Помню, как на один из спектаклей «Зойкиной квартиры» приехал К.С. Станиславский. Это было последнее его посещение Студии Вахтангова.
В маленьком голубом фойе в антракте собрались несколько человек из незанятых в спектакле, — участники не выходили, это было неположено, а, может быть, «боялись».
Разговаривали кто посмелей, помню попытки В.В. Кузы выяснить мнение К.С. Станиславского. Много было пауз. Константин Сергеевич покашливал, как бы прочищая горло, улыбался, хмурился, точь-в-точь как его изображает Борис Ливанов. Он, видимо, подыскивал слова, но, не находя их, заменял вежливым покашливаньем. Это происходило после блестяще принимавшейся сцены Симонова и Козловского: граф, сидя за пианино играл церемониальный марш сначала грустно, затем все более воодушевляясь. Симонов взбирался верхом на пианино, держа руку под козырек, как бы проезжая мимо строя войск... Оба вспоминали парад царской гвардии... Графу Обольянинову, скажем, было что вспомнить, но с чего «гарцевал» в своей роли проходимца Симонов — было не ясно и очень смешно.
Так вот, после этой сцены К.С. Станиславский ходил по мягкому ковру «голубого фойе», поглядывал на нас, ждущих его слова, покашливал и наконец произнес: «Французская игра...» — и вновь покашлял. Интонация была неопределенной. Никто из присутствующих не попросил разъяснения этого термина. Я думаю сейчас так: в те времена считали, что вахтанговцы играют не образы, а «отношение к образам». Положение ошибочное и долго остававшееся не разъясненным. Во всяком случае я считаю, что если это и была «французская игра», то очень хорошая. И зритель это мнение разделял. Автор, кажется, тоже.
Приезд Станиславского на спектакль был знаменателен. Его интересовал автор «Турбиных», и Константин Сергеевич сделал из просмотра свои выводы.
Полагаю, что спектакль в итоге Константину Сергеевичу понравился — он много смеялся.
...Наконец, через много лет, мы еще раз встретились с ним в пьесе «Дон Кихот» (по Сервантесу). Может быть, нигде с такой силой и сложностью не раскрывалась тема Булгакова.
Мы начали постановку при жизни Михаила Афанасьевича. Художник Вильямс пришел вместе с автором пьесы с готовыми уже эскизами. Видимо, решение его нравилось Михаилу Афанасьевичу. При встрече с Вильямсом мы переделали строенные декорации в чисто живописные — в этом была стихия Вильямса, и художник легко пошел на изменения. Даль выжженных солнцем дорог, перспектива герцогского зала, все было очень удачно перенесено на писаные задники. Перестройку эту принял и Михаил Афанасьевич.
С ним же советовались мы и о распределении ролей. Дон Кихот — Симонов и Санчо — Горюнов. Почему Симонов? Потому что внутренние данные — темперамент, трогательность в сочетании с юмором — самые сильные стороны дарования Симонова. Но рост? Сапоги со специальными каблуками, удлиненный облысевший череп намного вытянули его и сильно отличали от маленького и толстого Горюнова. Р. Симонов был тогда худощав, почти так же, как Яншин в «Днях Турбиных», когда начал играть Лариосика.
Тем не менее «ауспиции» были тяжелыми: роль Дон Кихота готовил в Ленинграде Черкасов. Мы были полны сомнений, и только выступлением Щукина в Художественном совете был решен вопрос: он напомнил, что Дон Кихота собирается играть в кино Чаплин, — и руки поднялись за Симонова. Мы начали репетировать.
...Однажды я пришел к больному Михаилу Афанасьевичу. Он лежал отгороженный от света большими шкафами. Когда я вошел, он сел, вытянувшись подтянуто на белой подушке, в белой рубашке, в черной шапочке и темных очках. Вся фигура его была моложаво подтянутой. Глаз не видно, но он был как будто готов слушать.
Я рассказывал ему о репетициях, и мне казалось, что вот именно таким странно величественным был Дон Кихот Ламанчский. Он слушал партнера и слышал что-то еще — как будто ему одному доступное. Образ этот неотступно стоял в моем сознании, когда мы репетировали последнюю сцену «Дон Кихота», написанную Булгаковым необыкновенно талантливо.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |