Нужно отметить, что «сюжет повести не был всецело основан на блестящей выдумке писателя» (170, с. 136), опыты Преображенского в области омоложения, будучи плодом воображения М.А. Булгакова, имели и реальную основу. Размышления об оперативном улучшении «породы» не только животных, но и человека, выравнивании (по «соц. заказу») уровня рождаемости в разных социальных группах, были весьма характерны для действительности двадцатых годов прошлого века. Именно в этот период активно развивались генетика и евгеника («наука о рождении лучших»), что выразилось как в работе Аниковской генетической станции Наркомзема РСФСР, так и (причём в наибольшей степени) в публикациях научно-популярных статей по вопросам евгеники и омоложения. По словам М.О. Чудаковой, «бойкость журнального тона обливала изложение экспериментаторов поистине фантастическим светом», ...на экранах появились, научно-популярные фильмы об омоложении — сначала европейские, а потом и отечественный, в котором, как с удовольствием сообщали в печати, «засняты опыты, не только с животными, но и с людьми, чем не могут пока похвастаться аналогичные германские фильмы» («Жизнь искусства», 1924, № 34, с. 24)» (170, с. 136).
С начала 1920-х годов начал выходить «Русский евгенический журнал», основателем которого был Н.К. Кольцо в, сборники «Омоложение», работы Н.К. Кольцова «Улучшение человеческой породы» (1923 г.), Ю.А. Филипченко «Пути улучшения человеческого рода. Евгеника» (1924 г.) и другие. Сергей Шаргородский утверждает, что маг и чародей Преображенский занимается омоложением по методам Штейнаха — Лихтенштерна — Воронова, популярным в 1910-е и 1920-е годы. «С работами этими Булгаков мог познакомиться по публикациям в популярных журналах, профессиональным статьям или по книге С. Метальникова «Проблема бессмертия и омоложения в современной биологии», вышедшей в Берлине в издательстве «Слово» в 1924 году. В 1920-м году вышла в свет работа Штейнаха «Омоложение», где приведены лабораторные дневники опытов по омоложению самцов крыс» (171, с. 90). Булгаков знал как об опытах О. Штейнаха по изменению пола и омоложению путём перевязки семенного протока, так и об экспериментах С. Воронова, работавшего во Франции и с 1913 года производившего с целью омоложения опыты по пересадке половых желёз на животных, а с 1919 года — на людях; в 1920-м году генетик произвёл пересадку семенной железы от обезьяны к человеку и за 3 года сделал 22 таких «тестикулярных прививки» (термин Воронова), беря органы у шимпанзе и собакоголовых обезьян.
Л. Паршин отмечает широкую популярность идей омоложения, говоря о многочисленных опытах в этой области. «Метод Штейнаха проверялся, помимо столиц, в Харькове и Твери, в Батуме и Вологде, в Иркутске и Кременчуге, в далёком Ташкенте и в маленькой Вотской области» (127, с. 92). Но разработки учёных, стремящихся создать «новую формацию людей», «более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека» (180, с. 55), о которых знал и которые использовал Булгаков при написании повести, вызывают прямые ассоциации и с обрядами жрецов Египта, и с опытами магов-алхимиков средневековой Европы.
Разумеется, хирурги начала двадцатого века и алхимики тринадцатого к достижению своих целей двигались разными путями, но цели, которые они преследовали, были сходными. Стремление «улучшить человеческую породу» заставляло одних, рискуя собственными жизнью и честью, раз за разом пытаться создать эликсир жизни, а других, рисковавших не меньше, делать операции во имя «человека будущего».
В образе профессора Преображенского чудесным образом соединены маг-алхимик и современный М.А. Булгакову учёный, что и составляет научно-фантастическую основу повести «Собачье сердце». Операция же, проведённая «пречистенским мудрецом», соотносима как с экспериментами Штейнаха и Воронова, так и с манипуляциями средневековых чародеев. В описании операции положившей начало той «чудовищной истории», что произошла с персонажами повести, Булгаков, безусловно, опирается на изыскания современной ему науки. Отсюда — подчёркнутая правдоподобность, реалистичность действий профессора при учёте соотнесённости этих действий с производимыми в 20-е годы операциями, что в значительной степени заслоняет фантастический, мистический аспект эксперимента Преображенского, который, тем не менее, крайне важен для понимания повести.
О демонических чертах Преображенского, его сходстве с «профессором чёрной магии» Воландом и с магами-жрецами древних цивилизаций отчасти было сказано ранее. Добавить к вышесказанному необходимо ещё и то, что «опыт по превращению животного в человека» в связи с поисками средства, способного продлить молодость и даровать человеку бессмертие, был не единожды описан в мировой литературе.
«Франкенштейн или современный Прометей» М. Шелли, «Остров доктора Моро» и «Пища богов» Г. Уэллса — наиболее яркие примеры подобных экспериментов, «проделанных» писателями, не знавшими о работах учёных-генетиков потому лишь, что ни учёных — исследователей в этой области науки, ни самой науки генетики в те времена ещё не существовало. Но при всей фантастичности вышеназванных романов, в них не идет и речи о магии или колдовстве, создателями монстров в этих произведениях являются не чародеи, а учёные; их чудовища — не демоны и не призраки, но материальные существа из плоти и крови. Казалось бы, Булгаков следует за своими предшественниками. История о том, как учёный в «лабораторных условиях» создаёт чудовище, не нова, но, в отличие от упомянутых «чудовищных историй», «история» М.А. Булгакова обладает несомненным мистическим (и даже магическим) смыслом. Подобным магическим смыслом наполнено не только появление Шарика в квартире (обладающей целым рядом признаков, сближающих её с потусторонним миром), но и, прежде всего, операция, обратившая пса Шарика в Полиграфа Полиграфовича Шарикова, а также те события, что последуют за ней.
Образ Филиппа Филипповича Преображенского в повести во многом напоминает знаменитых европейских магов. Известно, например, что Генрих Корнелий Агриппа фон Неттесгейм, блестящий учёный, создавший трёхтомный трактат «Об оккультной философии» или просто «Оккультная философия», имел прочную репутацию чернокнижника и колдуна. Некоторые из слухов о нём переработал Гёте, приписав колдовские «подвиги» Агриппы его полулегендарному современнику доктору Фаусту.
Вероятно, М.А. Булгаков, хорошо знакомый с «Историей сношений человека с дьяволом» М.А. Орлова, в которой упоминается имя Агриппы, также мог заимствовать некоторые из его «подвигов» для персонажей собственных сочинений. История о том, как «новёхонькие золотые монеты, которыми Агриппа расплатился по счёту, превратились после его отъезда в ракушки» (99, с. 67), легко трансформируется в «сеанс чёрной магии» Воланда с последующим превращением червонцев в бутылочные этикетки. Ещё одна история — о чёрном псе, который, якобы, «неотступно следовал за Агриппой, куда бы тот ни шёл», отражена не только в «Фаусте», где пёс Агриппы превращается в чёрного пуделя Фауста (Роберт Мазелло утверждает, что «само собой разумеется, это был не пёс, а фамильяр — дьявольский помощник мага» (там же, 68)).
Необходимо вспомнить о поведении пса Шарика при первой его встрече с Преображенским: «О, мой властитель!»; «Лижу вам руку»; «За вами идти? Да на край света»; «Не беспокойтесь, я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете»; «Куда вы, туда и мы» (21, т. 3, с. 50, 51, 52). Во всех трёх случаях (Агриппа, Фауст, Преображенский) идёт речь о встрече и неком взаимодействии между учёным-магом и демоническим существом в образе собаки. Взаимодействие строится по принципу подчинения (как оказывается позже, мнимого) демона магу, и маг отчасти знает о постоянной угрозе возможного мятежа. («Однажды Агриппа устрашился своих чрезмерно тесных связей с адским воинством и приказал псу убираться сию же секунду. Дисциплинированный пёс подбежал к берегу реки, бросился в воду и исчез» (99, с. 69). Шарик Булгакова очевидно, не столь покорный слуга, его самоуничижение («пинайте меня вашими фетровыми ботинками в рыло»; «бейте, только из квартиры не выгоняйте» (21, т. 3, с. 76)) — лишь поза. Как инфернальный пёс Агриппы и, тем более, как пудель-Мефистофель, он время от времени делает попытки «восстания»: «Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович»; «сову раздеру опять» (с. 80). Но, в отличие от двух других «фамильяров», Шарик отдаёт себе отчёт в том, что «ни на какую волю отсюда не уйдёшь, привык» (с. 80). Если допустить мысль о сверхъестественной природе Шарика (а, как известно, существование всего сверхъестественного в атеистическом государстве «отменялось») и вспомнить о его появлении (в крайне плачевном состоянии) фактически из небытия, то, вероятно, в небытие же он должен был и вернуться.
Следовательно, единственно возможное место, где «пёс» мог бы существовать — квартира Преображенского, так как именно Преображенский «вызывает» его, возвращая тем самым к существованию.
Итак, сюжет повести «Собачье сердце» как история о чудесном (или чудовищном) превращении собаки в человека (создании «искусственного» человека учёным, делающим операции по омоложению) восходит к легендам об алхимиках, пытавшихся открыть тайну «эликсира жизни» и создававших гомункулов в ретортах.
Истоки алхимии, одной из старейших и популярнейших некогда оккультных дисциплин, «теряются в глубине веков; согласно одной арабской легенде, Бог передал её тайны Моисею и Аарону» (99, 246).
Раннехристианский богослов Тертуллиан «пишет, что главным мастером алхимиков и всех прочих, кто бьётся над загадками природы, был египетский бог Тот, получивший у александрийских греков имя Гермес Трисмегист (то есть Гермес Триждывеличайший). Гермесу приписывали изобретение всех искусств и наук, именно поэтому алхимики называли своё искусство «герметическим» — тайным (отсюда же происходит выражение «герметически закрыть» — алхимики запечатывали сосуды печатью Гермеса)» (там же, 246). Появившись на Востоке (Египет, Ассирия), эти знания проникли в Марокко и Испанию, перемешались с иудаистским мистицизмом и в латинских переводах распространились по Европе. Просуществовав в зачаточном состоянии свыше тысячи лет, в тринадцатом веке алхимия вступила в полосу рассвета, глубоко укоренившись на европейской земле.
Одной из целей алхимии (не единственной и не первостепенной) была переделка «низших» металлов — свинца, олова, железа в металлы «благородные» — серебро и, особенно, золото с помощью таинственной субстанции, называемой «философским камнем». Позже именно превращение любых металлов в золото стало казаться основополагающей задачей таинственной науки. Подобная убеждённость давала повод считать (порою, не без оснований) магов шарлатанами, а их науку — лженаукой. Действительно, участие в «погоне за дешёвым золотом» не делало чести средневековым магам, хотя и не противоречило принципам общения с потусторонними силами, что, по легендам, в случае сделки получали душу чародея в обмен на несметные сокровища. Таким образом, связь магии и золота всегда являлась чем-то очевидным и объяснимым. Но на более высоком, философском уровне восприятия «алхимия — это система мышления, долженствующая улучшить, а в конечном итоге довести до совершенства человеческую природу» (99, с. 242). Следовательно, предпосылки тех исследований, что велись генетиками в двадцатые годы прошлого столетия, существовали в учениях магов XIII—XVII веков. Уже тогда человек стремился приблизиться к величайшей из тайн мироздания и не оставлял своих попыток, пока не появились эволюционные теории Дарвина и Ламарка, а позднее и теория наследственности Грегора Менделя, положившая начало современной генетике.
Александр Сетон, шотландский алхимик семнадцатого века, писал: «Мудрый зрит небеса отражёнными в Природе, как в зеркале, и он предаётся этому Искусству не ради золота или серебра, но ради любви и знания, каковое оно открывает» (99, с. 240). Слова Преображенского: «Я заботился... об евгенике, об улучшении человеческой породы. Неужели вы думаете, что я из-за денег произвожу их? Ведь я же всё-таки учёный...» (21, т. 3, с. 123) — перекликаются со словами А. Сетона. Оценочно двойственным образ профессора в повести делают сочетающиеся в нём очевидная зависимость (в той или иной степени характерная для большинства алхимиков) от «презренного металла» и стремление к «чистой науке». «Маг и чародей» Булгакова желает совместить свои смелые эксперименты по омоложению с прекрасным способом заработка. См.: «Пациент... отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки»; «у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого — пятьдесят червонцев». Таким образом, «волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки» (21, т. 3, с. 74) и открывает «секрет вечной молодости», и более чем успешно продаёт его десяткам своих высокопоставленных пациентов, решая тем самым и проблему «философского камня». То, к чему стремились, далеко не всегда достигая желаемого, Парацельс, Калиостро, Иоганн Тритемий, Соломон Трисмозин и другие, казалось, было достигнуто. Операция, что должна вернуть «фрукту» с «совершенно зелёными волосами» (с. 58) вожделенную молодость, уже сделана и дала некоторые результаты («цвет лица был розовый, как у младенца» (с. 58); «двадцать пять лет, клянусь Богом, профессор, ничего подобного» (с. 59). Операция, о которой умоляет Преображенского «шуршащая дама в лихо заломленной набок шляпе со сверкающим колье на вялой шее» и «страшными чёрными мешками под глазами» (с. 60), уже оплачена и будет сделана. Но «высшее существо, важный пёсий благотворитель» на этом не останавливается, стремясь покорить последнюю вершину алхимии — «без всякой реторты Фауста создать гомункула», «вызвать к жизни новую человеческую единицу» (91). «Пламенный Борменталь», фиксирующий в своём дневнике все происходящие с Шариком изменения, утверждает, что и эта великая цель достигнута. Здесь необходимо обратить внимание на образ Ивана Арнольдовича в связи с тем, что его постоянное присутствие рядом с Преображенским вполне соответствует отведённой ему роли.
По преданиям, все известные адепты имели учеников, бравших на себя «черновую» работу, впоследствии именно этим ученикам маги передавали свои секреты. На Руси оккультные науки, распространённые не менее, были окружены большим ореолом тайны, так как их носители не только жестоко преследовались властями, но и вызывали всеобщее осуждение. Как правило, «колдуны» или люди, считавшиеся таковыми, жили вдали от посторонних глаз и семей, а следовательно, потенциальных преемников не имели. Но, согласно народным преданиям, «ученик» был необходим и славянскому чародею. Эта необходимость объяснялась не столько желанием колдуна сохранить накопленные им знания, найти им дальнейшее применение (как в случае с западноевропейским магом), сколько попыткой облегчить собственные предсмертные муки. Дело в том что «есть поверье в народе, будто земля не принимает тела колдуна» (60, с. 216). Считалось, что «если колдун не передал никому своей тайны колдовства», то он непременно вернётся, дабы посетить односельчан или домочадцев (если таковые имелись), или «будет блуждать по кладбищу, пугая суеверных земляков» (там же, с. 218). «Впрочем. народное предание говорит, что тот из колдунов, кто успеет передать своё ремесло перед смертью, тот умирает хорошо и спокойно, и труп его не требует клина, как и обычный человек — как добрый христианин» (там же). Передача знаний происходит по большей части перед самой смертью и объясняется так: колдун, продавая душу дьяволу, получает от последнего «нечистых духов на службу». «По смерти, подвластные демоны должны осиротеть без работы» (218) и, недовольные этим, не дают своему бывшему хозяину спокойно умереть. Если же тайные знания, а, вернее, демоны-слуги будут переданы другому, колдун легче перенесёт расставание с жизнью.
Различие между учеником средневекового европейского мага и преемником славянского колдуна очевидно. Оно заключается в том, что первый в своём стремлении к Высшему Знанию (и золоту, разумеется) добровольно идёт в «подмастерья» к магу. «Ученик» же русского колдуна нередко становится таковым случайно, иногда будучи родственником «чернокнижника», например, внуком (см. легенды о передаче колдовства, упоминаемые Забылиным, с. 219; Максимовым, с. 340).
Образ «будущего профессора Борменталя» (21, т. 3, с. 121) сочетает в себе черты и ученика европейского алхимика, стремящегося постичь все тайны своего учителя, и человека, против собственной воли вовлечённого в опасные игры колдуна. То есть, с одной стороны, Борменталь — «первый ученик школы» (с. 121) Преображенского, страстно желающий «достичь высот» Филиппа Филипповича и имеющий возможность осуществить свои мечты (ассистируя при операции, превращающей Шарика в Шарикова, Иван Арнольдович, казалось бы, узнаёт главную тайну «Творца»). Во время этой операции Борменталь отчасти копирует действия Преображенского, и становится похожим на него внешне: «Облёкся в такие же чёрные перчатки» (с. 82); «оба заволновались, как убийцы» (с. 83); «Борменталь набросился хищно»; «как тигр бросился» — «Филипп Филиппович зверски оглянулся; зарычал; злобно заревел; стал положительно страшен» (с. 84).
В образе Борменталя обнаруживаются выраженные демонические черты, сближающие его и с персонажами романа «Мастер и Маргарита». Если профессор из повести — предшественник Воланда и носитель тех или иных его черт, то Борменталь, «первый ученик» и друг Преображенского, обладает несомненным сходством с Азазелло. Прежде всего, это сходство проявляется в подобии ролей, исполняемых персонажами. Азазелло, «древнейший из дьяволов, чуть ли не праотец жертвы Христовой», «личность чрезвычайно почтенная и зловещая» (63, с. 80), преданно служит Воланду, главным образом, в качестве палача. В обязанности именно этого демона, по его же собственным словам, входит «надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь... это моя специальность» (21, т. 9, с. 364), причём автор утверждает, что «всегда точный и аккуратный Азазелло» (с. 498) «действовал энергично, складно и организованно» (с. 339). Как уже было сказано, «демон безводной пустыни» может быть назван не только слугой (палачом и телохранителем) Воланда, но и его ближайшим «соратником», прежде прочих претендующим на трон сатаны. Таким же «соратником» и потенциальным преемником Преображенского, исполняющим функции телохранителя и палача, является в «Собачьем сердце» доктор Борменталь, ассистирующий профессору при каждом из «убийств».
Именно Борменталь вступает в открытую конфронтацию с Шариковым (Преображенский, в основном, лишь пассивный наблюдатель), принимая на себя основной поток агрессии Полиграфа. См.: «В эти шесть дней хирург ухитрился раз восемь поссориться со своим воспитанником, и атмосфера в комнатах была душная» (21, т. 3, с. 116). Именно Борменталь выступает инициатором радикальных мер по изменению «атмосферы в комнатах»: «Вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам на свой риск покормлю его мышьяком» (с. 123); «Кончено. Я его убью» (с. 124). И хотя ни слова Преображенского, ни действия Борменталя не дают никаких результатов в деле по превращению «этого хулигана» в человека, методы, которыми пользуется «пламенный» Иван Арнольдович, «ученик» гениального хирурга, крайне напоминают методы «демона-убийцы» в романе. Сравнить: «Борменталь повыше засучил рукава рубашки и двинулся к Шарикову. Филипп Филиппович, заглянув ему в глаза, ужаснулся. <...> Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул его так, что полотно на сорочке треснуло» (21, т. 3, с. 125); «двинулся к Шарикову и легко и уверенно взял его за глотку» (с. 127) — и: «Белогрудый (Азазелло) твёрдыми как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами сжал Аннушкино горло так, что совершенно прекратил всякий доступ воздуха в её грудь» (21, т. 9, с. 567).
Несмотря на подобные меры, поведение «человечка» становится всё более угрожающим, достигая апогея в тот момент, когда Шариков «правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер» (21, т. 3, с. 133). Однако прежде, именно Борменталь угрожает «собственными руками здесь же» (с. 131) пристрелить ненавистного «квартиранта» Преображенского. Угроза доктора с «цепкими хирургическими руками» (с. 125), «железным голосом» (с. 127) и железной же хваткой не допускает и мысли о её несостоятельности или беспочвенности, а виртуозное владение револьвером Азазелло, персонажа, который вполне может быть назван инфернальным двойником Борменталя, подтверждают серьёзность слов «эскулапа».
Некоторое сходство замечается и в характере движений «опасного» Борменталя и демона: «Перед нею вырос, дьявол его знает откуда взявшийся» (21, т. 9, с. 429), Азазелло — «и тут вынырнул как из-под земли решительный Борменталь» (21, т. 3, с. 129). Но Азазелло, обладающий способностью стремительно двигаться, молниеносно появляться и исчезать, тем не менее, как и Воланд на балу, «прихрамывает» (с. 339) при ходьбе. Хромота демона, как уже было сказано ранее, здесь играет роль опознавательного знака. И если «юбилейная палка» Преображенского (что так же дорога профессору, как трость, — Воланду, всё-таки хромающему) может быть, названа символом демонической хромоты её обладателя, то укушенная Шариком нога Борменталя — ещё более прозрачный намёк на эту демоническую хромоту.
Иван Арнольдович, разумеется, не хромает, но после того как «пёс с увлечением тяпнул» врача «повыше шнурков на ботинке» (21, т. 3, с. 55), он обретает новое имя, что фактически означает перерождение данного героя повести (сравнить с распространённой легендой о том, как чёрт слепил волка из глины, но не смог его оживить. Оживлённый Богом зверь «бросается на чёрта и хватает его за ногу» (109, с. 103)). На то, что укус не проходит для решительного Борменталя бесследно, указывает частота, с которой Шарик мысленно называет его «тяпнутым», точнее, только так смышлёный пёс его и называет, лишь изредка заменяя это слово эвфемизмами типа: «укушенный» и «пострадавший от пса» (21, т. 3, с. 73). Похоже, пёс, или то загадочное существо, что появилось в Калабуховском доме под видом пса, «тяпнув» доктора, не только добавляет к его образу значимую деталь, черту, ставшую в романе «Мастер и Маргарита» «дьявольской меткой» Воланда и Азазелло, но и способствует странным изменениям, происходящим с Борменталем.
Внешне «очень красивый, молодой с чёрной острой бородкой» Иван Арнольдович ничем не напоминает маленького рыжего с кривым глазом и клыком Азазелло, но «исцарапанное в кровь лицо и изодранные, мелкой дрожью прыгающие руки» (с. 133) Борменталя в финале повести сродни «громадному синяку с правой стороны лица» вампира Варенухи. Иначе говоря, укус Шарика подобен «поцелую» Геллы, сделавшему администратора Варьете вампиром. И Варенуха, и Борменталь одинаково усердно стараются скрыть следы произошедшей схватки. Администратор во время разговора с финдиректором «стремится не выходить из-под голубой тени настольной лампы и как-то удивительно прикрывается якобы от мешающего ему света лампочки газетой» (21, т. 9, с. 296). Борменталь даёт указания Зине и Дарье Петровне, «прячась за дверь, и прикрывая ладонью лицо» (21, т. 3, с. 133), которое «будто бы у доктора было совершенно зелёное и всё, ну, всё... вдребезги исцарапанное» (21, т. 3, с. 134). Сравнить: «меловая нездоровая бледность» (21, т. 9, с. 297) Варенухи и рука Геллы, покрывшаяся трупной зеленью» (с. 298). Впрочем, наличие инфернальных черт в облике Борменталя ни коим образом не противоречит его статусу «первого ученика» «мага и чародея», также обладающего подобными чертами. Демонизм персонажей повести «Собачье сердце» во многом объясняет ту «чудовищную историю», которой» обернулась операция, произведённая ими.
Социально-политический аспект операции, описанной Булгаковым в повести, очевиден. Пёс Шарик, усилиями гениальных хирургов превращённый в Полиграфа Полиграфовича Шарикова, разом получил: пиджак, «полосатые брючки», «ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой», «лаковые штиблеты», а чуть позже — документы, должность «заведующего подотделом очистки г. Москвы от бродячих животных (котов и прочее)» (21, т. 3, с. 127) и револьвер вскоре после того, как у «него отвалился хвост» (с. 88). Наделённый едва ли не всеми существующими пороками, не обращающий ни малейшего внимания на уговоры Преображенского «вести себя прилично» и требования Борменталя «не нахальничать», Полиграф воспринимается как образец типичного «пролетария» люмпеновского толка. Подобные «намёки» писателя, не скрывавшего своего отношения ко всему происходившему в стране и к тем, кто активно участвовал в этом «происходившем», не могли быть не услышаны. Это и определило литературную судьбу повести «Собачье сердце», написанной в марте 1925 года, а опубликованной лишь в июне 1987-го («Знамя № 6).
Но нельзя забывать и о «чёрных и мистических красках» прозы Булгакова, в которых им «изображены бесчисленные уродства нашего быта», неотделимых от «глубокого скептицизма в отношении революционного процесса» (21, т. 10, с. 256). Именно благодаря этим «краскам» и тому, что Михаил Афанасьевич Булгаков, по его же собственным словам, — «МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ», Шариков — не просто малокультурный маргинал, волею судеб сумевший «выбиться в люди», а «человековолк», «оборотень», безжалостный и злобный.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |