Жанр

Сам Булгаков в одной из ранних редакций дал жанровый подзаголовок своему произведению — «Фантастический роман». В том же ключе рассматривает его в предисловии к парижскому изданию 1967 г. архиепископ Сан-Францисский Иоанн, признающий, что роман «сложный, с ветвистой, плюралистической тематикой <...> построен в ключе фантастики, острой сатиры и умной русской иронии».

Говоря о жанре «Мастера и Маргариты», исследователи в разных выражениях высказывают, по сути, одну и ту же мысль об уникальности этого произведения, не желающего поместиться в прокрустово ложе жанровых классификаций. Однако сами эти рассуждения помогают понять жанровую специфику романа, поэтому в Путеводителе их цитацией можно и ограничиться.

Американский литературовед М. Крепс в книге «Булгаков и Пастернак как романисты. Анализ романов "Мастер и Маргарита" и "Доктор Живаго"» (1984) пишет: «Роман Булгакова для русской литературы, действительно, в высшей степени новаторский, а потому и нелегко дающийся в руки. Только критик приближается к нему со старой стандартной системой мер, как оказывается, что кое-что так, а кое-что совсем не так. Платье менипповой сатиры при примеривании хорошо закрывает одни места, но оставляет оголенными другие, пропповские критерии волшебной сказки приложимы лишь к отдельным, по удельному весу весьма скромным, событиям, оставляя почти весь роман и его главных героев за бортом. Фантастика наталкивается на сугубый реализм, миф на скрупулезную историческую достоверность, теософия на демонизм, романтика на клоунаду» (цит. по: Соколов. Энциклопедия булгаковская. С. 307).

Значительно более глубоко интерпретирует эту тему Б. Гаспаров, назвавший «Мастера и Маргариту» романом-мифом: «...Миф превращается в реальность, но и реальность тем самым превращается в миф. Исчезает всякая временная и модальная ("действительность vs. недействительность") дискретность, один и тот же феномен, будь то предмет, или человеческий характер, или ситуация, или событие и т. п., существует одновременно в различных временных срезах и в различных модальных планах. В отличие от традиционного исторического романа, находящегося в рамках традиционного исторического мышления, где существуют различные дискретные планы, в лучшем случае обнаруживающие сходство между собой (в виде "злободневных" исторических сюжетов), здесь прошлое и настоящее, бытовая реальность и сверхреальность — это просто одно и то же, единая субстанция, переливающаяся из одного состояния в другое по тысячам каналов, так что каждый такой переход оказывается подобен повороту калейдоскопа, с бесконечным разнообразием меняя расстановку, сочетаемость, членение и распределение все тех же элементов. <...>

Недискретность и пластичность объектов повествования тесно связана с такой же недискретностью и пластичностью их оценки. Добро и зло, грандиозное и ничтожное, высокое и низкое, пафос и насмешка оказываются неотделимы друг от друга. Одни состояния переливаются в другие, перераспределяются в самых различных сочетаниях так же, как и сам миф, о котором повествуется. Первоначальный синкретизм и поливалентность мифологических ценностей полностью соответствует способности мифа к бесконечным репродукциям. Однозначность оценок, отделение одного качества от другого здесь так же неуместны, как и членение реальности на дискретные, исторически сменяющие друг друга события, и в этом отношении миф противостоит гуманизму европейской постренессансной культуры так же, как и историческому мышлению данной эпохи. В романе Булгакова такая система задается изначально, как бы при зарождении повествования — в эпиграфе из "Фауста"» (Гаспаров. Из наблюдений над мотивной структурой... 1988. № 10. С. 97—98).

И. Белобровцева и С. Кульюс, в значительной степени перепевая Гаспарова, предлагают новый термин — «роман — магический кристалл»: «...Мы, в сущности, имеем дело с романом — "магическим кристаллом", каждый раз поворачивающимся к нам разными гранями, среди которых сфера собственно "магического" — лишь одна из составляющих триединство магия-алхимия-масонство. То, как организовано это триединство, обнажает основные приемы организации текста всего романа как гибкой структуры, которая охотно откликается на всевозможные гипотезы и позволяет интонировать определенные ее пласты, высвечивая новые и новые грани произведения. Она отражает и механизм порождения ассоциативной цепи, первые звенья которой осознанно задаются в романе, обрастая затем разветвленной сетью явных и скрытых отсылок. Создаваемая таким образом особая аура романа ощущается безошибочно, но игра организующими ее смыслами часто скрыта и зашифрована до такой степени, что создается эффект эзотерического текста, который необходимо расшифровать, подбирая соответствующие коды. Автор при этом безусловно рассчитывал на многослойное прочтение текста и на знание весьма специальных областей мировой культуры. <...> Его художественный мир строится подобно калейдоскопу, где из одних и тех же осколков разноцветного стекла складываются различные орнаменты. Точно так же произведения Булгакова, и в особенности роман "Мастер и Маргарита", дают исследователю множество ключей к самым разным интерпретациям текстов, причем все они имеют равные права на существование, что и создает многосложность и многоплановость творений писателя» (Белобровцева, Кульюс. Роман... как эзотерический текст).

См. также статью «Гофман».