Ретроспективный взгляд на творческую судьбу М.А. Булгакова-новеллиста позволяет определить драматический характер взаимоотношений писателя и критики. Поток литературоведческой и мемуарной литературы по сути своей разнороден и противоречив. Тем не менее, важна уже сама попытка уяснения места Булгакова-новеллиста в прозе XX века. Поэтому логично руководствоваться одним бесспорным фактом: любая оценка, даже негативная, означает какую-либо реакцию, интерес читателя к творчеству автора.
Вычеркнутое из литературного процесса в 30-е годы на весьма длительный период, творчество писателя лишь в 70—80-е годы предстало перед читателем в полном объёме. На сегодняшний день изданы все рассказы, в вышедшем в 1992 г. пятитомнике М. Булгакова представлено 16 новелл. Исследовательский интерес к новеллистическому наследию писателя продиктован тем, что это весомая часть творчества: вышедшие сборники рассказов к 1926 году сделали М. Булгакова довольно известным литератором. Многие произведения, созданные автором в этом жанре, настолько художественно значительны и необычны, что необходимо понять их секрет. Булгаков-новеллист — бесспорно, сколь крупное, столь и нетипичное для своего времени явление. Писатель был человеком, не вписывающимся в контекст современной ему жизни, ему было трудно соразмерить себя с существовавшей в те годы «моделью» современника.
Но в том, что автор не нашёл необходимого контакта со своей эпохой, — в немалой степени вина однолинейной критики, представленной левым крылом революционных энтузиастов, не терпящих инакомыслия, критики складывающегося менталитета, жизненного уклада «обновлённой» республики, морально всё ещё находящихся на линии фронта и видящих в буржуазной интеллигенции (к которой принадлежали и сам автор, и многочисленные его герои) лишь классового врага. Поэтому в лучшем случае Булгаков не замечался, и творчество его обходилось вниманием. По большей же части писатель подвергался обвинениям, в основном политического характера1.
Наряду с Сергеевым-Ценским, Замятиным и другими писателями «старшего поколения» его называли «писателем новой буржуазии», так как «общая картина, которую они дают в своих произведениях, показывает их отрицательное отношение к современной действительности», — утверждалось в работе В. Саянова2. Акцент явно смещался на выявление политической позиции и определение отношения писателя к современности. Поэтому критика 20-х пестрит ярлыками: «Михаилу Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно... Но что он пишет!... Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета!»3 Исходя из этого постулата, критики типа Л. Авербаха, не находя нужным оставаться в рамках литературной дискуссии, переходили к обвинениям политического характера, и, ретушируя, а иногда и попросту ни во что не ставя талант М. Булгакова, называли его «сменовеховцем», «внутренним эмигрантом». Участниками травли, среди которых особую свирепость проявляли Авербах, Блюм, Загорский, Киршон, Лелевич, Литовский (Уриэль), Меньшой, Мустангова, Нусинов, Орлинский, Осинский, Родов, Эльсберг, Якубовский и др.4, — было написано 298 отрицательных рецензий на произведения молодого писателя.
Совершенно очевидно, что попытка обращения к художественному миру ранних произведений Булгакова сделала бы организацию этой травли процессом куда более затруднительным: тяжелее клеймить явный талант, нежели обычного, рядового «противника советской власти». Однако, художественное мастерство вовсе не принималось во внимание ввиду расхождения идейных позиций писателя и его гонителей. Даже в тех редких случаях, когда профессионализм некоторых ревнителей пера заставлял их признать неоспоримый талант писателя, неизменно одерживала победу господствовавшая идеологическая догма:5 талантлив, следовательно, ещё в большей степени опасен. Отсюда — либо «крепкий» ярлык безнадёжности ярого антисоветчика, либо открытое предостережение от потенциально опасного резонанса в случае публикации булгаковских рассказов. «Чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы», — писала «Комсомольская правда» от 14.10.1926 г. «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества», — отмечал Р. Пикель в «Известиях» от 15.09.1929 г. Те проницательные высказывания критики, которые сегодня могут быть расценены со знаком «плюс», как комплиментарные отзывы, с позиции 20-х были по сути дела приговором, пригвождением, несущим реальную угрозу наложения табу, вычёркивания из литературного процесса. Высказывание Р. Пикеля — не единично: 20 сентября 1925 г. в тех же «Известиях» Л. Авербах так начинал свою кампанию против новеллистики М. Булгакова: «Рассказы Булгакова цельны, выдержаны, едино выдержаны, единое в них настроение и единая тьма. Тьма эта — удручающая бессмыслица, путаница и никчемность советского быта, хаотичность, рождающаяся из коммунистических попыток строить новое общество; не только наша критика, но и наша библиография, наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче».
Разумеется, не все суждения были столь безапелляционно хлёсткими, как, например, тезис И. Кора, провозглашённый в 1928 году: «Ударим по булгаковщине!»6 Иногда почти вскользь достаточно было отметить факт «не нейтральности»7 по отношению к новым порядкам, и это уже, а вернее смысловая окрашенность «не нейтральности» в условиях наличия единой генеральной идеологической линии, господствующей идеологической догмы грозило обернуться по сути всё тем же, только более «дипломатичным» ударом по «булгаковщине». Идеологическая угроза новому строю, по мнению защитников власти, в творчестве Булгакова приобретала глобальные формы, поэтому талант приносился в жертву, о нём можно было и не упоминать «Противоречивость позиции Булгакова состояла в том, что он причины всех бедствий сваливал на новый общественный строй»8. Критика 20-х, бесспорно, базировалась на вульгарно-социологических началах и не собиралась сдавать своих незыблемых позиций. Я. Эльсберг в 1957 г., как и в 1926 г. продолжал настаивать, что «сатира Булгакова направлена против государства и его аппарата»9.
Не вполне правомерно было бы говорить только об откровенно враждебном неприятии произведений раннего Булгакова (на 298 отрицательных рецензий всё же приходится 3 положительных). Следует заметить, что писатели, современники автора, опираясь на эстетические критерии оценки художественного творчества, сумели глубже, чем профессиональные критики проникнуть в его неповторимый мир, отмечая при этом прямоту характера и нравственную цельность таланта писателя10. Однако, даже в стане «сподвижников» также отчётливо обозначилась двусмысленная позиция «завуалированной настороженности» по отношению к Булгакову. У одних она диктовалась превалированием профессиональных интересов над объективностью факта, у других — приобретающими всё более явное звучание нотками завистничества к яркому таланту. В этой связи интересно почти буквальное наложение точек зрения И. Лежнёва11 и Ю. Слёзкина: «Его (М. Булгакова — Е.П.) талант, фрондёрство и испуг рецензентов создали ему большую известность. Он остроумен, иногда зол, но редко выходит за пределы фрондёрства, — зубы его не оставляют глубоких следов.»12 «Талант Булгакова неоспорим, как неоспоримо его несколько наигранное фрондёрство и поза ущемлённого в своих воззрениях человека.»13 Таким образом, рвение критиков лишь в некоторой степени направлялось на изучение творческой индивидуальности М. Булгакова, постижение специфики таланта писателя. Новеллистика же, как особый феномен, особый жанр за редким исключением не попадала в сферу исследования современного автору литературоведения.
За последние два десятилетия интерес к творчеству писателя заметно возрос, наряду с увеличением числа изданий увеличивается количество посвящённых ему работ. К концу 80-х гг. в основном были опубликованы все ранее неизвестные, недоступные отечественному читателю художественные тексты Булгакова, из архивов КГБ «вышел на свет» его дневник. Изданы книги М. Чудаковой, А. Смелянского, Л. Яновской, исследования С. Аверинцева, В. Айзенштадт, Н. Альтшуллер, Л. Аннинского, А. Арьева, Ю. Бабичевой, В. Баранова, А. Берзер, И. Бэлза, Л. Винокур, В. Воздвиженского, И. Волгина, В. Гудковой, С. Дмитриенко, А. Зеркалова, М. Золотоносова, К. Кирилленко, С. Клементьева, В. Константинова, Н. Козлова, А. Кораблёва, Н. Кузякиной, В. Кулешовой, В. Купченко, В. Лакшина, Ю. Леонтьевой, В. Лосева, Н. Маляровой, Л. Менглиновой, Б. Мягкова, Ю. Неводова, А. Нинова, Е. Орловой, П. Палиевского, В. Перцова, М. Петровского, Н. Петровой, В. Петелина, К. Рудницкого, И. Смирнова, В. Сахарова, Г. Файмана, В. Чеботарёвой, Л. Шубина, Р. Янгирова и др. Эти труды русских учёных, как и монографии и отдельные исследования их иностранных коллег — Лесли Милн, Эндрю Беррата и Джули Куртис — в Англии; Эллеандеа Проффер и Эдит Хайбер — в США; Коллина А. Райта в Канаде, Питера Дойля в Повой Зеландии, Ральфа Шредера, Волькера Левина в Германии, Э. Баццарелли и Р. Джулиани в Италии; М. Йовановича в Югославии, Анжея Дравича в Польше; Калпаты Спхни в Индии и Л. Халлер в Венгрии — посвящены судьбе и творчеству М. Булгакова14.
Дистанцированность во времени, с одной стороны, и изменения идеологического характера — с другой, открывают возможность нового, деидеологизированного подхода к творчеству писателя15. Однако, пока преждевременно было бы говорить об абсолютной деидеологизации: литературоведение в лице некоторых представителей периодически фокусируется именно вокруг Булгакова-политика, что, в определённой степени препятствует объективному процессу изучения творческой манеры художника: «Я уже говорил об отсутствии Булгакова-политика в нашем литературоведении, и этот упрёк можно отнести к книге М.О. Чудаковой, где политических аспектов исследователь лишь касается», — замечает в своём исследовании М. Золотоносов16. Однако, со времён 20-х изменилась сама политика, параллельно с этим изменилась и мотивация исследовательских работ: объективное вычленение каких-то политических аспектов с позиций сегодняшнего дня (разумеется, в разумных пределах), вероятно, не столько заслоняет, сколько способствует прояснению реальной философской доктрины писателя, которую в 90-х годах XX столетия уже не нужно «скрывать под вуалью». «Булгаков перестал нуждаться в политической защите, в переводе с эзопова языка, а работы о нём по-прежнему «облагораживают» его облик, в споре с критикой 20-х доказывают и доказывают советскость писателя, осуществляют идеологическое кондиционирование»17. Унаследовавшая от предшественников в качестве атавизма некоторую степень идеологической скованности, критика 70—80-х гг., с одной стороны, старалась доказать, что Булгаков — не антисоветчик, а советский писатель (делая это вопреки истине: сам писатель называл себя контрреволюционером, и его отрицательное отношение к советской действительности более чем очевидно, хотя, заметим, сложно и неоднозначно); в части советских исследований такие постулаты звучат, на наш взгляд, очень явно и плоско: «Революция это была для него Россия в один из грандиозных жестоких и мощных всплесков её истории. Но то, что в этих событиях возникало нечто, чего при пугачёвщине не было, он видел. Светлое, утверждающее, организующее начало, подчинившее кровавую стихию крестьянской войны, выводившее Россию к тишине и миру. Так М. Булгаков воспринимал большевиков и их роль в гражданской войне.»18 «Для Булгакова большевики — великая историческая сила, и уже в самом этом их правда. Они — воплощение истории, лик времени, в их победе — будущее России»19.
Однако, если доказательство «советскости» могло быть оправдано благой целью «рассекречивания» творчества Булгакова, и соответственно открывающейся тем самым возможности предоставления читателю самому судить о специфике манеры и политической позиции художника, то вульгарно-социологизированный запал, заскорузлая догматическая позиция современных академических изданий приводит в смятение. В учебном пособии под ред. профессора А. Метченко пафос раннего Булгакова обозначается как «лишённый оптимизма.»20 В исследовании Н. Утехина также отмечается, что «взгляд со стороны, с позиции наблюдателя мешал ему (М. Булгакову — Е.П.) увидеть социализм в его историческом изменении, понять творческий преобразующий характер его развития.»21 Обращаясь к новеллистике Булгакова, одни именитые критики склонны считать писателя слишком аполитичным, другим же, наоборот, в каждом сатирическом произведении видится пасквиль на послереволюционную действительность: «Склонный к отвлечённому решению проблемы гуманизма, Булгаков порою оказывался бессильным отделить главное от второстепенного. Неясность и нечётность понимания им новой действительности особенно сильно сказывались в сатирических произведениях: «Дьяволиада», «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», в которых гримасы НЭПа порой выдаются за смысл самой революции.»22 Позволим себе не заострять далее внимание на этом принципиальном аспекте, лишь обозначив данную проблему, так как для нашего исследования особый интерес и научную ценность представляют попытки постичь неповторимый, своеобразный мир Булгакова-новеллиста.
Критические высказывания последних лет — свидетельство стремления осознать и постичь художественную манеру ранних произведений М. Булгакова. В области изучения новеллистики на сегодняшний момент обозначились весьма существенные сдвиги: издано большое количество рецензий, историко-биографических комментариев; периодически выходят в свет материалы научных конференций, посвящённых творчеству писателя, рассказам отводится определённое место в последних академических изданиях. Хотя следует отметить, что акцент ставится либо на историю создания, либо на сатирическую направленность определённой части новеллистического наследия писателя. В частности, удачно увязанные с биографией писателя материалы, касающиеся новеллистики, помещённые в «Булгаковской энциклопедии», в основном затрагивают лишь историю создания рассказов писателя, что, очевидно, вполне соответствует замыслам и цели этого справочного издания23. Важно другое: сегодня, когда политические страсти вокруг персоны автора уже улеглись, исследователи делают плодотворные, на наш взгляд, попытки рассмотреть творчество М. Булгакова в литературном контексте эпохи, в контексте связи его новеллистики с предшествующей традицией.
В частности, О. Цивкач исследует гоголевские мотивы в сатирических рассказах и фельетонах писателя 20-х гг.24 Чеховскую традицию в изображении чиновничества просматривает М. Чикарькова25; о модернистских элементах чеховской поэтики, используемых М. Булгаковым в рассказе «Морфий», пишет С. Абрамович26. Близость в поэтике новелл Л. Лунца «Исходящая № 37» и М. Булгакова «Дьяволиада» притягивает внимание П. Шулык27. Экзистенциальные мотивы в рассказе М. Булгакова «Я убил» прослеживает Ю. Попов28. Следует отметить и попытки литературно-лингвистического анализа новеллистических текстов, существенно расширяющие представление о стиле писателя29, именно стиль как составляющая поэтики становится в последнее время объектом серьёзного исследования. Примером такого подхода может служить работа А. Горелова, в которой учёный, детально исследуя авторский стиль в «Записках юного врача», приходит к выводу о «тяготении к устно-разговорному, либо ораторскому искусству», о сюжетной опоре на анекдот, «генетически восходящий к устности, конгениальный анекдотизму крупнейших отечественных предшественников Булгакова, которыми автор исследования традиционно считает Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Лескова30.
Однако, наряду с подобными перспективными исследованиями существует масса различного рода предисловий и послесловий к рассказам, частных рецензий и исследований более узкого плана, в центре внимания которых оказываются не столь значительные для постижения булгаковской новеллистической поэтики проблемы. Как правило, в них расстановка исследовательских акцентов изначально диктуется временем выхода рецензии в свет, что, стоит отметить, делается вопреки истине и чревато рецидивами вульгарно-социологического подхода. Например, в рецензии Л. Яновской на рассказ «Ханский огонь» появляется образ представителей «нового, бедного вещами, но, безусловно, прочного мира» и противостоящий ему, очевидный в своей недвусмысленности образ «яростного непримиримого врага» — бывшего хозяина усадьбы, «в лице которого вдруг приоткрывается нечто самой России враждебное»31. Следует заметить, что в самом рассказе выражения «ненависть», «старческая ненависть», «угроза», «жестокость», «злоба», коими перенасыщен текст Л. Яновской, гораздо реже употребляются по отношению к героям, олицетворяющим «защитников старого строя»32.
Неизменной составляющей, иногда фактически возведённой в ранг абсолютной цели, становится детально выверенное рецензентами, топографически-точное определение места действия, на котором происходят события в том или ином рассказе: «Название красноармейского полка — не случайность. Летом 1919 г. вот так — точно в ночь после героических и победных боёв был окружён бандой Зелёного и трагически погиб полностью Киевский второй караульный полк, в основном состоящий из комсомольцев-добровольцев. Но в рассказе разбит не полк, а маленький красноармейский пост на железной дороге, и действие рассказа происходит не летом, а зимой — надо думать, зимой 1918/19 года»33.
В ряде исследований авторы отказываются от попыток взгляда на определённый рассказ как необычное, вполне самостоятельное, структурно оформленное произведение: «Рассказ «Был май»... — начало нового большого произведения»34.
Ещё одной распространённой тенденцией критических разборов новелл М. Булгакова стало усматривание в них будущих мотивов произведений более крупных жанровых форм, датированных поздним периодом творчества: «Вторая часть «Записок...» — это уже начало «Дьяволиады»35.
А. Зайцев, исследуя черты поэтики М. Булгакова в «Записках юного врача», приходит к подобному заключению, рассматривая их как предвосхищение будущих образов, метафор, стиля: «В «Записках...» заметны черты стиля, характерного для более поздних произведений писателя»36. Подобная участь постигла и рассказ «Красная корона», в котором рецензент усматривает лишь «нащупывание» более позднего обращения к этой теме в романе «Мастер и Маргарита»37.
В части исследований отчётливо прослеживается попытка напрямую соотнести биографические (к тому же подчас подаваемые весьма «таинственно» и сомнительно) факты жизни писателя с художественным миром, созданным в его новеллах. Иногда это делается корректно и становится вполне оправданным, так как помогает постижению субъектной организации произведения и объективному выяснению авторской позиции: «Его рассказ направлен на укрепление в человеке активной нравственности, то есть способности не только увидеть зло, но и противостоять ему. Не случайно доктор ругает себя «интеллигентской мразью» за то, что убивал бандитов только в мыслях. В терзаниях доктора Турбина не отражается ли горечь размышлений доктора Булгакова, который обучен только лечить и не убивать?» — размышляет Н. Кузякина в послесловии к рассказу «Конец Петлюры»38. В противовес этому логичному подходу уместно привести выдержки из исследования Л. Паршина. Увлекшись новейшими технологиями психоанализа, применительно к рассказам «Огненный змий» и «Зелёный змий» литературовед (!) безапелляционно убеждает читателя в наличии всего лишь двух существенных причин возникновения образа снов-галлюцинаций. Первая — морфинизм, которым страдал в этот период Булгаков, вторая — психологическая травма, полученная писателем в глубоком детстве: «Из семилетнего возраста нам известен лишь один факт, который мог вызвать психическую травму: в 1898 г. в семье родился второй мальчик...»; «травмирующая ситуация и фиксация произошла в анально-садистский период развития психики Булгакова. Возникающая при этом некоторая задержка психического развития или следующая при неблагоприятных условиях регрессия оказывает существенное влияние на формирование характера и наклонностей человека. В частности у Булгакова оттуда и проистекает весьма высокий уровень агрессивности»39. Не оспаривая правомерности медико-психологического диагноза, лихо поставленного литературоведом (это не входит в рамки нашего исследования), позволим себе не согласиться с самим подходом. М. Золотоносов в статье «Взамен кадильного куренья» небезосновательно пытается предостеречь как раз от подобных приёмов литературного анализа: «Речь должна идти о парадигме, о мотиве, который совсем не обязательно прямо и непосредственно вытекает из булгаковских биографических обстоятельств»40.
Особый интерес (и вместе с тем открытие дальнейшей перспективы исследования) представляют работы, в которых содержится попытка постижения непосредственно художественной системы М.А. Булгакова. В литературоведении всё более явно обозначаются суждения о её полифонизме, о невместимости в рамки какой-либо единственной парадигмы художественности (или, если поставить вопрос уже — в рамки какого-либо метода или направления). Исследуя «поэтический космос» Булгакова, С. Абрамович приходит к выводу: «Изучение особенностей художественного метода Булгакова, никак не укладывающегося в представление о реализме как о типизирующем отражении обыденности, необходимо — несомненна близость писателя к модернизму XX века, который вовсе не обязательно лишает человека активности и воли, но нередко возвращает ему чувство космизма и причастности к таинствам бытия»41. Подобный взгляд присущ А. Вулису: «Булгаков черпал свои краски из разных источников, никогда не обрекая себя на один-единственный тюбик. У Булгакова всякий образ отсюда, и оттуда, и ещё оттуда и отовсюду»42.
Опровергая мнение о консерватизме Булгакова, М. Петровский заключает, что «Булгаков был на диво широк и охотно вбирал в своё искусство достижения новейших течений — до авангарда включительно. Потесняя и даже несколько редуцируя идеологическую и социальную проблематику, Булгаков сосредоточенно разрабатывал проблематику нравственную, понимаемую им как «вечную», неизменяемую основу человеческого бытия, — отсюда тяготение писателя к мистерии... С его точки зрения, человечески значительное Булгаков включал в свою эстетическую систему, — отсюда его эстетическая «множественность» (...), открытость для достижении других художественных школ»43.
Процесс органического сплава подробного реального быта и подчас дерзкой, свободной фантазии, вымысла отмечается В. Ардовым в его «Этюдах к портретам»44.
Замечая, что творческое наследие писателя «представляет собой уникальное явление в реалистическом искусстве XX в., органически соединившее приверженность классическим образцам и удивляющую новизну собственного слова», В. Химич определяет реализм Булгакова как «странный»45. Нечто близкое — в работе Т. Маляровой, посвящённой непосредственно проблеме раннего творчества писателя:
«...необычность повествования Михаила Булгакова не позволяет считать стиль ранних произведений только реалистическим»46.
Прослеживая взаимоотношения Булгакова-новеллиста и критики, можно отметить, что этот пласт творчества писателя ещё не изучался должным образом. Попробуем обозначить наиболее существенные пробелы:
1. Почти полностью отсутствуют академические исследования, посвящённые непосредственно данной проблеме. Среди критического материала преобладают газетные отзывы (по содержанию мало соответствующие аналитическому осмыслению материала), часть из которых политизирована, часть конъюнктурна (все статьи «перестроечного» периода носят слезливо-хвалебный оттенок), часть же предпослана юбилейным датам и является не более, чем биографическими очерками.
2. Можно отметить стремление к некоторой сенсационности материалов и достаточно вольное отношение к архивному наследию, к фактам биографии писателя (даже со стороны снискавших авторитет в научном мире булгаковедов).
3. К сожалению, рассказы М. Булгакова отнесены на второй план по отношению к более крупным формам, и даже в серьёзных работах наблюдается попытка усмотрения в новеллистике лишь «пробы пера», будущих сюжетных ходов; в части публикации литературное исследование подменяется скрупулёзно выписанной историей создания.
4. В исследованиях учёных новеллы часто рассматриваются лишь в идеологическом плане. Поэтика, художественная система булгаковских новелл опускается, художественный анализ заменяется выявлением политической позиции автора (хотя, исходя из исторического опыта подобного однобокого толкования произведений рапповскими и другими просоветскими критиками, становится очевидной ошибочность и губительный результат такого пути для научного подхода к творчеству автора).
5. Минимальное количество исследований содержит попытку вписать творчество Булгакова-новеллиста в рамки истории русской литературы советской эпохи.
6. Присутствует чрезмерная идеологизация и очень жёсткое противопоставление реалистических и нереалистических традиций в творчестве М. Булгакова.
Сегодня встаёт проблема серьёзного изучения новеллистического наследия М. Булгакова. Открывается перспектива:
а) выделения новеллистики писателя как особого художественного феномена;
б) раскрытия художественного своеобразия произведений Булгакова, созданных в малом жанре;
в) рассмотрения новеллистики в качестве «экспериментальной площадки» М. Булгакова, где происходило становление творческой манеры писателя;
г) исследование проблемы художественного метода Булгакова-новеллиста в контексте основных художественных тенденций эпохи.
Примечания
1. «Несколько растерявшаяся перед... независимостью таланта Булгакова, критика лихорадочно искала тех путей к художнику, которые позволили бы ей взять власть над ним». — Грознова Н.А. М.А. Булгаков и критика его времени // Творчество М. Булгакова: Исследования и материалы. Кн. 2 / Отв. ред. В.В. Бузник, Н.А. Грознова. — СПб., 1994. — С. 43.
2. Саянов В. Современные литературные группировки. — Л., 1930. — С. 34.
3. Авербах Л. Михаил Булгаков // Известия. — 1925. — 20.09.
4. Три списка критиков и писателей, имеющих то или иное отношение к травле Я. Булгакова, хранятся в его архиве. Эти списки полностью приводятся в кн. «М. Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах.» — М., 1989. — С. 120—121.
5. Гонения усиливались прямо пропорционально растущей популярности М. Булгакова: «Чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие, наконец, характер неистовой брани.» — Из письма М.А. Булгакова к Сталину от ... июля 1929 года. Цит. по М.А. Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. — Указ. изд. — С. 147.
6. Там же. — С. 148. Брезгливо-нарицательное наименование «булгаковщина» имело в 20-е гг. весьма широкое распространение. Этим сомнительным термином нередко пользовался и Л. Авербах.
7. «Булгаков заслуживает внимание марксистской критики двумя неоспоримыми качествами: несомненной талантливостью, не нейтральностью его как писателя по отношению к советской общественности.» — Мустангова Е. О М. Булгакове // Жизнь искусства. — 1925. — С. 13.
8. Ершов Л. Сатира и современность. — М., 1978. — С. 158.
9. Эльсберг Я. Вопросы теории сатиры. — М., 1957. — С. 377.
10. Замятин Е. Цель // Избранные произведения. — М., 1990. — С. 452 и др.
11. Литературный критик, издатель, более лояльно, нежели его собратья по перу относившийся к личности и творчеству Булгакова и даже неоднократно помогавший ему с публикациями в берлинском издательстве «Накануне». Однако, с нашей точки зрения, к концу 20-х победу одерживает Лежнёв-издатель, вынужденный для сохранения собственного дела идти на компромиссы.
12. Цит. по Лежнёв И. Художественная литература. — М., 1930. — С. 47.
13. Цит. по М. Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. — Указ. изд. — С. 93.
14. Подробнее о некоторых аспектах изучения творчества писателя зарубежными учёными: Клементьев С. Проза М. Булгакова в оценке польской критики // Вестник МГУ. Сер 9., филология. — 1989. — № 6.
15. «Сегодня особенно отчётливо видно, что булгаковская система ценностей противостояла и противостоит той, согласно которой человек целиком определяется своим социальным происхождением и принадлежностью к определённому классу, идеологии.» — Гришин А.С. Победы и сюрпризы М. Булгакова // Литература по творчеству М. Булгакова. Научно-вспомогательный указатель. — Челябинск, 1990. — С. 2.
16. Золотоносов М. Взамен кадильного куренья // Дружба народов. — 1990. — № 11. — С. 257.
17. Там же. — С. 248.
18. Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. — М., 1983. — С. 112.
19. Там же. — С. 131.
20. История русской советской литературы (1917—1940)/ Под ред. проф. А. Метченко и проф. А. Петрова. — М., 1983. — С.
21. Утехин Н.М.А. Булгаков. Исторические грани вечных истин // Современность классики. — Л., 1979. — С. 262.
22. История русской советской литературы / Под ред. П.С. Выходцева. — М., 1986. — С. 138.
23. Булгаковская энциклопедия / Автор-составитель Б.В. Соколов. — М., 1996.
24. Цивкач О.М. К вопросу о гоголевских мотивах в рассказах и фельетонах М.А. Булгакова 20-х гг. // Тезисы республиканских булгаковских чтений / Отв. ред. А.Р. Волков. — Черновцы, 1991. — С. 11—12.
25. Чикарькова М.Ю. Чеховская традиция в изображении чиновничества у М.А. Булгакова // Там же. — С. 13—14.
26. Абрамович С.Д. «Чеховское» в рассказе М.А. Булгакова «Морфий» // Там же. — С. 18—20.
27. Шулык П.Л. К вопросу о взаимосвязях рассказов Л. Лунца «Исходящая № 37» и М. Булгакова «Дьяволиада» // Там же. — С. 29—30.
28. Попов Ю. Экзистенциальные мотивы в рассказе М. Булгакова «Я убил» // Там же. — С. 38—40.
29. Лесь В.С., Шарейко Л.С. Медицинская терминология в рассказе М. Булгакова «Тьма Египетская» // Там же. — С. 11—112; Стряпчая С.А. Индивидуально-авторские особенности стиля прозы М. Булгакова // Там же. — С. 116—118; Мамчич Е.Б., Калинина И.П. О структурно-семантических особенностях сложносочинённого предложения в ранней прозе М. Булгакова // Там же. — С. 123—124.
30. Горелов А.А. Устно-повествовательное начало в прозе М. Булгакова // Творчество М. Булгакова: Сб. ст. / Под ред. Ю.А. Бабичевой, Н.Н. Киселёва. — Томск, 1991. — С. 50—58.
31. Яновская Л. О рассказе М. Булгакова «Ханский огонь» // Наш современник. — 1974. — № 2. — С. 124.
32. Там же. — С. 126.
33. Яновская Л. Послесловие к рассказу «Налёт» // Аврора. — 1982. — М. — С. 102.
34. Яновская Л. Послесловие к рассказу «Был май» // Аврора. — 1978. — № 3. — С. 100.
35. Козлов Н. О себе и о других с иронией // Литературные традиции в поэтике М. Булгакова Межвуз. сб. науч. трудов. — М., 1991.
36. Зайцев А. Нравственные искания интеллигенции в раннем творчестве М. Булгакова // Вестник МГУ. — Сер. 9. — Филология, 1991. — С. 19—23.
37. Яновская Л. Комментарий к публикации рассказа «Красная корона» // Аврора. — 1976. — № 6. — С. 53.
38. Кузякина Н. Послесловие к публикации рассказа «Конец Петлюры» // Аврора. — 1982. — № 12. — С. 95—100.
39. Паршин Л. Чертовщина в Американском посольстве или 13 загадок Михаила Булгакова. — М., 1991. — С. 157—158.
40. Золотоносов М. Взамен кадильного куренья... // Дружба народов. — 1990. — № 11. — С. 259.
41. Абрамович С.Д. Поэтический космос М. Булгакова // Тезисы республиканских булгаковских чтения / Отв. ред. А.Р. Волков. — Черновцы, 1991. — С. 123—124.
42. Вулис А. Архивный детектив // Предисловие к кн. Паршин Л. Чертовщина в американском посольстве... Указ. изд. — С. 7.
43. Петровский М. Два Мастера: В. Маяковский и М. Булгаков // Лит. обозрение. — 1987. — № 6. — С. 37.
44. Ардов В. Михаил Булгаков // Этюды к портретам. — М., 1989. — С. 18.
45. Химич В.В. Странный реализм М. Булгакова // Русская литера тура XX в.: направления и течения. Сб. научн. трудов. — Екатеринбург, 1992. — С. 105—115.
46. Малярова Т.Н. О чертах гротеска у раннего Булгакова // Учён. зап. Пермского ун-та. — Пермь, 1970. — № 241. — С. 88.
| К оглавлению | Следующая страница |