениях искусства за видимым миром будет всегда ощущаем мир невидимый, в котором всех нас ждёт либо спасение, либо гибель.
Только в том случае, когда искусство помогает понять эту жизнь с точки зрения жизни вечной, когда художник напоминает нам о необходимости покаяния как условии спасения души, и при этом начинает покаяние именно с самого себя, — только в этом случае произведение искусства перестаёт быть искусом (то есть лукавством и соблазном).
Однако и подлинное искусство, без духовной литературы, наивно считать достаточным средством спасения души: «грешно христианину, читая светские сочинения, не читать богодухновенных писаний» (51, 593).
Данная работа о прозе М. Булгакова — скромная попытка осмысления, в конечном итоге, отношения писателя к самому важному, что есть в нашей жизни — к Богу как Творцу мира и Спасителю душ наших. «На протяжении всего творчества, — пишет Н. Звезданов, — Булгаков писал одну книгу <...> «Книгу своей жизни» (31, 81). Безусловно, одним из проявлений таланта М. Булгакова является то, что за яркими, конкретными и почти осязаемыми приметами жизни земной всегда чувствуется как бы уходящая вдаль перспектива жизни вечной, или вечной смерти.
Главным образом в нашей работе будет идти речь о повестях «Собачье сердце», «Роковые яйца» и романах «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита». Стремясь, по возможности, создать более полную картину, иногда мы будем кратко цитировать и другие произведения писателя, их черновые варианты, дневниковые записи, письма М. Булгакова, представлявшие безусловный интерес для раскрытия выбранной нами темы.
Не существует всеми принятой точки зрения на творчество М. Булгакова. О произведениях писателя зачастую высказываются прямо противоположные суждения. Далеко не все разделяют точку зрения Н. Струве, что писатель целиком «напоён христианством, полнокровным, светлым, вселенским» (101, 190). Эта оценка самым категоричным образом противоречит выводу известного литературоведа Б. Соколова: «Последователем христианства автор «Мастера и Маргариты» явно не был» (93, 511). Напротив, М. Чудакова, которую по праву можно считать одной из самых авторитетных и объективных исследователей и творчества М. Булгакова, и его жизни, приводит, безусловно, важные слова последней жены автора «Мастера и Маргариты»: «Е.С. Булгакова говорила нам в 1969 году, что он (М. Булгаков. — С.С.) был верующим» (28, 489).
Один из серьёзных упрёков, высказываемых Булгакову, состоит в том, что своим последним романом он якобы пытается подменить Священное Писание. Такая точка зрения несостоятельна хотя бы потому, что последний и наиболее противоречивый роман был начат во второй половине 20-х годов, то есть в то время, когда все, кто читал серьёзную литературу, уже получили образование в добольшевистской России, а значит, как минимум изучали закон Божий в школе. Согласно статистическим данным, в середине 30-х годов верующими были: в городах — 1/3, в деревне — 2/3 взрослого населения (59, 257). Поскольку признавать себя верующим в то время было опасно, вполне возможно, что приведённые цифры меньше фактических.
Представляется весьма маловероятным, чтобы читателю, имеющему (в отличие от многих наших современников) определённые познания в области Закона Божьего, пусть и не относящему себя к верующим (а заявлять это официально во времена Булгакова было, повторим, опасно) пришло бы в голову подменять Священное Писание художественным литературным произведением.
Читатель того времени не нуждался в напоминании о том, какое значение имеет Иерусалим для всех христиан, и помнил, что с Киева началось крещение Руси. Поэтому у М. Булгакова упоминаемые им Крещатик, Киев, Иершалаим — не просто «исторические названия», а пример того, как топонимика участвует в формулировании смысла произведения, становясь напоминанием о мире невидимом, неизбежно расширяя такие понятия, как «здесь», «теперь», «сейчас».
Вне всякого сомнения, Священное Писание должно занимать — и занимает — в душе истинно верующего человека совершенно особое, безусловно главенствующее, место, на которое никак не могут претендовать произведения искусства. Вера, которую может поколебать сюжет лихо закрученного романа или красивый балет, истинной верой никогда и не являлась. В этом случае человек лишь ждёт какого-нибудь искуса, и, по слепоте духовной, воспринимает «откровения искусства» как «голос свыше», стремясь тем самым заглушить в своей душе вечный голос Веры.
После 1917 года, как известно, в нашей стране могли подвергнуть репрессиям за самое незначительное упоминание церкви и религии в положительном смысле. Булгаков, безусловно, сознавал это. Тем ценнее свидетельство М.П. Смирновой (её разговор с писателем 1931 или 1932 г.): «Помню, уже в конце дня он спросил меня: «Маргарита Петровна, Вы читали Библию?» Я ответила: «Как надоели уроки Закона Божия в гимназии, а тут ещё Библию читать? Только этого мне не хватало!» — «Вы ещё будете её читать!» (102, 454).
Все творчество писателя, как нам кажется, — непрерывное доказательство того, что вне религии и текстов Священного Писания невозможно понять происходящее ни в мире, ни в собственной душе.
При анализе произведений Булгакова (равно как и при анализе других произведений искусства) важно помнить: то, что каждый из нас видит в них, является определённым нашим со-авторством с писателем. По сути, именно наше восприятие постоянно дополняет роман, пьесу, другое художественное произведение. Иными словами, именно наше воображение, жизненный опыт, мировоззрение определяют, что мы увидим в произведении — либо очередной искус, зовущий нас в бездну, либо напоминание о Божественной мудрости и жизни вечной. Для некоторых, конечно, соблазнительнее и проще в читаемом произведении, рассматриваемой картине, кинофильме увидеть собственные грехи, чтобы в очередной раз сделать вывод: «Гляди-ка, и здесь разврат, значит, не я один такой».
При этом мы не хотим или даже боимся задуматься о том, что своей интерпретацией произведения искусства мы сами, здесь и сейчас, определяем, причиной чего — гибели или спасения — возможно, станут и для самого писателя страницы его произведений (напомним: «от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься»).
Ведь именно в оставленных после себя добрых делах и молитве нуждается каждый умерший человек, включая, конечно же, и писателей. Об этом напоминает архимандрит Константин (Зайцев), заканчивающий свою статью о Н. Гоголе словами, столь необходимыми душе любого умершего: «Упокой, Господи, душу верного раба Твоего Николая, всем сердцем тебе послужившего» (64, 357). Да и сам Булгаков в «Записках на манжетах» говорит о Пушкине: «Он там, идеже несть». В. Сахаров (81, 197) обращает внимание на то, что слова эти взяты из заупокойного песнопения «Последование по исходе души от тела» (кондак, глас 8-й): «Со святыми упокой, Христе, Душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».
Сами литераторы часто ожидали именно сочувствия, и болезненно воспринимали непонимание. Например, Н. Гоголю жёсткая критика в адрес его «Выбранных мест» причиняет чуть ли не физическое страдание: «Над живым телом ещё живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарён крепким сложением» (34, 219).
Известный поэт Тютчев мечтает о сочувствии (стихотворение, датированное 27.02.1869 г.):
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся,
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать...(99, 242)
Сочувствие, проявляемое читателем к автору, поэт сравнивает с благодатью.
Это слово у В. Даля имеет пометку «церковное» и определяется следующим образом: «дары Духа Святого; наитие свыше; помощь, ниспосланная свыше, к исполнению воли Божьей; любовь, милость; благодеяние, благотворение». Особенно актуальны эти понятия при разговоре о произведениях уже умерших авторов.
Наша интерпретация событий — и в произведениях искусства, и в реальном мире, — говорит — подчеркнём это — о состоянии нашей собственной души. Проявляя сочувствие и любовь к писателю или художнику, мы выполняем волю Божью и тем самым свидетельствуем о том, что душа наша стремится к спасению.
Интересно, помнят ли об этом авторы, превращающие свои работы (в том числе и о творчестве М. Булгакова) в очередной соблазн, внушающий читателям мысли не только сомнительные, но, с точки зрения христианина, даже и гибельные? Чем ещё объяснить такой подход, как не предчувствием собственной гибели и желанием увлечь за собой в бездну как можно больше других людей: не только по глупости или любопытству внимающих их безответственным словам читателей, но и самих творцов рассматриваемых ими произведений (часто уже умерших и не имеющих возможности препятствовать неверному истолкованию).
Именно о таких «интерпретаторах» и авторах художественных произведений говорит протоиерей Иоанн Восторгов: «убийца менее вреден и скорее удостоится прощения пред вечною правдой, чем дурной писатель, этот духовный разбойник, оставивший на земле в своих произведениях семена неисцельного и непрекращающегося зла» (64, 22).
Невозможно для художника честно и верно изображать мир, не имея, в сердце слов Иоанна Кронштадтского: «Горе нам, возлюбившим настоящий век притворный, привременный и нерадящим о наследии того века, который следует за смертию тленною тела нашего, за этою плотскою завесою» (51, 418). Именно в этом — то есть в «противоборстве двух раздирающих душу и сердце стремлений — к сокровищам небесным и сокровищам земным» — видит главную тему русской литературы и М. Дунаев (43, 12).
Отметим, что в древнерусской литературе поступки людей рассматривались в первую очередь с точки зрения веры: «Самой большой ценностью для человека Древней Руси была его вера. Ценность государства и ценность человеческой личности казались незначительными по сравнению с ценностью религии, и каждый конкретный человек оценивался не по тому, сколь он полезен обществу или сколь он необыкновенен. Важнее всего было, каков он перед Богом» (68, 5). Такой подход позднее был почти утрачен.
С. Кузьмина справедливо видит заслугу Ф. Достоевского, оказавшего, безусловно, весьма заметное влияние на Булгакова, в том, что он восстановил «прерванную в XVIII в. связь русской художественной культуры с православием» (41, 32).
Своеобразие русской литературы советского периода не в последнюю очередь определяется тем, что писателю неизбежно приходилось быть в смертельно для него опасной оппозиции к властям в том случае, если его душа не приемлет «сокровищ земных», которыми устроители «рая на земле», хотели заменить собой «сокровища небесные». Именно так понимал суть революционных преобразований нарком просвещения В. Луначарский: «Вся наша борьба за социализм, индустриализацию, сельское хозяйство, реформу быта, плановость той или иной области хозяйства, за всю экономическую сторону жизни человека есть борьба против религии» (58).
М. Булгаков прекрасно осознавал несовместимость своих взглядов с материалистической (т. е. не находящей места для Бога) идеологией. Уже в 1923 г. он записывает в дневнике слова, пророческий трагизм которых он — по нарастающей — ощущал всю свою жизнь: «Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить» (18, 77).
Оппозиционность М. Булгакова советской власти доказывается многими фактами.
По признанию его первой жены, Т. Лаппа, сделанному уже после смерти писателя, «большевиков он не любил, и по убеждениям он был монархист» (70, 63). Но дело здесь не только в политических взглядах. Причина враждебности Булгакова советскому строю точно сформулирована в самом названии статьи М. Шеина о писателе: «Маскарад. Классовый враг под флагом религии» (93, 323, курсив наш. — С.С.) Статья эта опубликована в 1929 году (29 апреля, газета «Вечерняя Москва»), когда произведения Булгакова уже позволяли сделать заключение об особенностях его мировоззрения. Булгаков как бы вспоминает в «Мастере и Маргарите» об этой статье, когда мастер рассказывает Ивану Бездомному о реакции советских критиков на его роман: «...в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа» (20, 253).
Советскую власть Булгаков связывал с силами ада. Так, в отрывке, не включаемом в основной текст «Мастера и Маргариты», сатаной (Воландом) даётся одобрительная характеристика Сталина и советской России, а также устанавливается глубокая связь режима и его главы с бесовскими силами: «У него мужественное лицо, он правильно делает своё дело, и вообще всё кончено здесь» (93, 449).
Атеистическая основа, выбранная большевиками для строительства новой жизни, вызывала разочарование у многих деятелей искусства. Например, А. Платонов выразил свои чувства и цель своих духовных поисков словами одного из героев повести «Котлован», обращёнными к строителям нового дома для пролетариата:
«— Говорили, что всё на свете знаете, — сказал Вощев, — а сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду — буду по колхозам ходить и побираться: всё равно мне без истины стыдно жить» (71, 132).
Борис Шишкин, один из персонажей романа И. Шмелёва «Солнце мёртвых», мечтает о том, чтобы из революционного Крыма перенестись на дикий остров, и готов «ракушками питаться, кореньями... и никого чтобы, хоть бессрочно!» (79, 112). С нашей точки зрения, словами явно антипатичного М. Булгакову домуправа Бунши из пьесы «Иван Васильевич» (1935 г.), обращёнными к изобретателю машины времени, писатель выразил свою мечту. Правда, несбыточность её он в середине тридцатых годов уже вполне сознавал, а потому сформулировал её в подчёркнуто фантастической манере (но от этого мысль не утратила для М. Булгакова свою привлекательность): «Я умоляю вас, Николай Иванович, вы насчёт своей машины заявите. Её зарегистрировать надо, а то во флигеле дамы уже говорят, что вы такой аппарат строите, чтобы на нём из-под советской власти улететь. А это, знаете... и вы погибнете, и я с вами за компанию» (17, 586).
Творчество М. Булгакова действительно можно определить если не как аппарат для бегства от советской действительности, то как успешную попытку художественными средствами объяснить гибельность её воздействия. Именно у Булгакова наиболее многосторонне, смело и ярко раскрыта смертоносная сущность не только материализма, но и атеизма, ставшего основой советской «морали». По этой причине его произведения ещё долго останутся важными и актуальными, бередящими душу читателей не всегда приятными, но крайне важными вопросами.
Создаваемый М. Булгаковым в его произведениях художественный мир не ограничивается зримой реальностью, которая часто выступает не чем иным, как вратами в иной мир, или напоминанием о нём. Иоанн Шаховской называет формой романа «Мастер и Маргарита» «метафизический реализм» (94, 602). В. Даль метко определяет метафизику как «ученье о том, что выше физики, т. е. земной природы». Действительно, учёные-естественники в произведениях М. Булгакова игнорируют то, что выше физики, и получают результаты, мягко говоря, неудачные. Верное определение формы последнего булгаковского романа — «метафизический реализм», — безусловно, применимо ко всему булгаковскому творчеству, в котором мастерское и точное описание мира видимого неизбежно напоминает о главенстве над ним духовного.
Такое восприятие зримого мира неизбежно для того, кто хочет иметь полную, насколько это возможно для человека, картину мироздания. Но и такая картина не будет всеобъемлющей. «Слепотою поражены наши ум и сердце. По причине этой слепоты ум не может различать ощущений духовных от ощущений душевных и греховных, особливо когда последние не очень грубы. По причине слепоты духа вся деятельность наша делается ложною, как и Господь называл книжников (ученых) и фарисеев буими и слепыми, вождями слепыми, не входящими в царство небесное и не допускающими человеков входить в него», — пишет святитель Игнатий (Брянчанинов) (82, 57).
Характерно, что, оценивая результаты революции, Алексей Ремизов (которого В.И. Лосев считает «несомненным учителем Булгакова» — 18, 260) именно так и называет её деятелей — «вождями слепыми»: «Человекоборцы безбожные, на земле мечтающие создать рай земной, жёны и мужи праведные в любви своей к человечеству, вожди народные, только счастья ему желавшие, вы, делая дело своё, вы по кусочкам вырывали веру, не заметили, что с верою гибла сама русская жизнь. Ныне в сердцевине подточилась Русь. Вожди слепые, что вы наделали?» (78, 405)
Слепота такого рода не имеет никакого отношения к окулистам; она является следствием отсутствия духовного разума, который есть «ощущение жизни вечной» (82, 63). Причём духовный разум, служащий для нас путеводной звездой в этой жизни и приготовляющий нас к жизни следующей, часто отсутствует именно у тех, кто чего-то достиг в этой жизни. Они, вполне довольствуясь своими успехами в этом мире, отрицают мир невидимый.
Будущее таких вождей беспощадно определено М. Булгаковым в короткой истории М. Берлиоза. Встретившись с нечистой силой, этот персонаж лишь восклицает: «Этого не может быть!» (20, 124).
В одном из вариантов «Мастера и Маргариты» схожее восклицание вложено в уста Варенухи. Также преуспевший в своей профессии, он не верит в явления мира невидимого, поскольку его мозги тщательно промыты атеистической пропагандой: «Варенуха был известен в Москве как администратор, не имеющий себе равных. За двадцать лет своей деятельности он видал всякие виды. Но тут Варенуха почувствовал, что ум его как бы застилает пеленой, и он ничего не произнёс, кроме житейской, но нелепой фразы: — Не может быть!» (14, 289)
Напомним: в невидимом мире мы можем найти не только погибель, но и своё спасение, если воспримем Бога всем сердцем: «отдай сердце твое мне» — сказано в Притчах (Притч. 23, 26).
Именно мир невидимый, по учению церкви, первичен по отношению к миру видимому, материальному: «невидимое сотворено прежде видимого» (49, 201).
Просто и ёмко соотношение двух миров — видимого и невидимого, настоящего и ожидающего нас за смертным порогом, — охарактеризовал Иоанн Кронштадтский: «Всё настоящее только одна тень будущего: свет — тень будущего неизреченного света; сладости земные — слабая тень будущих, неизреченных, бесконечных сладостей; огонь — слабая тень огня геенского, который будет опалять грешников во веки веков; чистая радость земная — тень будущих неизреченных радостей...» (51, 584)
Он же образно сформулировал мысль о неизбежности нашего возвращения в мир невидимый: «Человек, где ни бывает, но потом домой возвращается. Так и христианин, кто бы он ни был, знатный или простой, богатый или бедный, учёный или невежда, где бы ни был, какую бы должность ни занимал в обществе, что бы ни делал, должен помнить, что он не дома, а в странствии, в пути, и должен домой возвратиться — к отцу, к матери, к старшим братьям и сёстрам; а дом этот — небо, отец — Бог, мать — Пречистая Богородица, старшие братья и сёстры — Ангелы и святые Божии человеки» (51, 558). Эти слова крайне важны, к ним мы ещё вернёмся.
Очевидно, что мир невидимый важнее видимого и в жизни каждого конкретного человека: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт. 2, 7). Душа превращает прах в человека, и без души человек снова становится прахом.
Видение духовными очами ныне скрытого от нас мира было изначально, до нашего падения, доступно Адаму и Еве, естественно для них. Но, согрешив, то есть, перейдя от естественного состояния соблюдения заповедей Творца в состояние нижеестественное нарушения этих заповедей (см. 82, 39), они (и мы вслед за ними) утратили эту возможность. Но нам осталась вера как средство познать истинные законы мира и спасти свою душу: «Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (Евр. 11, 3)
Поскольку мы исходим из того, что все после смерти узрят мир невидимый, а Адам и Ева могли видеть его до своего падения, то, когда мы говорим «мир невидимый», то подразумеваем мир, доступный человеческому восприятию ранее, до падения Адама и Евы, мир, ощущаемый нами в нашем сердце сейчас. Наконец, этот мир является невидимым только до нашей смерти; а потому его правильнее называть «мир, видимый прежде, ощущаемый ныне в сердце и доступный для восприятия в будущей жизни».
Безусловно, лишившись возможности видеть духовными очами, мы имеем пред собою искаженную — относительно замысла нашего Творца — картину мира реального. Но, как мы уже говорили, в талантливых произведениях искусства мир невидимый обязательно ощущается за «плотскою завесою»; он проявляет себя в многообразных формах и с различными целями.
Необходимость разговора о мире невидимом применительно к творчеству М. Булгакова вызвана ещё и тем, что он сам называл себя «ПИСАТЕЛЕМ МИСТИЧЕСКИМ» (23, 86). Действительно, если игнорировать мистическую составляющую его произведений, то получится, что смерть М. Берлиоза («Мастер и Маргарита) обусловлена только пролитым подсолнечным маслом (именно так, отметим, её и объясняет сатана Воланд), а гибель всей России, её народа могла произойти (повесть «Роковые яйца») исключительно из-за не вполне успешного эксперимента в области птицеводства.
Важной особенностью художественного метода М. Булгакова Б. Сарнов справедливо считает стремление утвердить в сознании читателя мысль, что жизнь «не замыкается плоскостью земного существования» (80, 75).
Казалось бы, тот факт, что в некоторых произведениях М. Булгакова действуют врачи и учёные, должен в определённой степени говорить о склонности писателя к чисто научному познанию мира. На деле же оказывается, что, повторим, ни наука, ни врачи у М. Булгакова принципиально не способны постичь некоторые вопросы бытия, а их предпринятые с благой целью эксперименты создают серьёзную опасность, или даже приводят к смерти.
Но мы бы не стали говорить о непримиримой вражде между наукой и религией, которые имеют разные сферы деятельности. Тот факт, что мир создан Богом, вовсе не является препятствием научного изучения всевозможных явлений и веществ.
Однако очевидно, что неразумно прибегать к науке для того, чтобы понять, как спасти свою душу. В этом отношении наука в своих возможностях отстаёт от вечных идей и находится ниже них. Именно поэтому, «Булгаков, прочитав книгу П.А. Флоренского «Мнимости в геометрии», подчеркнул следующие слова: «Божественная комедия» неожиданно оказывается не позади, а впереди нам современной науки», — сопроводив эту фразу восклицательным знаком на полях» (22, 15—16).
Отметим, что Данте при сочинении этого произведения «во многом вдохновлялся Откровением» (76, 251), то есть тем текстом из Библии, строки из которого М. Булгаков взял в качестве одного из эпиграфов к «Белой гвардии». «Откровение», или «Апокалипсис», неоднократно цитируется в этом романе.
Любое знание, заменяющее веру в Бога и любовь к Нему, не только бесполезно, но и вредно: «Мы все имеем знание, но знание надмевает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должен знать. Но кто любит Бога, тому дано знание от него» (1 Кор. 8, 1—3).
Недоверие и даже враждебность М. Булгакова к советской материалистической идеологии постоянно ощущалась властями. Сам писатель отмечал: «я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298» (23, 84).
Характерны тон и содержание статьи в газете «Комсомольская правда» (14.Х.1926), в которой говорилось «о Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВО-БУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» (23, 85).
Советская власть, как известно, не ограничивалась в своей борьбе с честными литераторами только газетными статьями, которые лишь создавали нужный фон для принятия репрессивных мер (вспомним трагическую смерть О. Мандельштама и Н. Гумилёва, убийства (?) С. Есенина и В. Маяковского, самоубийство А. Фадеева).
Один из осведомителей передавал в ГПУ следующие слова М. Булгакова: «Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков... Ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных...» (14, 22)
Не будет преувеличением сказать, что Булгаков, без сомнения, совершил ещё не оценённый по достоинству гражданский и христианский подвиг, вступая своим творчеством в лишающую его славы, денег, сиюминутного признания и даже смертельно опасную борьбу за идеалы общечеловеческие, в борьбу против гибельной атеистической идеологии.
И после смерти М. Булгакова власти не торопились публиковать его, а также ставить в театре его произведения. В. Лакшин подводит своего рода печальные итоги, которые уже никак нельзя изменить: «С конца 20-х годов до 1961 года проза его не печаталась вовсе. В рукописях лежали основные книги. С 1941 по 1954-й на сцене шли только «Последние дни» («Пушкин») и инсценировка «Мёртвых душ» (28, 7). Сейчас, когда произведения Булгакова изданы, удары по писателю наносятся их лживыми и неискренними интерпретациями.
Отметим, что М. Булгаков был человеком действительно смелым и бескомпромиссным. Первый биограф и близкий друг писателя, П.С. Попов, даёт ему следующую характеристику: «Он презирал не людей, он ненавидел только человеческое высокомерие, тупость, однообразие, повседневность, карьеризм, неискренность и ложь, в чём бы последние ни выражались: в поступках, искательстве, словах, даже жестах. Сам он был смел и неуклонно прямолинеен в своих взглядах. Кривда для него никогда не могла стать правдой. Мужественно и самоотверженно он шёл по избранному пути» (102, 12).
Схожие слова — о том, что Булгаков не обременил «себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью», — находим у А. Фадеева (14, 31). Хорошо знавший М. Булгакова В. Виленкин назвал его «воплощённой совестью» (26, 369).
Подтверждением высоких нравственных качеств М. Булгакова является не только его творчество, но и жизнь. Так, 22 сентября 1926 г. на допросе в ОГПУ следователю, попросившему назвать имена и фамилии лиц, посещавших кружок «Зелёная лампа», писатель прямо, и с несомненным риском для себя, заявил: «Отказываюсь по соображениям этического порядка» (18, 190).
В 1925 году В. Вересаев серьёзной «болезнью <...>, глубоко разъедающей русскую художественную литературу», называет именно «отсутствие у современного писателя художественной честности» (61, 80). Этот диагноз ни в коей мере к Булгакову — и человеку, и писателю — не применим, что делает его явлением для российской послереволюционной словесности не совсем типичным.
М. Чудакова приводит рассказ о том, как Булгаков первым назвал провальной пьесу, написанную видным советским государственным деятелем Ф.Ф. Раскольниковым (102, 426—428). Этот политик использовал любые средства в борьбе со своими врагами. Так, в письме Ф.Ф. Раскольникова к Ларисе Райснер читаем (эти угрозы к Булгакову прямого отношения не имеют, они лишь показывают жестокость и беспринципность советского чиновника): «Я не остановлюсь перед тем, чтобы скрутить ему руки на лопатках и за шиворот представить по начальству перед высоким судилищем трибунала» (102, 430).
Несомненная ценность и своеобразие булгаковского творчества состоит в том, что суждения писателя о мире видимом, всегда меткие, глубокие и остроумные — своего рода мост к иной, духовной реальности.
Проявление невидимого мира и в искусстве, и в жизни воистину является для нас «дыханием жизни», призванным напомнить о том вечном, что ждет всех нас, без всякого исключения, и тем самым способствовать нашему спасению. Именно поверив в предсказание о потопе, пришедшее из мира невидимого, Ной сумел спастись сам, спас свою семью и животных.
Невидимый мир по-разному проявляется в произведениях Булгакова: это может быть и фамилия персонажа, напоминающая о другом мире (Преображенский), и церковь, мимо которой проходят герои, и топографические названия, выбранные Булгаковым (Пречистенка, Патриаршие пруды, Святошино, Концовка, уже упоминавшиеся Крещатик, Киев, Иершалаим).
Даже указание первой и конечной станций движения трамвая могло стать для самого М. Булгакова своего рода коротким, но ёмким повествованием, знамением смутного времени. Вот его дневниковая запись от 21.07. 1924 г: «Приехали из Самары И<льф> и Ю<рий> Олеша. В Самаре два трамвая. На одном надпись «Площадь революции — тюрьма», на другом — «Площадь Советская — тюрьма». Что-то в этом роде. Словом, все дороги ведут в Рим!» (18, 84)
Характерно, что в начале одного из вариантов романа «Мастер и Маргарита» герои не просто приходят на Патриаршие пруды. Булгаков уточняет их маршрут: «дошли с площади Революции до Патриарших» (14, 110). По сути, именно так писатель обозначает возможный маршрут движения мысли и своих героев, и своих читателей: от революционной вседозволенности, атеизма, — до религиозного осознания мира.
В. Сахаров приводит интересное и важное свидетельство, говорящее нам о том, в чём именно видел М. Булгаков цель своего творчества: «Как и все Булгаковы, М.А. (так) верил, что всякий русский человек — мистик по природе, а борьба с религией, по его мнению, отнимала у русского народа его «костяк», поэтому он хотел, считал своим долгом пробудить снова религиозное чувство в русских сознаниях» (81, 250—251).
При этом, по мысли М. Булгакова, его читатель в обретении Бога должен пойти дальше героев последнего романа, в том числе и Бездомного, который лишь вступил на путь осознания своих ошибок. Трагической историей Берлиоза писатель напоминал, что промедление может обойтись очень дорого...
Не только городская топонимика, но даже сам номер дома, в котором поселилась нечистая в последнем романе — № 302-бис — как бы сам и сообщает, что с ним (домом) не всё в порядке. Как отмечает Е. Яблоков, слово «бис» — не только латинское, но и украинское, где как раз эту самую нечистую и обозначает (107, 203).
Важнейшее место среди изображений потустороннего мира в творчестве М. Булгакова занимает уже упоминавшийся сон А. Турбина в романе «Белая гвардия». В этом сне герой видит рай, вместе с находящимися там людьми, и разговаривает с ними.
Будучи включённой в контекст романа, эта сцена взаимодействует с эпиграфом из Апокалипсиса, в котором говорится о неизбежном суде над мёртвыми, и с завершающим роман описанием звёздного неба, которое М. Булгаков сравнивает с всенощной службой в церкви.
У писателя мир невидимый часто скрывается за деталями обыденными, или даже нарочито пошлыми и приземлёнными. Обыкновенная птица — воробей — в романе «Мастер и Маргарита» кривляется и пританцовывает под патефонную музыку, будучи одним из прислужников сатаны Воланда.
Банальное растительное масло становится важной деталью в установлении обстоятельств загадочной смерти М. Берлиоза, а устроенный в бывшей графской оранжерее безобидный, казалось бы, инкубатор неожиданно становится местом гибели вооружённых чекистов, и угрозой гибели для всей страны.
Даже название пивной может приобрести у Булгакова оценочный, или философско-мистический смысл. В одной из ранних редакций «Мастера и Маргариты» это заведение имеет гордое (и, несомненно, ироничное) название «Новый быт» (14, 38). А вот в «Собачьем сердце» дело обстоит серьёзнее. Пошлое название «Стоп-Сигнал» приобретает мистический смысл — именно в этой пивной убили Клима Чугункина, то есть он принял последний в своей жизни стоп-сигнал свыше. А тот факт, что пивная находится на Преображенской заставе (4, 24), наводит на мысль, что смерть — это начало преображения человека. Такой смысл закрепляется фамилией медицинского профессора, который в повести предпринял попытку осуществить это превращение — Преображенский.
За обыденностью, пошлостью и смехом и у самого Булгакова, в его личной жизни может скрываться возвышенный трагизм и пронзительные мысли о смерти близких ему людей, о собственных бедах. Сам он так объяснял эту свою особенность: «Игривый тон моего письма объясняется желанием заглушить тот ужас, который я испытываю при мысли о наступающей зиме. Впрочем, Бог не выдаст» (48, 280).
Такое же неожиданное соседство пошлости и трагизма находим в «Записках на манжетах», опубликованных в 1922 году, через несколько месяцев после смерти матери писателя, им горячо любимой: напомним, что и через 18 лет, за два дня до собственной смерти, Булгаков будет помнить о ней (23, 556).
Слова пошлой песенки переданы в «Записках на манжетах» Булгаковым с новым смыслом, придающим неожиданную глубину этому бульварному мотиву:
«Мама! Мама! Что мы будем делать?!» (22, 219). Но такого драматичного переосмысления пошлого текста Булгакову мало, и в конце концов от этой песни у писателя остаётся только то, что по-настоящему ему дорого, то, что он — а возможно, и мы вслед за ним — до последнего помним и стараемся спасти: «Колышется бархатная ночь. Божественным глазком светит лампадка и поёт хрустальным голосом:
— Ма-а-ма. Ма-а-ма!» (22, 220)
После этих предварительных замечаний о природе невидимого мира и его особенностях в прозе Булгакова нам хотелось бы поговорить о некоторых деталях биографии писателя, особенностях его личности, и об эпохе.
Два из рассматриваемых нами произведений тесно связаны, по собственному признанию М. Булгакова, с его родителями, вернее, с его посмертной памятью о них: «Если мать мне служила стимулом для создания романа «Белая гвардия», то, по моим замыслам, образ отца должен быть отправным пунктом для другого замышляемого мною произведения» (14, 6) (имеется в виду «Мастер и Маргарита»).
С. Ермолинский передал слова М. Булгакова о том, что «духовное общение с близким человеком после его смерти отнюдь не проходит, напротив, оно может обостряться» (28, 478). Таким образом, по признанию самого писателя, посмертная память о родителях, то есть явление мира невидимого, была своего рода стимулом для создания первого и последнего из четырёх рассматриваемых нами произведений.
М. Булгаков не мог не сознавать религиозность своих отца и матери, равно как и не знать тех слов в православной молитве детей за умерших родителей, в которых выражается вера, что поступки людей влияют на судьбу нескольких поколений их родственников: «Вем, Господи, яко Ты, Судия мира сего, грехи и нечестия отцев наказуеши в детях, внуках и правнуках даже до третьего и четвёртого рода; но и милуеши отцев за молитвы и добродетели чад их, внуков и правнуков».
Вспомним, что посмертные страдания предков за грехи, совершаемые их потомком, изображены, например, Н. Гоголем в рассказе «Страшная месть». Как отмечает П.С. Попов, Гоголя М. Булгаков «неизменно ставил себе за образец» (73, 5). Нельзя не согласиться с оценкой архимандрита Константина (Зайцева), данной творчеству Н. Гоголя: «Правильной репликой души, внутренним ухом расслышавшей голос смешливо-скорбной музы Гоголя, были бы не слова Пушкина: «Как грустна наша Россия», а обращение к Богу с другим, более обобщённым, возгласом, из глубины сердца возникающим: «Боже, как грустна наша жизнь, как жалок человек, который не живёт жизнью духа» (64, 51). Думается, что эти слова полностью применимы и к творчеству М. Булгакова.
Итак, М. Булгаков, по его собственному признанию, считает два своих романа своего рода «добрыми делами», совершаемыми им в память о его умерших родителях.
Отношение М. Булгакова к умершей матери хорошо выражено его словами из письма к сестре В.А. Булгаковой (23.01.1923 г.), где он говорит о необходимости добрыми делами показать истинную сыновнюю и дочернюю любовь: «живите дружно в память мамы» (18, 154). Важность этого завета для М. Булгакова подчёркивается тем, что в «Белой гвардии» прощание-напутствие умирающей матери Турбиных её детям звучит весьма похоже: «Дружно... живите» (9, 31).
Таким образом, этот завет в романе становится автобиографичным, но этим отнюдь не исчерпывается его значение. Описываемая в романе смута осознаётся читателем в первую очередь как нарушение этого завета: как уж тут дружно жить, когда идёт гражданская война, кровавые события которой воспринимаются писателем, по мнению В. Новикова, «как святотатство» (65, 67).
В письме к П.С. Попову (24 апреля 1932 г.) М Булгаков, давая оценку того, чего сумели достичь он и его двое братьев, как бы отчитывается перед своей умершей матерью, отмечая, что она, вероятно, знает о том, как сложилась жизнь её сыновей: «Я полагаю, что она знает», и пишет также, что временами умершая мать тревожит его во снах (12, 643).
Писатель, вне всякого сомнения, осознаёт, что его произведения, то есть то главное, что он сделал в жизни, неизбежно повлияют на посмертную судьбу любимых им родителей. Одно это обстоятельство, как нам кажется, должно было уберечь (и уберегло) М. Булгакова от поверхностных и неверных суждений о религии, заставило его помнить о спасении души не только своей, но и тех, чьей посмертной памяти он посвящал эти произведения.
Отец М.А. Булгакова, Афанасий Иванович, был преподавателем Киевской Духовной Академии и происходил, как и мать будущего писателя, из семьи священнослужителей (см. 12, 11). Сохранилась статья об отце матери М. Булгакова с красноречивым названием «Любимый пастырь» (48, 72—74); в ней о. Михаил назван «одним из лучших и симпатичнейших представителей нашего духовенства».
Что же касается А.И. Булгакова, то в некрологе о нем (48, 102—109), церковность названа «основной чертой» его мировоззрения. Он был «церковным человеком в настоящем лучшем смысле этого слова» (48, 108). М. Чудакова приводит важное свидетельство: «С благоговением вспоминаем, — говорит над гробом А. Булгакова один из его учеников по Академии, — что на своё христианское звание — я — прежде всего христианин! — покойный всегда указывал в своей частной жизни», что «его высший религиозный интерес, соединявший в себе и церковность, и настроение, был для него не одним из многих интересов его жизни, а как бы самым существом его жизни», что он верил — «и теперь, когда, кажется, кругом вас всё возмутилось против вас и ваших верований, возможно наивно-чистое, религиозно-цельное христианское мировоззрение...» (102, 43).
По воспоминаниям первой жены писателя Т. Лаппа, мать М. Булгакова, Варвара Михайловна, была «очень верующая» (70, 63), а в семье Булгаковых была «очень хорошая обстановка. Они дружно жили» (70, 35).
Важно (почему — поясним в конце нашей работы) отметить и то, что родители М. Булгакова выросли в Орловской губернии.
Е.А. Земская отмечает, что «роль родителей и семьи в формировании Михаила Булгакова была велика» (28, 41). Однако они не принуждали детей к вере в Бога, понимая, что этим можно только навредить. «Родители знали, что к вере надо прийти самому, и что воспитывать можно лишь примером, а не прямым внушением» (81, 13). Точно так же, пробуждая душу своего читателя, но не заставляя, М. Булгаков ведёт его от атеизма к вере.
Потребность в семейном уюте как части правильно устроенного мира Булгаков пронес через все испытания (48, 134). Он «ненавидел хаос, разруху, беспорядок» (48, 134), явно не только буквально трактуя эти понятия.
Со своей первой женой Булгаков венчался в церкви. Последнюю неделю перед венчанием М. Булгаков и его невеста «ходили в церковь, причащались, исповедовались» (70, 36). Венчал их 26 апреля 1913 г. в Киеве, в церкви Николая Доброго на Подоле отец Александр — святой новомученик протоиерей Александр Глаголев (44, 6), профессор Киевской Духовной Академии, «давний друг семьи Булгаковых» (70, 62), разделивший впоследствии трагическую судьбу многих служителей церкви — в советское время он был расстрелян (по другим данным, арестован и погиб в заключении) (70, 65). Этот священник стал прототипом отца Александра в «Белой гвардии».
Т. Лаппа вспоминает: при венчании «мы все время хохотали. Всё время смеялись» (70, 36). Вероятно, они радовались, что преодолены все препятствия к их бракосочетанию.
В юности сам М. Булгаков внешне не производил впечатления человека религиозного, но и не был атеистом. Вот как отвечает Т. Лаппа на вопрос-утверждение, что писатель был неверующим: «Нет, он верил. Только не показывал этого». (70, 63)
Эти слова придают несколько иной смысл дневниковой записи одной из сестер Михаила, Надежды (1910 год, 3 марта — Великий Пост): «Пахнет рыбой и постным. Мальчики <братья Коля и Ваня> сегодня причащались. Мы говеем, Миша ходит и клянет обычай поститься, говоря, что он голоден страшно... он не говеет...» (48, 92) Там же: «1910 г. Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие» (48, 92).
Нельзя согласиться с этим, явно поспешным и преждевременным, выводом. В 1923 г., 26 октября, М. Булгаков пишет в своём дневнике, что роман Купера «Последний из могикан» навёл его «на мысль о Боге. Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нём легче. Нездоровье моё осложнённое, затяжное. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога» (18, 77).
В этом же, очень непростом для него, году М. Булгаков записывает: «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ» (18, 75).
Именно выпавшие на его долю испытания вернули М. Булгакова к Православию, в традициях которого он был воспитан: «Отношение Булгакова к религии на протяжении его сознательной жизни менялось, — справедливо отмечает Г.А. Лесских. — Воспитанный в религиозной, близкой к духовенству семье, он в годы обучения на медицинском факультете отошёл от религии. Но в годы Смуты, под влиянием страшных событий, и попыток их осмыслить, Булгаков, несомненно, вернулся к сознательной и глубокой вере, выразившейся в его произведениях» (59, 122).
Исследователями часто цитируется дневниковая запись М. Булгакова (5 января 1925 г.) о посещении им редакции атеистического журнала «Безбожник». Из этой записи мы узнаём об одной из главных причин несогласия писателя с большевистской политикой. «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясён. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, её можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (18, 106—107).
Атеизм властей, безнравственное поведение коммунистов внушали писателю обоснованные опасения за судьбу России. В этот же день, несколько ранее, он записывает в дневнике:
«— Чем всё это кончится? — спросил меня сегодня один приятель.
Вопросы эти задаются машинально и тупо, и безнадёжно, и безразлично, и как угодно. В его квартире, как раз в этот момент, в комнате через коридор, пьянствуют коммунисты. В коридоре пахнет какой-то острой гадостью, а один из партийцев, по сообщению моего приятеля, спит пьяный, как свинья. <...> Да, чем-нибудь всё это кончится. Верую!» (18, 105).
26 ноября 1926 г. М. Булгаков становится крестным отцом младшей дочери своей сестры Н.А. Земской (93, 540). Думается, что писатель не мог не понимать важности этого события, и ни в коем случае не стал бы в нём участвовать, если бы считал себя атеистом.
В 1931 г., опасаясь, вероятно, уже не только собственных болезней, но и возможных репрессий, М. Булгаков пишет на черновике романа «Копыто инженера» (позднее в переработанном виде вошёл в роман «Мастер и Маргарита»): «Помоги, Господи, закончить роман!» (14, 103)
Эти записи, относящиеся к разным периодам жизни писателя и, что важно, не предназначенные для чужих глаз (дневник, который он, вероятно, не показывал даже жене (102, 334) и надпись — своего рода «крик души» — на рукописи), ясно свидетельствуют о том, что вера М. Булгакова в Бога была не показной, а глубоко личной. Но вернёмся к юности писателя.
После венчания с Т. Лаппа М. Булгаков не только всерьёз занимается учёбой на медицинском факультете Киевского университете, но и ходит в библиотеку Духовной семинарии на Подоле (70, 37). В разгар войны, в 1915 году будущий писатель одним из первых среди студентов университета просится добровольцем на фронт, лечить больных и раненых. «М. Булгаков числился в особом секретном списке добровольцев (всего 22 студента), пожелавших служить врачами в подразделениях морского флота (11, 590), куда брали «только особо одарённых студентов из благонадёжных семей. И лишь состояние здоровья помешало ему уже в 1915 г. войти в состав элитных частей морского флота и принять участие в боевых действиях» (11, 590).
Когда в Киев начинают поступать раненые, М. Булгаков, будучи студентом V курса университета, «приступает к работе в госпитале Красного Креста в Печерске» (11, 591).
Из написанных через несколько лет автобиографических рассказов мы узнаём, что М. Булгаков считал врачебную деятельность служением людям. Он действительно жертвовал собой, о чём можно судить по следующему случаю.
По воспоминаниям Т. Лаппа, первой жены писателя, Булгаков заразился дифтеритом, когда делал трахеотомию и отсасывал дифтеритные плёнки из горла больного ребёнка. Отметим, что эта болезнь опасна. От неё в 1924 г. умерла Любовь Сергеевна Попова, одна из сестер близкого друга и первого биографа М. Булгакова, П.С. Попова (54, 21).
Булгаков, чтобы избежать развития болезни, сделал себе прививку от дифтерита, и в результате у него распухло лицо, появились сыпь и зуд. Не будучи в силах терпеть, он сделал себе укол морфия, к которому пристрастился на некоторое время (102, 62), но нашёл в себе силы расстаться с этой гибельной привычкой.
П.С. Попов, хорошо знавший писателя, отмечает, что медицина интересовала Булгакова как наука, помогающая, по словам И. Гёте, «постигнуть жизни сложный ход» (73, 6). М. Чудакова отмечает, что, уже давно не будучи врачом, М. Булгаков «медицинские» шутки «вообще переносил тяжело — чувство врачебной ответственности, не изгладившееся за много лет, мгновенно оживало, мешало оценить ситуацию» (102, 477).
В практической деятельности М. Булгакову-врачу приходилось бороться с невежеством, которое он воспринимает не только как отсутствие необходимых гигиенических знаний. В рассказе «Тьма египетская» герой не просто работает врачом, а именно идёт на борьбу, причём во сне в руках у себя он видит не то меч, не то стетоскоп, а своих помощников называет «моя рать» (11, 110).
М. Булгаков чувствует, что борьба с болезнями — это и борьба с людскими пороками, способствующими их распространению. Он понимает, что, например, за сифилитическими высыпаниями на коже его пациента стоят не только всевозможные его грехи, включая развратное поведение (то есть преступления против Божественных заповедей), но и опасность заражения близких этого больного (рассказ «Звёздная сыпь»).
В 1916 г. писатель приехал в деревню в качестве врача. Здесь «он столкнулся с катастрофическим распространением сифилиса и других венерических болезней (конец войны, фронт валом валил в тыл, в деревню хлынули свои и приезжие солдаты», — 28, 87).
Очевидно, что большая часть «хлынувших» в деревню солдат — разносчиков «позорных» болезней — была дезертирами. Таким образом, в сознании писателя уже тогда могла установиться связь между изменой долгу, присяге и подобного рода недугами.
Отметим, что другой известный писатель, Иван Бунин, уподобил своё предчувствие революции ощущению начала болезни (в статье «Этот день»): «Лето семнадцатого года я помню как начало какой-то страшной болезни, когда уже чувствуешь, что болен смертельно, что голова горит, мысли путаются, окружающее приобретает какую-то новую жуткую сущность, но когда ещё держишься на ногах и чего-то ещё ждёшь в горячечном напряжении всех последних телесных и душевных сил» (24, 27).
Вовсе не случайно булгаковский профессор Преображенский революцию считает не более, чем болезнью (Булгаков был вынужден убрать это место из повести по цензурным соображениям): «если будет свободное время, я займусь исследованием мозга и докажу, что вся эта социальная кутерьма — просто-напросто больной бред» (13, 561).
Эта же мысль выражена многозначительным латинским подзаголовком («Historia morbi», что значит «история болезни») к опубликованному в 1922 г. булгаковскому рассказу «Красная корона», в котором изображён один из автобиографических для писателя эпизодов братоубийственной бойни.
Тема революции как проявления смертельно опасной болезни развита в рассказе «Антонов огонь», свидетельство о котором приводит В.И. Лосев (см. 13, 533; позже изменён в рассказ «Ханский огонь»). Название «Антонов огонь» (что означает «гангрена») объясняется просто: это болезнь водовоза Архипа, который растёр сапогом ногу и занёс инфекцию. И это — первый смысл названия.
Ночью в деревню возвращается изгнанный революцией барин, князь Антон и сжигает постройки. Вот второе значение «антонова огня».
В произведении напрашивается вывод: именно революция — самый страшный «антонов огонь», гангрена, разлагающая и отравляющая классовой ненавистью живой организм огромной страны, грозящая ей гибелью.
Отметим, что другой писатель, И. Шмелёв, в практически в то же время написанной повести «Солнце мертвых», также для изображения сути происходящего вспоминает о гангрене: «Гниение конституциональное. Вы имеете понятие о газоидальной гангрене? Вы не слышите этого шипения?» (79, 193)
В дневниковой записи писателя (в ночь с 20 на 21 декабря 1925 г.) находим слова, не только крайне важные для анализа булгаковского творчества, но и не утратившие актуальности и сегодня: «Москва в грязи, всё больше в огнях — и в ней странным образом уживаются два явления: налаживание жизни и полная её гангрена <...>. Квартиры, семьи, учёные, работа, комфорт и польза — всё это в гангрене. Ничто не двигается с места. Всё съела советская канцелярия, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина — это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы. Магазины открыты. Это жизнь, но они прогорают, и это гангрена. Литература ужасна» (18, 93).
Заражённой гангреной части тела, которую надо ампутировать, чтобы предотвратить гибель всего организма, в булгаковской пьесе «Батум» ректор уподобляет одного из своих учащихся, подлежащего изгнанию вон из семинарии. Этот, так и не доучившийся семинарист будет править Россией до самой смерти Булгакова, а потом ещё в течение тринадцати лет после неё.
Схожие образы для описания происходящего в России использовали и философы, например, С. Булгаков: «Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость слетевшемуся воронью» (81, 91).
Сближение преступления (а сюда относятся и ниспровергатели режима, например, в пьесе «Адам и Ева» испанка, борец с капитализмом, неслучайно имеет «инфекционную» фамилию «Вируэс»), — и болезни создаёт сходство М. Булгакова и с другим писателем — Ф. Достоевским. Вспомним, что Родион Раскольников в своей статье, написанной им до совершения убийства, утверждает, что «акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию» (39, 250).
Таким образом, сближая болезнь и грех (преступление), писатели указывают на их основное сходство — отход от правильного, здорового и естественного течения жизни, опасность смерти, «заразный» характер. Именно поэтому уже в начале своего первого романа, «Белой гвардии», М. Булгаков недвусмысленно называет жизнь зимой 1918 г. «странной», «неестественной» (9, 72).
И в своём последнем романе, «Мастер и Маргарита», писатель неоднократно говорит о неестественности современной ему жизни. Например, психиатрическая клиника просторна и прекрасно оборудована, в то время как жилищные условия многих людей отвратительны. Как будто власть сама готовится к тому, что ей придётся лечить многих, не выдерживающих обещанного «рая на земле». Чтобы понять причины такого отношения М. Булгакова к новой власти, надо обратиться к её истокам.
Подлинная природа революций 1917 года стала понятна не всем и не сразу. Младшая сестра М. Булгакова — Елена — пишет в марте этого переломного года: «У меня на душе так радостно и спокойно, как будто на душе было что-то тяжелое и большое, оно давило, оно мешало спокойно дышать, и кто-то снял эту тяжесть и стало так легко-легко» (48, 128).
Однако о восприятии революции своими родственниками Елена пишет уже иначе: «Они не могут спокойно верить новому будущему, ждут доказательств, фактов, активных проявлений деятельности» (48, 128). «Активные проявления» не заставили себя долго ждать.
Самым ярчайшим образом губительность революционных преобразований проявилась в отношении власти к церкви. Временное правительство предприняло ряд шагов для устранения церкви из общественно-государственной жизни: церковные школы передавались в Министерство народного просвещения, из обязательных школьных предметов был изъят Закон Божий (29, 85).
После октября 1917 г. события стали развиваться стремительнее и жестче. Читаем в дневнике писателя Леонида Андреева (27 апреля 1918 г.): «По самому трупу России можно видеть, что тут орудовал не разъярённый и слепой убийца, который лупит топором без толку и смысла, а работал внимательный и знающий своё дело мясник, у которого каждый удар топором анатомически правильно разделяет тушу. Не труп, а туша, не убийца Ленин, а мясник Ленин» (3, 54).
Ленин бросил безответственные и гибельные лозунги: «Всякий боженька есть труположество», «Религия — род духовной сивухи», «Всякая религиозная идея есть самая гнусная зараза» (29, 85).
Проводимая политика была продолжением этих сатанинских призывов. Уже через три года из 1200 монастырей, существовавших в России на 1917 г., было закрыто 673 (29, 153).
В числе обителей, закрытых новой властью, была и Свято-Троицкая Сергиева Лавра. Вот как возможность такого события пророчески определил известный историк Ключевский: «Ворота лавры преподобного затворятся, и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями Земли Русской, как преподобный Сергий» (29, 157).
Ив. Бунин, выказывая своё отношение к закрытию лавры, вспомнил именно это страшное пророчество историка Ключевского: «Великие слова, ныне ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты и лампады погашены. Но без этих лампад не бывать русской земле» (статья «Миссия русской эмиграции», — 24, 152).
Уже в январе 1918 года Патриарх Тихон в своем Послании призывал: «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей — загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей — земной» (29, 89).
Одно из наиболее глубоких и поистине пророческих предсказаний революционных событий в России, указывающее и на их корни, принадлежит Иоанну Кронштадскому: «Россия забыла Бога Спасающего, утратила веру в Него, оставила закон Божий, поработила себя всяким страстям, обоготворила слепой разум человеческий, вместо воли Божией премудрой, святой, праведной поставила призрак свободы греховной, широко распахнула двери всякому произволу и от того неизмеримо бедствует, терпит посрамление всего света — достойное возмездие за свою гордость, за свою спячку, бездействие, продажность, холодность к Церкви Божией» (88, 189). Он же справедливо считал революцию «прежде всего отступлением от веры» (52, 5).
Многие писатели и поэты (некоторые, правда, с запозданием) поняли сущность революционных преобразований. Потрясением для А. Блока было разорение его имения Шахматово, из которого удалось привезти лишь некоторые документы и рукописи. В 1921 А. Блок пишет про эти бумаги в своём дневнике: «На некоторых — грязь и следы человеческих копыт (с подковами)» (7, 389). Напомним, что в ранних редакциях «Мастера и Маргариты» именно копыто несло в произведении важную функцию указания на причастность Воланда и его свиты к нечистой силе.
Несколько позже, А. Блок с горечью формулирует в дневнике (18 апреля 1921 г., менее чем за 4 месяца до своей смерти) уже свою окончательную точку зрения на итоги «революционных преобразований» в России: «Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и всё теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» (7, 415—416). Незадолго до этого известный писатель А. Ремизов назвал 1919 год — «вошьгод» (78, 259).
И. Шмелёв определил в 1923 г. истоки и первые результаты революционных преобразований как «дерзание вши бунтующей, пустоту в небесах кровяными глазками узревшей» (79, 77). Такая оценка очевидно соотносится с тем, что совершивший убийство двух человек Родион Раскольников («Преступление и наказание») называет себя «вошью» (39, 267); он не смог преступить нравственный закон и представляется себе ничтожеством. На самом деле, он почувствовал отвращение к себе и к совершённому преступлению: убивая старуху обухом, он держит топор лезвием к себе. Осознание того, что преступление он совершил и против себя тоже, стало началом подлинного раскаяния.
Не этого ли раскаяния ждал от русского народа и М. Булгаков? «...народ грешников восстаёт единодушно, чтобы убить Бога. Да промахивается ножом, которым замахнулся на Бога, и ударяет самого себя в сердце», — писал святитель Н. Сербский.
Одну из наиболее резких оценок революции дал в 1918 г. А.М. Ремизов:
«Вонючая, торжествующая обезьяна, питающаяся падалью, реквизированным сахаром и ананасами, ты напялила на свои кривые подпрыгивающие ноги генеральские штаны, снятые с растерзанного тобой генерала, на вихрастую голову, прикрывая уши, самодовольно нахлобучила французский красный колпак, присвоила русское крестное имя, русскую человеческую кличку и, обольстив изголодавшуюся горемычную чернь медовым пряником — посулом мира, хлеба, земли и воли, а главное праздностью и беспечным обезьяньим довольством, с тупым пулемётом и бездушным штыком завладела Русью, родиной моей...» (78, 534)
Напомним, что именно дьявола называют «обезьяной господа Бога». Не менее резкая оценка принадлежит И. Шмелёву: «Обезьяна нагадила, что с обезьяны спрашивать» (79, 199—200).
Иван Бунин в своих статьях неоднократно сравнивал революцию с каиновым и иудиным грехами, считая, что именно благодаря октябрьскому перевороту родина Тургенева превратилась в «позор всего человечества» (24, 22).
Видный политик, П. Струве, сформулировал своё видение итогов революционных преобразований жёстко и спокойно: «Русская революция оказалась национальным банкротом и мировым позором — таков непререкаемый морально-политический итог пережитых нами с февраля 1917 года событий» (61, 11).
Проживающим в России исследователям возможность сформулировать собственные выводы и оценки была предоставлена с большим опозданием. Многие из них неутешительны:
«Русская революция после Октября 1917 г., особенно после разгона Учредительного Собрания в январе 1918 г., предстала во всей своей трагической яви. В России воцарился кровавый хаос. Страна распадалась <...>. Одновременно рушились традиционные устои, свирепствовал антирелигиозный террор, уничтожались вековые ценности» (61, 10—11).
Как отмечает М. Чудакова, 28 марта 1922 года «Известия» публикуют перечень «врагов народа», где первым указан патриарх Тихон «со всем своим церковным собором» (102, 201). Газетная публикация ясно свидетельствовала о намерениях властей, постоянно подтверждаемых репрессиями: «Только в 1922 г. за сопротивление властям было расстреляно 8000 духовных лиц и 17 000 мирян» (13, 568).
Однако принимаемые властью антицерковные законы и даже развернувшиеся репрессии против священнослужителей не обеспечили массового оттока верующих от церкви. Делая вид, что борьбу с религией еще никто всерьез и не начинал, «Известия ЦИК» пишут уже в 1923 году: «Нам просто некогда было до сих пор обращать серьезное внимание на эту религиозную муть... Но теперь времена меняются, и скоро хорошая метла начнет энергично выметать из нашей Советской страны эту поганую нечисть» (83, 123).
Жестокость предпринимаемых на церковь и верующих гонений дала литературоведу Оскару фон Шульцу основание для следующего заключения (1931 г.): «В советской России антирелигиозные преследования порою напоминают о преследовании язычниками первых христиан» (69, 16).
Борьба с религией объяснялась большевиками их универсальным аргументом — заботой о благе народном. В действительности же, еще Ф.М. Достоевский раскрыл подлинную сущность «народолюбия» социалистов и атеистов. Например, в его романе «Бесы», далеко не случайно упоминаемом в «Белой гвардии» М. Булгакова (9, 83), читаем поистине пророческие слова, обращенные к одному из сторонников «прогрессивных» идей: «Вы мало что просмотрели народ, — вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и Бога! Знайте наверно, что все те, кто перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же становятся или атеистами, или равнодушными. Верно говорю! Это факт, который оправдается. Вот почему и вы все и мы теперь — или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь, и ничего больше!» (40, 37)
После революции И. Шмелёв писал о социалистах, имея возможность судить о них по конкретным делам в масштабе огромной страны:
«Странная вещь: теоретики, словокройщики, ни одного гвоздочка для жизни не сделали, ни одной слёзки человеческой не утёрли, хоть на устах всегда только и забота о всечеловеческом счастье, а какая кровавенькая секта!» (79, 75)
Конечно, попытки полностью забыть Бога издревле предпринимались людьми. Но это всегда делалось вопреки предостережениям Библии: «да не будет между вами корня, произрастающего яд и полынь, такого человека, который, услышав слова проклятия сего, похвалялся бы в сердце своем, говоря: «я буду счастлив, несмотря ни на что, буду ходить по произволу сердца моего»; и пропадет таким образом сытый с голодным; не простит Господь такому, но тотчас возгорится гнев Господень и ярость Его на такого человека, и падет на него все проклятие <завета сего>» (Втор. 29, 18—20).
В России гонения на религию и церковь приняли наиболее жестокие и чудовищные формы именно в период писательской деятельности М. Булгакова. Его осмысление революции и следующих за нею событий в целом справедливо определено В.И. Лосевым: «Будучи православным человеком, Булгаков понимал, что Россия и русский народ (особенно его интеллигенция) несут расплату за великие грехи» (14, 32). Исследователь делает необходимое уточнение: «Но всё же Булгаков не мог себе представить, что наказания, ниспосланные на русскую землю, будут столь тяжелы и продолжительны» (14, 32).
С нашей точки зрения, расплачиваться за самонадеянную похвальбу булгаковского Рокка «Эх, выведу я цыпляток!» (19, 143) пришлось (и приходится) в равной мере всем без исключения социальным слоям, оказавшимся обманутыми пустыми обещаниями («медовым пряником — посулом мира, хлеба, земли и воли»).
Свидетельством именно такого осмысления первых социальных потрясений на территории бывшей Империи является и статья самого М.А. Булгакова, опубликованная в 1919 г. в неподконтрольном большевикам Владикавказе. Отметим кстати, что Булгакова туда забросила гражданская война, в которой он принимал участие на стороне Белой армии в качестве врача; там его выходила от возвратного тифа и не оставила наступающим красным его первая жена Т. Лаппа. И именно туда — во Владикавказ — в одном из первоначальных вариантов «Мастера и Маргариты», романе «Великий канцлер», по воле писателя, забрасывает Степу Лиходеева Воланд (14, 286). Таким образом, и появившаяся в последнем романе в Москве нечистая, и силы, развязавшие войну в России, проявляют этим маленьким совпадением себя почти одинаково — забрасывают Лиходеева и самого Булгакова в один и тот же город. Хотя в романе он впоследствии заменён Ялтой, кавказская одежда вернувшегося оттуда персонажа демонстративно напоминает о Владикавказе. Этим совпадением Булгаков очевидно обозначает близость сил, развязавших гражданскую войну в России, к Воланду, то есть к бесовщине.
Вернёмся к статье. Данное Булгаковым «революционно-оптимистическое» название — «Грядущие перспективы» — лишь подчеркивает безрадостность положения России: «...наша родина находится на самом дне позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция»...» (48, 178)
М. Чудакова приводит выдержку из опубликованной через два дня после булгаковской статьи Сергея Кречетова, который видит у М. Булгакова лишь «мрачный пессимизм и жалкое унижение», и вступает с ним в полемику, утверждая: «Никогда большевизму не суждено укрепиться в России потому, что это было бы равносильно гибели культуры и возвращению к временам первобытной эпохи» (102, 125). Автор этой статьи надеялся на народ, гнев которого «обрушится на тех, кто развернул международную бойню» (102, 125). Как мы знаем, прав оказался именно Булгаков, и большевизм победил в России.
Близок к М. Булгакову в оценке происходящего Н. Бердяев, который в 1918 г. называл русскую революцию «бессовестным торгом — торгом народной душой и народным достоянием» (93, 393). В свою очередь, Е. Трубецкой так подвёл её — революции — первые итоги (июнь 1918 г.): «Россия лежит в развалинах; она стала очагом мирового пожара, угрожающего гибелью всемирной культуре» (98, 17).
Известный философ Ив. Ильин справедливо считал основой «мирового революционного движения» «просвещённое безбожие» (50, 17).
Именно «наиболее развитые и культурные люди» в творчестве М. Булгакова часто либо опасны (Воланду вначале предназначалась профессия инженера /14, 75/), либо являются объектом сарказма. Так, в Эпилоге к «Мастеру и Маргарите» они, даже после описанных в романе похождений нечистой силы в Москве, при разговорах о ней простых людей «смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить» (20, 482).
В своей статье для оценки настоящего М. Булгаков вспоминает о прошлом:
«Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли.
Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть» (48, 178).
Эта оценка перекликается со строками одного из писем М. Булгакова (31 декабря 1917 г.): «Недавно в поездке в Москву и в Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... тупые и зверские лица... <...> Всё воочию видел и понял окончательно, что произошло» (48, 130).
А произошло всё по пророческим предсказаниям Иоанна Кронштадского: «Царство русское колеблется, шатается, близко к падению. ...Если в России так пойдут дела, и безбожники, и анархисты безумцы не будут повержены праведной каре закона, и если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за своё безбожие и за свои беззакония» (83, 27). Он же в 1893 г., при сборе средств на постройку православного собора в Варшаве, сказал: «С горечью вижу я сооружение этого храма. Но таковы веления Божии. Недолго спустя по постройке его, зальется Россия кровью и распадётся на многие кратковременно-самостоятельные государства. И Польша станет свободной и самостоятельной. Но я провижу и восстановление мощной России, еще более сильной и могучей. Но это совершится уже много позже» (83, 28).
М. Булгаков, несмотря на ужасающую картину настоящего, всё же пишет в статье: «преступно думать, что родина умерла» (48, 179), и призывает бороться: «Но придётся много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого ещё топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба» (48, 179).
Наконец, в статье звучит крайне важный для уяснения всей философии писателя мотив — оценка происходящего как расплаты за допущенные ошибки. М. Булгаков понимает, что эта расплата лишь началась: «Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.
Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег... за всё!» (48, 179).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |