ИРЛИ
фонд 369
26.X.1931. Москва
...Праведный боже, до чего же я не нужен ни в каких комиссариатах. Надеюсь, впрочем, что станет ясно, что я мыслим только на сцене и дадут мне чистую и отпустят вместе с моим больным телом и душу на покаяние!
* * *
25.I.1932
Вы уже знаете? Дошло к Вам в Ленинград и Тярлево? Нет? Извольте 16-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что «Дни Турбиных» срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!
У нас новая домработница, девица лет двадцати, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по-крестьянски скупа и расчетлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счетной части, считает излишним на свете существование домашних животных собак и котов («кормить их еще чертей») и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого в девице заключался какой-то секрет и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица оказалась трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая веселых знакомых в восторг. И при этом в венце такого упрямства, какого я еще не видел. Краткие лекции по разным вопросам, чтение которых принял на себя я, дали блестящие результаты — в головах и у девицы и у меня сделалось исключительное месиво.
Курс драматургии я исключил, сочтя по наивности девицу, стоящей вне театра. Но я упустил из виду, что кроме моего университета существуют шесть кухонь в нашем доме с Марусями и Грушами и Нюшами.
* * *
28.I
Продолжаю: девица, если не полностью в курсе драматургии, то во всяком случае историю драматурга Михаила Булгакова в кухне прослушала. И это ей понравилось, ибо драматургия, как известно, родная сестра бухгалтерии.
...29.I. Боюсь, что письмо длинно. Но в полном моем одиночестве давно уже ржавеет мое перо, ведь я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими моими словами!
Итак: 15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твердо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдеть. Заработаете тыщу.
И скрылась из дому.
А через несколько минут — телефон.
С уверенностью можно сказать, что из театра не звонили девице, да и телефонов в кухне нету. Что же такое? Полагаю — волшебное происшествие /.../»
* * *
19.III.1932.
Глава 1. Удар финским ножом.
...Оказалось, что пьесу снял не государственный орган. Уничтожил Мольера совершенно неожиданный персонаж!
Убило Мольера частное, неответственное, не политическое, кустарное и скромное лицо и по соображениям совершенно не политическим. Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в Театр и так напугало его, что он выронил пьесу.
Первоначально, когда мне сообщили о появлении драматурга, я засмеялся. Но очень быстро смеяться я перестал. Сомнений, увы, нет. Сообщают разные лица.
Что же это такое?
Это вот что: на Фонтанке, среди бела дня, меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал «караул», но никто не прибежал на помощь.
Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал, ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения.
Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывет гражданин в своей крови. Говорят, «кричи!». Кричать лежа считаю неудобным. Это не драматургическое дело.
Просьба, Павел Сергеевич: может быть, Вы видели в ленинградских газетах след этого дела. Примета: какая-то карикатура, возможно, заметки. Сообщите!
Зачем? Не знаю сам. Вероятно, просто горькое удовольствие еще раз взглянуть в лицо подколовшему.
Когда сто лет назад командора нашего ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.
Меняется оружие!
Продолжение следует, если не возражаете.
Пасмурно у меня на душе.
Ваш М. Булгаков
* * *
27.III.1932.
Гл. 11
Дорогой Павел Сергеевич!
...Похоронил же ее, как я Вам точно сообщаю, некий драматург, о коем мною уже получены многочисленные аттестации, и аттестации эти одна траурнее другой.
Внешне: открытое лицо, работа «под братишку», в настоящее время курсирует в Москве.
Меня уверяют, что есть надежда, что его догонит в один прекрасный момент государственный корвет, идущий под военным флагом, и тогда флибустьер пойдет ко дну в два счета.
Но у меня этой надежды нисколько нет /.../
* * *
24.IV.1932. Москва
Дорогой Павел Сергеевич,
итак, мои заметки. Я полагаю, что лучше всего будет, если прочитав, Вы бросите их в огонь. Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной и начала писем и даже, о позор, позор, стихи! С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!) и, если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая возмущение тетки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения.
Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаешником во Франции, средний ученым-бактериологом все в той же Франции, а старший никем стать не пожелал.
Я полагаю, что она знает. И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние дни вот уже третий раз. Зачем меня она тревожит?) мне хочется сказать — «поедемте со мною в Художественный театр, покажу Вам пьесу. И это все, что могу предъявить. Мир, мама?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пьеса эта была показана 18 февраля. От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически «нет ли лишнего билетика?» То же было и со стороны Дмитровки.
В зале я не был. Я был за кулисами и актеры волновались так, что заразили меня. Я стал перемещаться с места на место, опустели руки и ноги. Во всех концах звонки, то свет ударит в софитах, то вдруг, как в шахте, тьма и загораются фонарики помощников и кажется, что спектакль идет с вертящей голову быстротой. Только что тоскливо пели петлюровцы, а потом взрыв света и в темноте вижу, как выбежал Топорков и стоит на деревянной лестнице и дышит, дышит... Стоит тень 18-го года, вымотавшаяся в беготне по лестницам гимназии и ослабевшими руками расстегивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять скрылась в гимназии. (Топорков играет Мышлаевского первоклассно). Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие.
Когда возбужденные до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера и этим мгновенно привел меня в себя.
На кругу стало просторно, появилось пианино и мальчик-баритон запел эпитоламу.
Тут появился гонец в виде прекрасной женщины. У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По-видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже.
Словом, я знаю, что мне скажут, и плохо то, что я знаю, что ничего нового не скажут. Ничего неожиданного не будет, все — известно. Я только глянул на напряженно улыбающийся рот и уже знал — будет просить не выходить...
Гонец сказал, что Ка-Эс звонил и спрашивает, где я и как себя чувствую?..
Я просил благодарить — чувствую себя хорошо, а нахожусь за кулисами и на вызовы не пойду.
О, как сиял гонец! И сказал, что Ка-Эс полагает, что это мудрое решение.
Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется кроме того, что меня Христаради оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с своей собакой, когда в июне кончается квартирный контракт.
Вообще мне ничего решительно не хочется.
Занавес давали двадцать раз. Потом актеры и знакомые истязали меня вопросами — зачем не вышел? Что за демонстрация? Выходит так: выйдешь — демонстрация, не выйдешь — тоже демонстрация. Не знаю, не знаю, как быть.
До следующего письма.
Ваш М.
Анне Ильинишне привет!
* * *
30.IV.1932.
Вс. Вишневский был единственным, кто отмечал в печати возобновление: «...все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело».
...Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник как я еще не видел.
* * *
13 апреля 1933 г.
Дорогой Павел!
...Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к роялизму.
Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность»!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Очень обдумав дело, счел за благо боя не принимать. Оскалился только по поводу формы рецензии, но не кусал. А по существу сделал так: Т. пишет, что мне, вместо моего рассказчика, надлежит поставить «серьезного советского историка». Я сообщил, что я не историк и книгу переделывать отказался.
* * *
28 апреля 1934 г., Москва.
Дорогой Павел!.. Я подал прошение о разрешении мне заграничной поездки на август—сентябрь. Давно мне уже грезилась Средиземная волна и парижские музеи, и тихий отель, и никаких знакомых, и фонтан Мольера и, словом, возможность все это видеть. Давно уж с Люсей разговаривал о том, какое путешествие можно было бы написать! И вспомнил незабвенный Фрегат Паллады, и как Григорович вкатился в Париж лет восемьдесят назад! Ах, если б осуществилось! Тогда уж готовь новую главу — самую интересную.
Видел, однако, литератора, как-то побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем этот берет купил и приехал. Ни строки, ни фразы, ни мысли! О, незабвенный Гончаров! Где ты!
...Ах, какие письма, Павел, я тебе буду писать! А, приехав осенью, обниму, но короткий хвостик покупать себе не буду. А равно также и короткие штаны до колен. А равно также и клетчатые чулки. /.../
* * *
Из письма от 5 октября 1936.
Сегодня у меня праздник. Ровно десять лет тому назад совершилась премьера «Турбиных»... Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные или погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в Проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной того самою кровью, которую они выпили из меня за десять лет.
* * *
Из письма от 24 марта 1937 года.
...Некоторые мои доброжелатели избрали довольно странный способ утешать меня. Я не раз слышал уже подозрительно елейные голоса: «ничего, после вашей смерти все будет напечатано!» Я им очень благодарен, конечно.
* * *
Из ответов на вопросы П. Попова (1926 год).
Потребность слушать музыку для меня очень характерна. Можно сказать, что музыку, хорошую, я обожаю. Способствует творчеству. Очень люблю Вагнера. Предпочитаю симфонический оркестр с трубами. При вхождении в Киев войск Петлюры и большевиков никакой музыки не было.
...Из писателей предпочитаю Гоголя; с моей точки зрения, никто не может с ним сравняться. Девяти лет читал «Мертвые души». Расценивал их как авантюрный роман. По-моему, у Гоголя наступил второй период его творчества, когда он исписался. Вероятно, второй части «Мертвых душ» не было. /.../ В «Переписке» он выразил свою душу.
...Сны играют для меня исключительную роль. Теперь снятся только печальные сны. В романе они построены искусственно. Прямых реальных черт они не изображают.
...Особое значение для меня имеет образ лампы с абажуром, это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений — образ моего отца, пишущего за столом.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |