В языке эксплицитное изображение процесса создания возможного мира, по-видимому, всегда связано с предикатом пропозициональной установки или с условной конструкцией. Однако референциальная расплывчатость модернистской прозы, перетекание реального в ирреальное приводят к появлению более тонких маркеров возможного мира.
4.1. Взаимодействие глаголов восприятия и форм времени
Появляется модальная функция у глаголов восприятия (видеть, чувствовать и др.) Казалось бы, в этом нет ничего удивительного. Как известно, такие глаголы «любят» ментальную семантику. Но в тексте романа «Подвиг» они употребляются в основном значении, т. е. обозначают именно чувственное восприятие, а не ментальные процессы. Особый модальный оттенок возникает потому, что хотя в предложении, где есть такой глагол, может не быть показателей ирреальности, в более широком контексте на его семантику все же влияют ирреальное наклонение или будущее время другого глагола, глаголы пропозициональной установки, модальные глаголы. Таким образом, возникает модальная двойственность: в микроконтексте один и тот же глагол восприятия называет реальное действие, а в макроконтексте — ирреальное. Более того, за глаголом восприятия часто следуют сказуемые, называющие физические действия или свойства предмета, в употреблении которых прослеживается тот же модальный сдвиг. Наконец, часто такой фрагмент заканчивается сообщением о том, как мечта героя стала реальностью. Кроме того, особым образом используются лексические и грамматические средства, связанные с идеями времени и пространства. Совмещаются, таким образом, не только разные модусы, но и разные пространственные и временные планы.
Проследим, как происходит такой модальный сдвиг:
279. ...Мартын с замиранием, с восторгом себе представлял, как — совершенно один, в чужом городе, в Лондоне, скажем, — будет бродить ночью по незнакомым улицам. Он видел черные кэбы, хлюпающие в тумане, полицейского в черном блестящем плаще, огни на Темзе — и другие образы из английских книг. Оставив багаж на вокзале, он шел мимо бесчисленных освещенных Дрюсов и, волнуясь, искал Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьим именем назвать эту ночь. А она, — за кого она его примет? За художника, за моряка, за джентльмена-взломщика? От денег она откажется, будет нежна, поутру не захочет отпустить. Но как улицы туманны, как многолюдны, как трудно найти... И хотя многое выглядело иначе, хотя кэбы уже повымерли, кое-что он все же узнал, когда осенним вечером вышел налегке с вокзала Виктории, узнал темный маслянистый воздух, мокрый плащ полицейского, отблески, шлепающие звуки.
Главным модальным оператором в этом фрагменте является глагол представлял. Вполне обычными и естественными выглядят здесь сказуемые в будущем времени: будет бродить, примет, откажется, будет нежна, не захочет отпустить. Но будущее время перебивается прошедшим видел; оставив багаж, шел; искал и настоящим туманны, многолюдны, трудно найти. Дополнительные модальные функции здесь приобретает грамматическое время: вместе с Мартыном читатель полностью переключается в область его воображения, и предполагаемые (даже не будущие!) действия представляются уже совершившимися. В последнем предложении глаголы в прошедшем времени называют события, которые произошли тогда, когда герой действительно попал в Лондон. Особая ритмичность, создаваемая лексическими и синтаксическими повторами, однородными членами, подчеркивает важность этого узнавания: ведь на протяжении всего романа Мартын стремится увидеть в реальности (и в настоящем времени) то, что в прошлом было подсказано воображением, и так же, как в воображении, в этой ситуации действовать. Его жизнь в Англии начинается не только с узнавания того, что он мысленно видел, но и с попытки воплотить мечту о романтическом приключении. Кроме форм времени, модальную функцию выполняют вопросительное предложение, показывающее незавершенность воображаемого (неизвестность реального?) мира, и завершение перечислительного ряда и другие образы из английских книг, напоминающее, что речь пока идет не о реальном Лондоне.
280. «Как же я сам буду умирать?» — подумал Мартын и начал перебирать в уме все разновидности смерти. Он увидел себя стоящим у стенки, вобравшим в грудь побольше воздуха, и ожидающим залпа, и вспоминающим с дикой безнадежностью вот эту, нынешнюю минуту, — светлую спальню, пухлую ночь, беспечность, безопасность.
Этот фрагмент, думается, не требует подробного комментария. Отметим лишь необычную двустороннюю связь между реальным и возможным, между настоящим и будущим. Не только нынешний Мартын думает о себе будущем, но и его двойник мысленно возвращается в прошлое (и вместе с настоящим Мартыном представляет свою будущую смерть). Грамматическим механизмом реализации этой связи является сочетание спрягаемой формы глагола в будущем времени и неспрягаемых форм — причастий настоящего и прошедшего времени. Думается, неслучаен здесь выбор не личной формы, а именно причастий — форм, лишенных будущего времени: в воображении героя рисуется момент, после которого уже ничего не будет.
4.2. Актуализация пространственной семантики слов
Выше проанализированы лексико-синтаксические средства, совмещающие модальное и пространственное значение — локальные детерминанты. Рассмотрим взаимодействие этих категорий на собственно лексическом уровне.
281. Хозяйке единственной в Молиньяке гостиницы и затем ее брату [...] Мартын сказал, что — швейцарец (это подтверждал паспорт), и дал понять, что давно шатается по свету, работая где попало. Третий раз таким образом менял он отечество, пытая доверчивость чужих людей, учась жить инкогнито. То, что он родом из далекой северной страны, давно приобрело оттенок обольстительной тайны. Вольным заморским гостем он разгуливал по басурманским базарам, — все было очень занимательно и пестро, но где бы он ни бывал, ничто не могло в нем ослабить удивительное ощущение избранности... когда, повисая на ветках провансальских черешен, горланили молодые итальянцы-рабочие, Мартын — хрипло и бодро, и феноменально фальшиво — затягивал что-нибудь свое, и это был звук той поры, когда на крымских ночных пикниках баритон Зарянского, потопляемый хором, пел о чарочке, о семиструнной подруге, об иностранном-странном-странном офицере.
В предыдущих фрагментах речь шла о модально-временных сдвигах. Здесь же Набоков «играет» с модально-пространственной семантикой. Очевидно сходство с «Мастером и Маргаритой»: в словах швейцарец, далекая северная страна, чужие, инкогнито актуализируется сема «другой», что поддерживается и цитатой из песни Зарянского, в которой обыгрывается внутренняя форма слова иностранный. Однако, в отличие от «Мастера и Маргариты», где семантика слова иностранец обыгрывается в нормативно-модальном ключе, в контексте глаголов речевого действия сказал и подтверждал, здесь, думается, можно говорить именно о семантике миропорождающей. Дополнительный модальный оттенок достоверности вносит вставка это подтверждал паспорт. (Однако и здесь есть модальная двойственность: в полном соответствии с установкой на дискредитацию реально-проективного дискурса документ подтверждает форму, но не суть: ведь Мартын — швейцарец по гражданству и отчасти по крови — швейцарцем себя отнюдь не ощущает.) Отметим еще сдвиг в семантике глагола в словосочетании менял отечество, который был рассмотрен в предыдущем параграфе.
282. И теперь, думая о неприятном, нелюбимом муже и о его смерти, Софья Дмитриевна, хотя и повторяла слова молитв, родных ей с детства, на самом же деле напрягала все силы, чтобы, подкрепившись двумя-тремя хорошими воспоминаниями, — сквозь туман, сквозь большие пространства, сквозь все, что непонятно, — поцеловать мужа в лоб.
Понятно, что действия героини происходят в реальном мире (соответственно, обозначены они глаголами в изъявительном наклонении), а то, к чему она стремится, — в возможном (обозначено инфинитивом). Роль модуса здесь играет вставка сквозь туман, сквозь большие пространства, сквозь все, что непонятно. Отметим трехкратный повтор предлога сквозь и последовательность существительных, употребленных с этим предлогом: каждое следующее существительное обозначает все более трудное «препятствие», но с помощью предлога сквозь они настойчиво преодолеваются. Ментальное и физическое пространство объединяются: для того, чтобы «поцеловать мужа в лоб», нужны и воспоминания, и преодоление больших пространств. Таким образом, метафоричность этого словосочетания если не пропадает, то значительно ослабевает. Происходит это не в последнюю очередь благодаря сдвигу в семантике глагола физического действия, рассмотренному выше.
4.3. Пропуск миропорождающего модуса
Рассмотрим случаи, когда миропорождающий (модальный) оператор опущен. В таких высказываниях смена модуса и, следовательно, денотативного пространства не выражена эксплицитно, точнее, нет доминирующего средства выражения модальности, языковая семантика которого обеспечивала бы возможность наведения в тексте таких сем, которые позволили бы данной единице выступать в качестве миропорождающего оператора. Таким образом, здесь описывается нулевой член парадигмы средств выражения текстовой модальности. Сразу сделаем оговорку, что последнее место данного параграфа в главе определяется логикой описания средств выражения модальной семантики (ясно, что сначала удобнее описывать то, что маркировано), но отнюдь не свидетельствует о несущественности этого явления для модальной и референциальной семантики романа Набокова. Напротив, пропуск миропорождающего оператора — один из основных приемов создания системы миров текста (на этот раз речь идет именно о художественном приеме, а не об особых функциях языковых средств), который в значительной степени и определяет модально-референциальную «текучесть» набоковской прозы.
283. Сколько раз на большой дороге своей мечты он, в бауте и сапогах с раструбами, останавливал то дилижанс, то грязный дормез, то всадника и дукаты купцов раздавал нищим. В бытность свою капитаном на пиратском корвете он, стоя спиной к грот-мачте, один отбивал напор бунтующего экипажа. Его посылали в дебри Африки разыскивать Ливингстона, и, найдя его наконец — в диком лесу, в безымянной области, — он к нему подходил с учтивым поклоном, щеголяя сдержанностью. Он бежал с каторги через тропические топи, он шел к полюсу мимо удивленных, торчком стоявших пингвинов, он на взмыленном коне, с шашкой наголо, первым врывался в мятежную Москву. И уже Мартын ловил себя на том, что задним числом прихорашивает нелепое и довольно плоское ночное происшествие, столь же похожее на подлинную жизнь, которой он жил в мечтах, сколь похож бессвязный сон на реальную и полновесную действительность.
Здесь бросаются в глаза детерминанты на большой дороге своей мечты, в бытность свою капитаном на пиратском корвете. За отсутствием лучшего термина назовем их ментально-локальным и ментально-темпоральным. Необычность этой конструкции состоит в том, что никаких языковых грамматических признаков ирреальности нет: все сказуемые имеют форму изъявительного наклонения и прошедшего времени, еще усиливающих впечатление реальности, а несовершенный вид говорит еще и об обычности этих действий. Но ирреальность задается, во-первых, лексически, во-вторых, инициальной позицией в предложении. Таким образом, в первом предложении ирреальная модальность выражена эксплицитно, хотя и собственно текстовыми, а не языковыми средствами выражения модальности. Для того, чтобы понять модальное значение второго предложения, нужен контекст. В нем не только отсутствует ирреальный модус, но реальность факта подчеркивается еще лексемой бытность. В третьем предложении роль модуса играет вставная конструкция, имеющая ту же форму, что и предыдущие детерминанты: существительные с пространственным предлогом. С одной стороны, здесь (впервые в этом фрагменте) используются конкретные существительные, обозначающие место. С другой стороны, при этих существительных — эпитеты дикий и безымянный, если не лишающие эти существительные конкретной пространственной семантики, то, во всяком случае, ослабляющие ее. Наконец, в последнем предложении сопоставляются две ситуации: реальное (нереальное в представлении Мартына) ночное происшествие (операторы нелепое, бессвязный сон) — нереальная (реальная в глазах героя) игра воображения (операторы подлинная жизнь, реальная и полновесная действительность и обстоятельство в мечтах, где снова использована та же форма). Таким образом, в проанализированном фрагменте очень велика роль формы существительного с пространственными предлогами в и на. Пространственность поддерживается и метафорой большая дорога мечты. Однако, поскольку это метафора, чисто пространственная семантика почти исчезает. Идея пространства остается, но это пространство ментальное. Напомним часто встречающиеся речения в душе, в глубине души, в мечтах, в мыслях, построенные по той же — очень распространенной — языковой модели. Самое же главное в этом фрагменте — то, что миропорождающий оператор может быть пропущен (во втором предложении), и тогда возникает модальная двойственность: реальность в микроконтексте — ирреальность в макроконтексте. Герой и читатель, таким образом, находятся одновременно в двух мирах.
284. Игра повелась далеко, в том конце поля, и можно было наслаждаться холодом, матовой зеленью, говором людей, стоявших тотчас за сеткой ворот, и гордым чувством, что отроческая мечта сбылась. <...> В детские годы сон обычно наступал как раз в эти минуты начала игры, ибо Мартын так увлекался подробностями предисловия, что до главного не успевал дойти и забывался. Так он длил наслаждение, откладывая на другую, менее сонную, ночь самую игру, — быструю, яркую, — вот топот ног близится, вот уже слышно храпящее дыхание бегущих, вот выбился рыжий и несется, вздрагивая коком, и вот — от удара его баснословного носка мяч со свистом низко метнулся в уголок ворот, — голкипер, упав, как подкошенный, успел задержать эту молнию, и вот уже мяч в его руках, и, увильнув от противников, Мартын всею силою ляжки и икры послал мяч звучной параболой вдаль, под раскат рукоплесканий.
Здесь также очень важен детерминант. Сначала сообщается о реальной игре в футбол, потом о детской мечте Мартына (детерминант в детские годы), которая незаметно перетекает в действительность. Сигналами переключения в реальный план становятся, во-первых, появление ранее упомянутого рыжего, во-вторых, настоящее время (с которым автор, кстати, тоже играет, заставляя прочитывать его сначала в переносном значении, затем в прямом — употребляется характерная частица вот) сменяется прошедшим, в-третьих (в следующем предложении), упоминается нынешняя знакомая Мартына. Возникает и игра с формами времени: план прошлого обозначен формами настоящего времени в изобразительном значении, а план настоящего — формами прошедшего времени в перфектном значении. Однако, несмотря на все эти сигналы, нигде нет такого маркера, который бы позволил проследить, где именно воображаемое становится реальным, — и где прошлое сменяется настоящим.
Нельзя не заметить, что в обоих случаях сначала модально-пространственные или модально-временные координаты все-таки задаются, и лишь затем эти ориентиры исчезают. Это можно объяснить тем, что координаты эти либо заданы изначально внутри возможного мира, либо связаны не только с временем, но с временем, хранящимся в памяти героя, т. е. снова в возможном мире. Поэтому перемещение происходит уже не из реальности в возможность, а из одного возможного мира в другой, надстраивающийся над первым. Маркеры, обычно существующие на границе разных реальностей, оказываются здесь ненужными.
Несмотря на то, что подобное явление по причинам, неоднократно названным выше, характерно для романа Набокова, миропорождающий потенциал детерминанта настолько силен, что такого рода модальный (и референциальный!) сдвиг возникает и в романе Булгакова:
285. После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом.
Говорит ли здесь детерминант об измененном сознании, которое в данном случае и становится тем пространством, где происходит все описываемое далее? В какой реальности все меняется перед спящим — в реальности ли московской, где Иван находится физически, в реальности древнего Ершалаима, где впервые встретились Пилат и Иешуа, или в реальности трансцендентальной, где римский прокуратор получил прощение? Кроме того, ведь читатель уже видел, как реальности романа сливались в одну и Мастер встречался со своим героем! Думается, референциальная и модальная неопределенность, которая в романе Булгакова выражается в основном на макроуровнях — композиции, системы образов (с лингвистической точки зрения — дискурсов различных персонажей) — в данном фрагменте сконцентрирована в пределах одного высказывания.
286. Порою она думала, что Россия вдруг стряхнет дурной сон, полосатый шлагбаум поднимется, и все вернутся, займут прежние места, — и, Боже мой, как подросли деревья, как уменьшился дом, какая грусть и счастье, как пахнет земля...
В этом случае в пределах одного высказывания совмещаются временные и пространственные планы, и происходит это потому, что пропущен модальный оператор гипотетичности. Во второй части высказывания (отделенной от первой тире: смысловые части разведены настолько, насколько это возможно в пределах одного высказывания) вместо ожидаемого читателем будущего времени появляется неожиданное настоящее и прошедшее. Кроме того, настоящее время (в отличие от будущего) делает реальность видимой и осязаемой.
287. Как только дом скрылся из виду, Мартын переменился местами с шофером и легко, почти нежно держа руль, словно нечто живое и ценное, и глядя, и глядя, как машина глотает дорогу, испытывал почти то же, что в детстве, когда, сев на пол так, чтобы педали рояля пришлись под подошвы, держал между ног табурет с круглым вращающимся сидением, орудовал им, как рулем, брал на полном ходу восхитительные повороты, еще и еще нажимал педаль (рояль при этом гукал) и щурился от воображаемого ветра.
Снова реальный и воображаемый мир сливаются. Сначала мы видим взрослого Мартына, на самом деле сидящего за рулем. Затем он мысленно переносится в детство, когда только играл в шофера. Орудовал им, как рулем — ребенок понимает, что это игра, руль и табурет для него пока еще два разных предмета. Брал на полном ходу восхитительные повороты — маленький Мартын заигрывается, сравнение сменяется метафорой. Далее слово педаль можно почитать в двух значениях: педаль рояля или автомобиля (т. е. реальная или воображаемая)? Потом реальность напоминает о себе (рояль при этом гукал), но напоминает вставной конструкцией, подчеркивающей относительно независимое существование двух миров. Наконец, появляется единственный в этом фрагменте типичный (для данного текста) модальный оператор воображаемый. Так, хотя читатель все время помнит, что это игра, автор достигает того, что для маленького Мартына сливаются игра и реальность, а для взрослого — реальность и память.
288. «Если бы тебе было не пятнадцать, а двадцать лет, — вечером того же дня говорила Софья Дмитриевна, — если бы гимназию ты уже кончил и если б меня уже не было на свете, ты бы, конечно, мог, ты, пожалуй был бы обязан...» Она задумалась посреди слов, представив себе какую-то степь, каких-то всадников в папахах и стараясь глазами узнать в них Мартына. Но он, слава Богу, стоял рядом в открытой рубашке, под гребенку остриженный, коричневый от солнца, со светлыми, незагоревшими лучиками у глаз. «А ехать в Петербург...» — вопросительно произнесла она, и на неизвестной станции разорвался снаряд, паровоз встал на дыбы...
Возможный мир моделируется с помощью целых трех условных придаточных, рассмотренных выше. Далее следует обрыв фразы — мысль Софьи Дмитриевны так и остается невысказанной. Синтаксическое оформление высказывания демонстрирует, насколько на самом деле невозможно для героини то, о чем она пытается сказать. Она проверяет эту идею мысленно (миропорождающий модус представив) — и не видит своего сына. Реальностей здесь две: используется глагол узнать, но ведь узнать можно только реальное, а реальный Мартын стоит рядом с ней. В последнем высказывании модусный глагол пропущен, но не зря глагол ехать стоит в инфинитиве: выбрана форма вне наклонения, Софья Дмитриевна как будто примеряет действие к действительности. Оборвано и это высказывание, и функция обрыва здесь та же, что и выше. Не назван здесь и ментальный процесс, в результате которого в воображении Софьи Дмитриевны возник образ взорванного паровоза.
Как ни разнородны на первый взгляд такие явления, как пропуск миропорождающего оператора в романе Набокова и «самостоятельные» действия предметов, описанные в разделе о детерминантах в романе Булгакова, представляется что они выполняют одну и ту же модально-референциальную функцию. Пропуск миропорождающего оператора — единственная в романе Набокова возможность импликации процесса создания возможного мира, столь характерного для романа Булгакова. Однако подчеркнем, что, в отличие от романа Булгакова, в «Подвиге» никогда не исчезает субъект — создатель возможного мира.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |