Заключение

Эпоха, сформировавшая личность М.А. Булгакова и во многом определившая его творческую направленность, была временем так называемого «оккультного возрождения» рубежа столетий, ставшего «золотым фондом» для мистически окрашенного художественного сознания нового века, широко охватившего искусство не только начала столетия, но и первых послереволюционных лет. Эта «эпоха, прошедшая через жестокий кризис рационального познания, была углублена в проблемы религии и сектантства, «духа и плоти», «бессознательного» и «архетипического», их связи с тайнами «сверхъестественного», присматривалась ко всему «необычному», вслушивалась в «трансцендентное», проникалась духом мифотворчества, порождая множество авторских мифов, создавая новые «неомифологические» тексты, оживляя культуру «тайноведения» прошлого, ...предлагая новые прочтения эзотерического наследия мировой культуры» (85, с. 10).

Как известно, вышеозначенная органически развивающаяся традиция была насильственно прервана, «религия подверглась гонениям, религиозно-мистические формы светского искусства, утончённые формы оккультных увлечений и «эзотеризма», а также явления массового оккультизма пошли на убыль» (там же, с. 10). Но Булгаков, будучи свидетелем уничтожения традиции, корнями уходящей вглубь веков, был и её прямым наследником, сумевшим противостоять новой власти и сохранить как собственный глубоко скептический взгляд на происходящее, так и те «краски», которые он использовал, изображая «бесчисленные уродства» едва налаженного этой властью быта. Мистическая, роковая предопределённость странных и страшных перемен, обрушившихся на жителей страны, не могла не волновать писателя, и отзвуки этих волнений слышны едва ли не в каждом из его произведений.

М.А. Булгаков, справедливо названный В.И. Лосевым «одним из самых загадочных русских писателей двадцатого века» (111, с. 14), по словам исследователя, обладал способностью «проникать в сущность происходящих событий и предвидеть будущее. Крайне редко он ошибался и в оценке людей» (там же, с. 6). К сожалению, «эти уникальные качества приносили ему не радость, а печаль и страдания», но именно они помогли при создании удивительного художественного мира, раздвоенного, разделённого на профанический, обыденный и серый, и фантастический, таинственный и пугающий.

Два этих «слитых», «сдвоенных» мира «отражаются» друг в друге, и основополагающий для Булгакова «принцип зеркальности с установкой на взаимоотражение предметов и событий... на основе тождества и различия с многообразно проявленной «наоборотностью» выглядит весьма органично, ибо становится способом изображения и оценки «опрокинутой реальности, в которой отклонение от нормы стало нормой» (158, с. 200). Вынужденные существовать на стыке двух миров, персонажи Булгакова нередко пересекают разделяющие эти миры грань и, в зависимости от того, по какую сторону этой грани находятся они в тот или иной момент, легко меняют человеческие черты на черты «потусторонние». Такие «преображения» характерны не только для героев «закатного романа» «Мастер и Маргарита», где и проникновение москвичей в ирреальное «пятое измерение» Воланда, и последующие изменения, происходящие с персонажами, очевидны, так как мотивы слияния сверхъестественного и реального миров, родства их обитателей, являются сквозными и проходят через все произведения Булгакова.

Подобно Гоголю, чьё творческое наследие во многом предопределило творческий путь писателя и чей пристальный интерес по отношению к «невидимой жизни», признание её существования наравне с «жизнью действительной» были Булгаковым унаследованы, Михаил Афанасьевич, создавая образ воедино слитых миров, вслед за Учителем говорит об угрозе поглощения реального мира ирреальным.

В повестях из циклов «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» Гоголь не только создал галерею живописных портретов» разномастной «нечисти», поведал о старинных «методах взаимодействия» человека с «бесами», но и указал на черты очевидного, а потому ужасающего сходства, объединяющего малоросских «хуторян» и «выходцев с того света». Это сходство проявляется на многих уровнях. Нередко «добрые христиане» состоят в кровном родстве с «нечистыми», как Вакула («Ночь перед Рождеством») и Катерина («Страшная месть»); немало в «Вечерах на хуторе...» и «Миргороде» «безродных», ищущих помощи» у безродных же, «изгнанных из пекла» и скитающихся по Земле чертей, так и норовящих «прилипнуть к тому, в ком расшатано родовое начало» (13, с. 63).

Тема безродности, бесконечно варьирующаяся в творчестве Гоголя, может быть названа и одной из главных тем в творчестве Булгакова, несомненно, также видевшего прямую связь между «преступлением против рода», совершённого в масштабах целой страны, и кошмаром описанной им «дьяволиады», «сошедшей с ума» и «бредившей» реальности. Булгаковская «дьяволиада» выглядит ещё более ужасающей, нежели диканьская и миргородская «дьявольщина», являясь отражением подлинных исторических событий. Кажется, что фантастика романов, повестей, пьес, рассказов и фельетонов Булгакова — лишь продолжение той действительности, на существование в которой были обречены граждане Советской республики, а «чудовищные истории», случающиеся с персонажами — «перепев» происходящих в стране «историй».

Одной же из причин того, что «чертовщина» вымышленная, в большой степени будучи отражением реальной повседневной «чертовщины», становится поистине всеобъемлющей, является «перерождение» стремящихся приспособиться к условиям «земного ада» героев Булгакова в «бесов», которые, мимикрируя, сливаются с толпой. В результате, два мира в произведениях Булгакова оказываются соединены не только «странностью» происходящего, но и чудовищным сходством своих жителей, делающим «демонов» двойниками булгаковских москвичей, наделённых автором инфернальными, демоническими чертами.

Таким образом, мотивы слияния миров, их «зеркальности», двойничества / оборотничества адских сущностей и людей, звучащие в произведениях Н.В. Гоголя, не менее отчётливо слышны и в творчестве М.А. Булгакова, перенасыщенном самыми разнообразными и очевидно, не достаточно исследованными мистическими мотивами.

Исходя из вышесказанного, одной из основных задач современного булгаковедения может быть названо продолжение работы по дальнейшему углублённому изучению мистики и мифопоэтики булгаковских текстов, начиная с ранних произведений писателя, явно обойдённых вниманием учёных, и заканчивая «романом о дьяволе», отнюдь не до конца «расшифрованном» филологами.

В частности, не подлежит сомнению тот факт, что повесть «Собачье сердце», традиционно воспринимаемая исследователями в качестве острой социально-политической сатиры и аллегории революционных преобразований в России, является сложным «многоуровневым» произведением, обладает разветвлённой системой символов и целым рядом подтекстных периферийных «смыслов». При учёте этого содержание повести, кажущееся очевидным и бесхитростным, обогащается весьма важной для наиболее глубокого понимания произведения информацией, «обрастает» интереснейшими штрихами. Так, евангельские реминисценции, ново- и ветхозаветные мотивы, играющие значительную роль в произведениях Булгакова, здесь не противостоят мифологическим, фольклорным, а сливаются с ними в единое целое, вследствие чего описанные автором события перестают выглядеть лишь пародией на события революционных лет, «чудовищный» момент «рождения» нового советского мира.

«Милейший пёс», увязавшийся за «господином» «умственного труда» и поселившийся в Калабуховском доме, при «ближайшем рассмотрении» не кажется забавным и смышлёным животным, так как, несомненно будучи смышлёным и забавным, обладает выраженными демоническими чертами, роднящими «пса» с другим обаятельным оборотнем — котом Бегемотом из романа «Мастер и Маргарита». «Благодетель» Шарика, профессор Ф.Ф. Преображенский, в своём стремлении превратить распоясавшегося Полиграфа в собаку напоминает славянского колдуна, разгневанного непочтительным отношением к нему односельчан. Амбивалентность образа этого героя повести, особенности речи, поведения и внешнего облика данного персонажа позволяют говорить о сходстве Преображенского и «профессора чёрной магии» Воланда, а рискованный опыт «мага и чародея» по превращению «пса» в «человека» усугубляет сходство двух «профессоров», напоминая распространённую легенду о сатане, сотворившем волка из зависти к Создателю. Образы горничной и кухарки «кудесника» из «Собачьего сердца» сравнимы с образом «кровожадной» служанки Воланда Геллы, а также с гоголевскими ведьмами «Вечеров...» и «Вия», в то время как «первый» ученик» профессора не только играет роль подмастерья «мага», но и может быть назван литературным «предшественником» и «двойником» служащего Воланду «демона безводной пустыни» Азазелло.

Наряду с демоническими, персонажи повести обладают «божественными» или псевдобожественными чертами. Мотивы «рождения» «человечка» Шарикова благодаря усилиям «божества», облачённого в «рыжие резиновые перчатки» (21, т. 3, с. 78) и вооружённого «маленьким сверкающим ножиком», сопоставимы не только с манипуляциями чернокнижника, сотворившего гомункулуса, но и с библейскими мотивами Рождества, Крещения, Преображения и Пасхи. Евангельские мотивы связаны с «чудовищной историей» повести как подобием происходящего, так и, отчасти, хронологически, Шариков же, сверхъестественным образом «зародившийся» в квартире Преображенского согласно «высшей воле» «папаши» профессора, выступающего в роли Бога-Отца, пародийно уподобляется Богу-сыну, являясь «Мессией нового образца».

Актуальному для всего творчества Булгакова мотиву дома-мира, с существующими в нём «отделениями» «ада» и «рая», «божеством», «ангелом», «казнимой грешницей» и т. д., сопутствуют апокалипсические мотивы «вселенского потопа», устроенного Полиграфом Шариковым и символизирующего гибель вселенной, притом что уже изначально акт «творения», вызывающий ассоциации с кровавым жреческим жертвоприношением, таит в себе угрозу грядущего «светопреставления». Открытый финал повести реализует пасхальные мотивы очередного «воскресения» Шарика, казалось бы, благополучно возвращённого в свой звериный облик, но та лёгкость и частота, с которой «пёс» и колдующие над ним во время операции «эскулапы» меняют обличья, настораживает и не позволяет назвать развязку повести счастливой. Угроза повторной операции слышна и в заключительных строках «Собачьего сердца», зеркально повторяющих фразу, предшествующую страшному опыту, проделанному во имя создания «человека улучшенной породы».

Весьма убедительное предупреждение Булгакова в момент написания повести, вероятно, было, прежде всего, адресовано советским «магам» и «чародеям», но, своевременно услышанное и понятое, оно и теперь могло бы позволить миру людей избежать многих потерь и катастроф в самых разных областях человеческих интересов.