На Андреевском спуске

1

Окна дома № 13 на Андреевском спуске светились знакомым мандариновым светом, и выпархивало в снежную канитель веселое бренчание пианино.

— Не может быть... — Прислонясь к металлической колонне, поддерживающей балкон, Михаил поднял лицо, впитывая этот незабвенный свет, эти звуки, означавшие жизнь.

С декабря 1918 года по август 1919 года Михаил и Тася будут жить здесь, в семье Булгаковых, переживая обрушившуюся на город череду переворотов. За город дрались немцы, поляки, «желто-блакитная» армия петлюровских националистов, большевики и созданная, наконец, армия Деникина. Снова и снова перехватывали власть над городом враждующие стороны, и всякий раз за вторжением следовали жертвы, чистки, погромы, страшная неизвестность и полное непонимание происходящего.

«Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй» — так начинается знаменитый роман «Белая гвардия», охвативший события этого времени. Действие происходит здесь, в Киеве, в доме на Андреевском спуске (переименованном в романе на Алексеевский). Роман — не документальная хроника — гуще, ярче прописаны происходящие в городе события, близок, но далеко не идентичен реальному состав действующих лиц. Двадцативосьмилетний Алексей Турбин — «доктор, переживший испытания и тяготы, бритый светловолосый и мрачный с 25 октября 1917 года» — конечно же Михаил Булгаков. А в его друзьях и домашних легко узнаются почти не измененные портреты близких людей.

Варвара Афанасьевна — третья сестра Михаила — энергичная, привлекательная блондинка, ставшая прообразом «Елены рыжей», вышла замуж весной 1917 года за кадрового офицера, капитана Леонида Сергеевича Карума. С осени 17 года супруги жили в Петрограде, затем переехали в Москву. В мае 1918 года вернулись в Киев. Леонид Сергеевич Карум, менявший свои убеждения вместе со сменой власти, стал в романе Тальбергом. Он имел все основания получить в описании Булгакова черты неприятного человека и махрового подлеца.

Летом того же года вышла замуж и Надя — третья в семье, самая близкая Михаилу сестра. Ее муж — Андрей Михайлович Земский, выпускник филологического факультета Московского университета, был мобилизован в Киевское военное училище. Окончив его, уехал по назначению в тяжелый артиллерийский гарнизон, расположенный в Царском Селе. Там и застал супругов Земских октябрьский переворот. В Киеве во время событий, происходящих в романе «Белая гвардия», Нади и Андрея не было.

Кроме Вари и ее мужа на Андреевском спуске жили трое младших детей — окончивший весной 1917 года гимназию Николай, семнадцатилетний Ваня и пятнадцатилетняя Леля, еще учившаяся в гимназии. В гостеприимном доме остановился некий дальний родственник — Илларион.

Комнат, правда, небольших, в квартире имелось семь, не считая кухни, ванной и большой застекленной веранды, выходящей во двор. План квартиры Булгаковых точно соответствует описанному в романе дому Турбиных. В романе «Белая гвардия» так много подлинных деталей и почти полной идентичности отдельных персонажей с их прообразами, что следование реальности можно было бы принять за общий принцип. Но не всегда реальный прототип соответствует литературному образу.

Николка — обаятельный, непосредственный, искренний — и в самом деле прекрасно играл на гитаре, с обожанием смотрел на старшего брата. Закончив гимназию, поступил в Киевское военное училище, а после его расформирования — на медицинский факультет Киевского университета. Николку трудно представить иным — для истории он остался пылким юношей, отчаянно защищавшим смертельно раненного Най-Турса в «Белой гвардии».

Литературный Карась и в реальности был Карасем — кадровым офицером, выписанным с фотографической точностью. Мышлаевского «сыграл» Коля Сынгаевский — давний друг семьи, породистый красавец, мечтавший стать балетным танцором, но с приходом петлюровцев ушедший в юнкеры.

У Шервинского был реальный прототип — довольно близкий дому Булгаковых бывший гвардейский офицер с мощным баритоном. При гетмане он служил адъютантом особы высокого сана, был невысок, широк в плечах, живописно красив и носил великолепную форму с аксельбантами. У Булгаковых бывал часто, пел под Варин аккомпанемент, но флиртовал с влюбленной в него пятнадцатилетней Лелей. Варваре Михайловне пришлось, как матери, вмешаться в этот «роман», и визиты баритона прекратились.

Так что за Варварой Афанасьевной (Еленой рыжей) — любящей женой всем не симпатичного Л.С. Карума, вряд ли кто-то в те времена ухаживал.

Иллариону — Лариосику — Булгаков сохранил имя и портретное сходство, с наслаждением описывая обаятельную нелепость провинциального увальня.

Был и реальный Александр Александрович Глаголев — священник церкви Николая Чудотворца (в романе — Николы Доброго), венчавший Митю и Тасю. Он появляется в «Белой гвардии» в своем сане и, видимо, со свойственными ему характерными чертами.

Гимназисты Иван, Леля и живущая в это время в Царском Селе Надежда — просто остались за рамками и без того густо населенного дома Турбиных.

А вот с главными персонажами жизни Булгакова дело обстоит сложнее.

Начинается роман с похорон матери Турбиных — «светлой королевы», безвременно ушедшей из жизни и завещавшей детям: «дружно живите». Варвара Михайловна Булгакова, однако, пребывала в добром здравии и проживала все это время рядом — на Андреевском спуске, № 38, в доме Ивана Павловича Воскресенского, за которого вышла замуж летом 1917 года. (Почти в это же время простились с умершей матерью Турбиных.) Варвара Михайловна взяла фамилию второго мужа, но продолжала заботиться об оставшихся в Киеве детях.

Нет в романе и Таси, пережившей все события страшного года рядом с Михаилом. На первый взгляд — странно. Однако вполне понятно, что Тася, как свидетель и участник не вошедшей в роман негативной стороны жизни героя, не могла вписаться в сюжет. «Бесстрашие и достоинство» — девиз Алексея Турбина и собственное подлинное жизненное кредо Михаила Афанасьевича сильно дискредитировала история с морфинизмом.

«Нет ничего хуже, чем малодушие и неуверенность в себе...», «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков... Нет, это самый страшный порок», — упорно внушает нам и себе писатель на страницах своих произведений. Он испытал это сам и вправе выступать в роли наставника. Но свидетель его испытаний и бедствий в лице все претерпевшей мученицы-жены писателю не нужен. Его беда и позор остаются «за кадром», вместе с разделившей их Тасей.

Тася — жертва слабости, жесткости мужа — персонаж совсем иной истории, в которой один из супругов добровольно принимает жертву другого, пользуется его жизнью, его преданностью. Такого романа Булгаков не написал.

2

Снова Тася бегала по аптекам, с ужасом понимая, что болезнь мужа не ушла от возвращения в родной город. Там была глушь, нервные перегрузки, непомерная усталость. Здесь — ненависть к власти красных, все больше проявлявшая себя.

Но произошло чудо, о котором горячо молилась Варвара Михайловна: Иван Павлович Вознесенский начал консультировать Михаила, сам он наконец-то нашел силы скрутить себя в бараний рог — доза наркотика стала постепенно снижаться. Он все увереннее чувствовал себя, ощущая, как ослабевает зависимость.

«Главное — занять его интересным делом!» — решила Тася и спешно продала столовый серебряный сервиз, подаренный отцом к свадьбе. Михаил мечтал открыть собственный кабинет — в уездных больницах он собрал большой материал по распространению охватившей глубинки России эпидемии сифилиса. Денег хватило на обустройство кабинета и маленькой приемной. Над дверями кабинета появилась табличка: «Доктор М.А. Булгаков. Лечение венерических болезней».

Тася надеялась, что болезнь отступит, и день за днем в издерганном, замученном человеке будет возрождаться прежний умница, весельчак, балагур.

В 1918 году Михаил полностью отказался от впрыскиваний. С морфином было покончено. Но прежним он не стал. Наркотик истощил его нервную систему. В характере произошли тревожные изменения, проявилось то, что ранее скрывалось под здоровым оптимизмом и бурлящей веселостью: скрытность, мнительность, жесткость.

Приверженец милосердия и справедливости, он на деле не был внимателен и добр к людям. Временами проявлял ужасающее безразличие ко всему, казался безучастным, даже жестоким. Лишь в рамках обычных приличий Тася могла дождаться от мужа похвалы или доброго слова.

Он стал суеверен, опаслив, недоверчив. Сколь многого теперь боялся отчаянный некогда Михаил — темных, незашторенных окон, заразных инфекций, бродячих животных, чужих людей. Под подушкой он держал отцовский браунинг. Говорил — от погромщиков и разбойников. На самом деле боялся чего-то иного, мерещившегося ему в темноте.

В этот год вернувшаяся с мужем в Киев Тася не радовала веселостью и общительностью. Она разучилась хохотать, веселиться с молодежью, она словно погасла и светилась лишь отраженным светом — от взгляда, слова Миши. Все ее внимание было сосредоточено на нем. Тася редко смотрела на себя в зеркало и, если задуматься, почти не относилась к себе как к отдельной личности, которая могла бы существовать без Михаила. Если его мучила зависимость от морфия, то она целиком зависела от него.

И это все больше раздражало Михаила. Тася казалась ему мелкой в своих интересах, страстях, малоинтересной как личность, и совершенно не интригующей как женщина. Отдушина в тягостные часы, самый близкий и тайный соучастник неблаговидных поступков и упаднических настроений — незавидная роль, обреченная на провал. Тася не роптала, привычно ощущая его превосходство, свою подсобную роль в Мишиной жизни. Никакого иного призвания, кроме помощи мужу, не ощущала в себе эта молодая, сильная женщина, и никаких желаний, кроме того, чтобы быть полезной единственно важному для нее человеку.

Она даже не отдавала себе отчета в том, что спасла его там — в глуши, погибающего от морфинизма. Доктор Бомгард — герой повести «Морфий», не сумев вырваться из наркотической зависимости, застрелился. Вполне вероятен такой исход был и для самого Булгакова. Если бы рядом с ним не было Таси.

3

Домик на Андреевском спуске, светивший теплыми окнами в ночи исторического бурана, из последних сил берег своих обитателей.

«...По счету киевлян, у них было восемнадцать переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитывают их двенадцать. Я точно могу сообщить, что их было четырнадцать, причем десять из них я лично пережил».

Власть все время менялась, подчиняя город новым законам. Никто не знал, что будет завтра, какие портреты вывешивать, какие деньги припрятать, а какие поскорее спустить. Выглянет горожанин на улицу, с опаской приподняв край шторы, и перекрестится.

«То мелькнет в беге цепь и тускло блеснут золотые погоны, то пропляшет в беззвучной рыси разведка в жупанах, в шапках с малиновыми хвостами, то лейтенант в монокле с негнущейся спиной, то вылощенный польский офицер, то с оглушающим бешеным матом пролетят, мотая колоколами-штанами, тени русских матросов».

«...в зиму 1918 года Город жил странной, неестественною жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии... Тут немцы, а там, за дальним кордоном, где синие леса, большевики. Так вот-с, неожиданно появилась третья сила на громадной шахматной доске... Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четыреста сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой... Петлюра!!!»

Весь день ухали за городом пушки. Уже в темноте пришел Коля Сынгаевский с Карасем, рассказали: петлюровцы наступают. Гетман шляхетского войска, в то время удерживающий Киев, решился, наконец, формировать дружину из бывших офицеров царской армии, необученных студентов и юнкеров, находящихся в городе.

— Куда мальчишек под пули этих живодеров подставлять? Им же числа нет!

— Я б вашего гетмана, — горячился Михаил, — повесил бы первым! Кто полгода тянул, запретил формирование русской армии? Гетман. А теперь, когда жареный петух в голову клюнул, опомнился! В двух шагах враг, а они спохватились — срочно собрать дружины, штабы!

— Панику сеешь, — хладнокровно сказал Карась.

— Я? Панику? Вы меня понять не хотите. Жертва это, а не сражение. Мальчишки против армии! Но лично я уже решил: как бы там ни было, завтра иду в этот самый дивизион и запишусь врачом. Врачом не возьмут, пойду рядовым.

— Правильно! — Карась стукнул по столу.

— Завтра пойдем все вместе, — решил вспыхнувший пятнистым румянцем Сынгаевский. — Вся Алексеевская Императорская гимназия. Ура!

Ночевали у Булгаковых и чуть свет пошли в штабы дивизиона. До захвата города Петлюрой оставалось чуть больше 40 часов. И никто еще не знал, что позорно бежал под покровом ночи гетман, бросив обреченный город.

Что произошло дальше — с потрясающей трагической силой и магией личного присутствия изображено в романе «Белая гвардия».

Гетман и его штаб тайно скрылись под покровом ночи, бросив в городе один на один с несметным воинством Петлюры горстку юнкеров и спешно вооруженных гимназистов. На заснеженных пустых улицах города пытались удержать эти юные смертники, возглавляемые отважными офицерами, мощную конницу Петлюры.

По сюжету романа Алексей Турбин, не получивший предупреждения о предательстве гетмана, попадает под пули петлюровцев. Его ранение, побег, чудесное спасение загадочной черноглазой Юлией — печально-романтическая ветвь сюжета, сплетенного из элементов личных впечатлений и великолепного живого вымысла.

На самом деле было так. Как и решили, Сынгаевский, Карась, Николка и Михаил рано утром отправились записываться в армию. В полдень Михаил вернулся домой на извозчике и сквозь зубы бросил:

— Все кончено — Петлюра в городе.

4

Петлюра — ужас Киева. Это погромы евреев и русских, грабежи, расстрелы, демобилизация.

Вскоре петлюровцы пришли за доктором Булгаковым и увели с собой. В доме никого не было, пришлось оставить Тасе записку: «Приходи к мосту на Подоле, принеси вещи, сигареты, еду».

Чуть свет Тася была в указанном месте. Увидела истоптанный, унавоженный конницей снег с пятнами крови. Сумятица, выстрелы, обрывки смачных украинских ругательств... Михаил сидел на коне, на рукаве синяя перевязь с красным крестом, занесенный метелью башлык. Склонившись к Тасе, он зашептал:

— Ночью петлюровцы наверняка драпать начнут. По этому мосту на Слободку отходить будут. Красные напирают.

— А ты как же? Если красные? Ты ж их больше всех боишься. — Держась за подпругу, Тася смотрела снизу в лицо мужа и видела в нем страшную, окаменелую отстраненность человека, осознавшего неминуемую гибель.

В тот день Михаил решил про себя — пан или пропал. Он далеко не был уверен, что останется жив. И не мог предполагать, какие потрясения ожидают его страшной морозной ночью.

Позже Булгаков неоднократно описывал эпизод побега и главный ужас — убийство человека, свидетелем которого он стал. Ближе всего к реальности все это выписано в эпизоде спасения доктора Бакалейникова (из неоконченного романа «Красный мах»).

«Первое убийство в своей жизни доктор Бакалейников увидал секунда в секунду на переломе ночи со 2-го на 3-е число. В полночь, у входа на проклятый мост, человека в разодранном черном пальто с лицом синим и черным, в потеках крови, волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал рядом и бил его шомполом по спине. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, а только ухал. Тяжко и хлестко впивался шомпол в разодранное в клочья пальто, и каждому удару отвечало сиплое: ух...а.

Ноги Бакалейникова стали ватными, подогнулись, и качнулась заснеженная слободка.

— A-а, жидовская морда! — исступленно кричал пан куренной. — К штабелю его на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться! Я т-тебе покажу! Шо ты робив за штабелем? Шо?

Но окровавленный не отвечал. Тогда пан куренной забежал спереди. Хлопцы отскочили, чтоб самим увернуться от взлетевшей блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то крякнуло, черный окровавленный не ответил уже: ух... Как-то странно подвернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной унавоженной белой земли.

Еще отчетливо Бакалейников видел, как крючковато согнулись пальцы и загребали снег. А потом в темной луже несколько раз дернул нижней челюстью лежащий, как будто давился, и разом стих».

Бежали, отступали петлюровцы, одетые в черные балахоны.

«...У белой церкви с колоннами доктор Бакалейников вдруг отделился от серой ленты и, не чувствуя сердца, на странных негнущихся ногах, пошел в сторону прямо на церковь. Ближе колонны. Боже, все заколочено! Нет ни души. Куда бежать? Куда? И вот оно сзади, наконец, страшное:

— Стый!

Ближе колонна. Сердца нет.

— Стый! Сты-ый!

Тут доктор Бакалейников — солидный человек — сорвался и кинулся бежать так, что засвистело в лицо.

— Тримай! Тримай його!!

Раз. Грохнуло. Раз. Грохнуло. Удар, удар, удар. Третья колонна. Миг. Четвертая колонна. Пятая. Тут доктор случайно выиграл жизнь, кинувшись в переулок. Иначе бы в момент догнали конные гайдамаки на освещенной, прямой, заколоченной Александровской улице. Но дальше — сеть переулков кривых и черных. Прощайте! В пролом стены вдавился доктор Бакалейников. С минуту ждал смерти, разинув рот и глотая раскаленный воздух. Развеял по ветру удостоверение, что он мобилизован в качестве врача «першего полку синей дывызии». На случай, если в пустом городе встретится первый красный патруль...»

Все это мы увидим в «Белой гвардии» и в «Днях Турбиных». И уже больше никогда не сможем думать о Петлюре как о патриоте. Для нас он навсегда останется бандитом, черносотенцем, убийцей по кличке Пэтурра, мимолетом посетившим Киев и оставившим на его улицах трупы. Булгаков не мог ошибиться, и, если он увидел в Петлюре бандита, значит, все версии его позднейшего возвеличивания — тяга к мифу, мечта Украины о национальном герое.

В ночь на третье февраля Михаил пережил сильное нервное потрясение — неделю пролежал безмолвно, бормоча что-то невнятное.

Город уже заняли красные. Это было их второе явление в Киев, переполненный бегущими к югу от большевиков людьми.

«Большевиков ненавидели... ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам. И как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, зараженным сапом. Ненавидели все — купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры и домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели».

Когда красные первый раз взяли город, их ненавидели и боялись. Боялись массовых расстрелов, поджогов — «классовой чистки».

Второй приход большевиков был отмечен заколоченными витринами, закрытыми воротами домов и пустыми улицами.

Киевляне сидели по домам, опасаясь высовываться и попасть в облаву. Новая власть заставляла жителей города выходить на работу, дабы оживить торговлю, почту, телеграф. У Таси была справка о туберкулезе. А доктора Булгакова красные не тронули. Переждав несколько дней, он продолжил заниматься частной практикой.

5

Гражданскую войну Булгаков изобразил в «семейном» аспекте, поскольку с недоверием относился к любому целенаправленному воздействию на историю. Что он мог противопоставить кровавой несуразице окружающей жизни? Реставрацию монархии с последующей всероссийской поркой? Интервенцию с принудительной европеизацией России?

Действие романа «Белая гвардия» обрывается зимой 1919 года. Неизвестно, что произойдет с его героями дальше. Некий свет оптимизма, исходящий от намеченного автором в финале предчувствия новой жизни, позволяет надеяться на лучшее.

Реальность же не оставила места иллюзиям. Булгаков завершил повествование о Турбиных картиной слабо манящей надежды — иначе и мечтать о публикации было нечего. Но сам знал другое.

«Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете... Мать сказала детям:

— Живите!

А им придется мучиться и умирать».

«Придется мучиться и умирать» — это сказано в самом начале романа «Белой гвардии», над которым Булгаков работал — в 1923—1924 годах. Слова оказались пророческими.

Варвара Михайловна умерла от тифа 1 февраля 1922 года в Киеве в квартире Воскресенского. Потрясенный смертью матери, Михаил отправляет письмо сестре Наде, в котором, обращаясь к матери на Ты (с большой буквы) пишет о том, чем она была в жизни детей, напоминает о необходимости сохранить дружбу во имя памяти матери.

На похороны в Киев, находящийся тогда в полном нищенстве, писатель поехать не смог. Ее памятником стали строки в «Белой гвардии».

Иван ушел с белыми, эмигрировал в 1919-м, не успев получить высшего образования. Попал в Париж, где играл на балалайке в русских ресторанах, работал таксистом, писал прекрасные стихи. Оторванный от родных корней, этот юный, порядочный до наивности человек с огромными усилиями выживал в эмиграции, что плохо удавалось и значительно более сильным людям. Иван спился, играя на балалайке по дешевым притонам.

В 1919 году с белой армией ушел и Николай, осел в Загребе, где продолжил учение на биологическом отделении университета. Нищенствовал, голодал, изнемогал от одиночества и тоски по близким. Работал с тифозными больными и в оспяных бараках.

Николай Афанасьевич — человек талантливый и целеустремленный, несмотря на все лишения эмиграции, стал видным профессором, микробиологом. Уехал в Париж, женился на дочери киевского профессора. Смерть Николая была нелепа. Он отправился искать игравшего в трущобах на балалайке Ивана. Простудился и умер от воспаления легких в 1966 году.

После выхода в свет романа «Белая гвардия» Варя написала Михаилу гневное письмо: «Какое право ты имел отзываться так о моем муже? Ты мне не брат после этого».

Леонид Карум, сбежавший в Москву в 1919 году, когда Киев заняли белые, поселился у Нади Земской — сестры жены. Потом скрывался еще где-то. В конце 20-х его и мужа Надежды — филолога Андрея Земского, не имевшего никакого отношения к белому движению, арестовали. Земского выслали в Красноярск, куда к нему приезжала жена Надя. Карума — в Новосибирск. Варя оставила квартиру в Киеве и уехала к нему. В Новосибирске давала уроки музыки, Леонид Сергеевич преподавал немецкий и латынь. Однако Карум оставил Варю, женившись на молодой женщине. Варвара Афанасьевна — знаменитая «рыжая Елена» — обворожительная, трепетная, мужественная и хрупкая героиня «Белой гвардии», умерла в 1954 году в больнице для слабоумных.

Сынгаевский (Мышлаевский) и баритон, послуживший прототипом Шервинского, ушли с белыми и оказались в эмиграции.

Печально сложилась судьба инженера Листовничьего (Василисы). Полковник деникинских войск, служивший на оборонительном участке, он был арестован красными и погиб в тюрьме.

Был арестован и, вероятно, расстрелян священник церкви Николая Чудотворца А.А. Глаголев.

Этот трагический финал судеб представителей семейства Булгаковых и их окружения отличается от перспективы, смутно, но все же оптимистически намеченной писателем. Булгаков издавал свой роман в большевистском государстве, и расставленные в нем политические акценты вполне объяснимы. Верным же остается отсчет от данной в романе характеристики Алексея Турбина, «постаревшего и помрачневшего после 25 ноября 1917 года». Эта дата явилась определяющей и в трагедии семьи Булгаковых, всей российской интеллигенции.

А также в судьбе писателя — «отщепенца», «чуждого элемента» Булгакова, замученного в Стране Советов нищетой, творческой нереализованностью, преследованиями литературной просоветской клики.