Михаил Афанасьевич читал пьесу сам, читал блестяще. В нем, конечно, жил актер, и он подсказывал образы, а Аметистова, как мне кажется, особенно талантливо.
Читка прошла великолепно. Я не помню другого такого приема комедии нашей труппой, как «Зойкина квартира».
Пьеса была поручена режиссеру Алексею Дмитриевичу Попову. Предстояло распределение ролей.
Мне очень хотелось сыграть Аметистова. Но я знал, что Попов намечал на эту роль другого актера — Щукина. Я прекрасно понимал, что такой замечательный актер, как Щукин, имел все права на исполнение этой роли; я огорчался, но сознавал, что будет вполне справедливо, если именно ему поручат эту роль.
И вот настал день заседания Художественного совета (я в заседании не принимал участия). Случилось так, что по окончании Художественного совета я оказался в фойе театра. Ко мне подошел Михаил Афанасьевич Булгаков и сказал, что роль Аметистова поручена мне.
— Но ведь Алексей Дмитриевич на роль Аметистова намечал Щукина, — пробормотал я, еще не веря своему счастью.
Михаил Афанасьевич ответил мне: «Я просил Художественный совет, чтобы эту роль исполняли вы. Художественный совет и режиссер согласились со мной».
— Но почему вы считали, что именно я должен играть роль Аметистова?
— Я видел вас в «Карете святых даров» и в «Принцессе Турандот».
Я понял после этого, что вы должны играть эту роль, а Щукину поручена роль Ивана Васильевича из Ростова.
Мне было двадцать шесть лет, и можно понять, как я был счастлив и как дорого для меня было доверие Булгакова. Я ринулся репетировать. В нашем коллективе ценилась актерская смелость. Мы не боялись придумывать смешные сценические ситуации. И в дальнейшем оправдывать их. Можно, конечно, находить смешные ситуации, вытекающие из развития действия. Но, мне кажется, что при хорошей технике допустим и первый прием.
Вот пример: в разговоре с председателем домкома Аметистов, чтобы доказать, что он истинно советский человек, расстегивал френч, под которым была ярко-красная рубашка. Этот трюк всегда проходил под аплодисменты, а родился он неожиданно. Однажды костюмеры вместо синей рубашки, которую я всегда одевал под френч, принесли красную. На сцене я неожиданно вспомнил, что на мне красная рубашка, и, чтобы доказать председателю домкома свою «советскую сущность», я распахнул френч и выдернул ее, как красный флаг.
Начиналась роль с неожиданного появления Аметистова в квартире двоюродной сестры — Зойки. Тут происходил такой диалог:
Аметистов. Пардон, пардон, так что же из этого? Если меня расстреляли в Баку, я, значит, и в Москву не могу приехать? Меня по ошибке расстреляли совершенно невинно!»
Самой же интересной и яркой сценой была, пожалуй, так называемая «сцена тоски» с графом Обольяниновым. В последнем акте, мучаясь тревожными предчувствиями, сидели в гостиной два человека — граф Обольянинов и проходимец Аметистов. С графом Аметистов вел себя как дворянин, у которого советская власть отобрала имение (имения у Аметистова, конечно, никогда не было). Граф садился за пианино и пел романс «Ты придешь ли ко мне, дорогая...». Музицируя, граф неожиданно переходил на «Боже, царя храни...». Тогда Аметистов вскакивал верхом на пианино, как на лошадь, брал под козырек и, ощущая себя на параде в присутствии высочайшей особы, истошно патриотическим голосом кричал: «Ура!!» Эта сцена родилась на самостоятельной репетиции. Мы показали ее Алексею Дмитриевичу Попову. Тот просил нас зафиксировать то, что было нами сыграно, и эта одна из сцен вошла в спектакль так, как она была разыграна на репетиции. Михаил Афанасьевич принял и горячо похвалил Козловского и меня, считая, что мы до конца раскрыли авторский замысел.
...Вспоминаю последнюю встречу с драматургом в 1940 году. Немцы напали на Францию. Михаил Афанасьевич, тяжелобольной, сидел дома, в черном халате, в черной шапочке (какие носят ученые), часто надевал темные очки. Михаил Афанасьевич говорил о том, как ужасно то, что немцы напали на Францию, что война перекинется и в Советский Союз. Он сказал мне: «Вы знаете, Рубен Николаевич, я, наверное, все-таки пацифист. Я против убийств, насилий, бессмысленной войны».
Через несколько дней ко мне позвонила Елена Сергеевна и сказала, что Михаил Афанасьевич умер.
Я пришел к нему в дом писателей на улице Фурманова. Кроме Елены Сергеевны — жены и друга — там было четыре человека: художники Вильямс и Дмитриев, которые рисовали Булгакова, еще лежащего на диване, Ермолинский и я. Мне пришли на память слова Дон Кихота перед смертью: «Когда кончится мой день — второго дня, Санчо, не будет. Тоска охватила меня при этой мысли, потому что я чувствую, что единственный день мой кончается».
Предыдущая страница
К оглавлению
Следующая страница