В письме правительству СССР, датированном 28. 03. 1930 г., которое, вероятно, ещё многие годы будет оставаться в центре внимания исследователей, М.А. Булгаков «совершенно добросовестно» (21, т. 10, с. 257) исполнил свой литературный («и он же есть политический») портрет. Среди «выступающих» в повестях писателя и перечисленных им черт, составивших этот портрет, Булгаков вспоминает про «чёрные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина» (21, т. 10, с. 256).
Казалось бы, усомниться в правдивости столь смелого признания «опального» писателя, долгие годы хранившего негативные отзывы о своих произведениях, театральные рецензии, карикатуры на себя, невозможно. Тем не менее, «нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьёзно отметить всё это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что сатира Михаила Булгакова — «Клевета»» (89, с. 472), пишет В.Я. Лакшин, не преминув, однако, «упрекнуть» Булгакова в «эмоциональных преувеличениях (Я — мистический писатель», «яд, которым пропитан мой язык» и т. п.)» (89, с. 474). Едва ли можно назвать «эмоциональными преувеличениями» приведённые исследователем в пример слова человека, с горечью говорившего о себе в письмах: «Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берёт меня за горло» (21, т. 10, с. 307); «Судьба моя была запутанна и страшна» и «Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Ну и судьба! Ну и судьба!» (21, т. 10, с. 61). Вероятно, писатель, стремящийся «стать бесстрастно над красными и белыми» (21, т. 10, с. 257), мог видеть причины собственных бедствий не только или не столько в несовершенстве политического строя родной страны, цензурных препонах и регулярно появлявшихся в советской прессе оскорбительных отзывах о своих работах. Саму проблему «художник и власть» Булгаков выводил за рамки политических отношений, ощущая свой писательский долг как мистическое предначертание, независимое от взаимоотношений с идеологическими структурами. Мистическое видение окружающего мира, мистическое ощущение тяжёлой, довлеющей над ним Судьбы и веру в Высшую Справедливость, не всегда постижимую слабым разумом человеческим, Булгаков перенёс в творчество из собственной биографии, перенасыщенной «таинственными недоговорённостями, провалами и неразгаданными совпадениями» (88, с. 458), загадочными случаями и происшествиями.
Как известно, интерес будущего писателя к всевозможным обитателям так называемого «потустороннего мира» был отмечен людьми, близко знавшими Булгакова в юности. В «Жизнеописании Михаила Булгакова» М.О. Чудаковой приведена цитата из письма Н.П. Гдешинской, сестры одного из друзей Михаила Афанасьевича: «Любил всякую чертовщину. Спиритические сеансы. Рассказывал всякие чудасии...». Исследовательница отмечает, что «глубокое знание чертовщины» и обыгрывание её на бытовом уровне в 10—15-х гг. XX века, «вызревание» этой темы издавна — таковы штрихи к биографии писателя» (167, с. 37—38). Ещё более прямолинейно на тему мистики Булгакова высказался В.Я. Лакшин в «Булгакиаде»: «То, что Михаил Афанасьевич Булгаков спознался с нечистой силой да ещё не оскорбил, а усмирил её, одомашнил и взял в попутчики, как глумливого Коровьева, нагловатого Азазелло или бесцеремонного Кота, перестроило вокруг него весь быт и уклад, людей и обстановку» (88, с. 448). «Даже Елена Сергеевна, — продолжает Лакшин, — мало-помалу превратилась рядом с Михаилом Афанасьевичем в существо... отчасти оккультного толка, ...перевоспиталась в колдунью, и на то есть весьма авторитетные литературные свидетельства» (88, с. 448). Иными словами, в «Булгакиаде» речь идёт не столько об отражении загадочных, таинственных происшествий из жизни Булгакова в его творчестве, сколько о «проникновении» мистики из его «закатного романа» в жизнь.
Согласно подобной, весьма распространенной точке зрения, булгаковская «демонология» вовсе не воспринимается как постоянный элемент, характеризующий творчество Булгакова, начиная с его первых литературных проб. Зачастую лишь в романе «Мастер и Маргарита» беллетрист предстаёт перед удивлёнными критиками писателем-мистиком. Тот факт, что блестящий сатирик и драматург, поражавший остротой и смелостью своих произведений, к тому же окончивший «университет по медицинскому факультету» и получивший «звание лекаря с отличием» (21, т. 10, с. 92), поверил в существование сверхъестественного мира, в возможность непосредственного общения с населяющими его существами, и убедительно рассказал об этой вере своим читателям, был не всегда приятным открытием. Так, Н. Сергованцев, с горечью говоря о «тайне двоения» (143, с. 4) писателя, утверждает, будто «Булгаков в самом сокровенном, что он так долго вынашивал, в последней сокровенной книге, ушёл глубже в сторону от защищаемого им духовного наследия, чем это сделали хулители и ниспровергатели» (143, с. 6). По словам автора статьи «Два самоотречения М.А. Булгакова», «отчаявшаяся душа художника обрела символ истинного, доброго и вечного не там, где его видели Гоголь, Достоевский, Толстой — не в правдоискательском порыве вперёд, к свету, не в нравственном народном обитании, не в боге, наконец, а в противоположностях всему этому, в отрицающей всё это силе» (143, с. 6). Сергованцев говорит и о том, что в повести «Роковые яйца» и особенно в «Собачьем сердце» произошёл «резкий мировоззренческий поворот как в идейно-художественных выводах из наблюдений над изображаемой действительностью, так и во взглядах автора» (143, с. 13), сатирик «переродился» в мистика, и «бесы, ...ненавидимые художником до дрожания пера, сверхъестественным образом обернулись в силу, зло только хотевшую, а в самом деле вечно для людей творящую благо» (143, с. 14).
Людей, пожелавших обвинить автора «Мастера и Маргариты» в «симпатиях к нечисти», в том, что он описал в романе мир без добра, беспросветный мрак, где вершит суд обаятельный сатана, решивший «повидать москвичей в массе» (136) и для того явившийся в столицу со своей глумливой свитой, оказалось немало. Л. Скорино усматривает смысл романа в том, что в романе Булгакова «иррациональное, мистическое реальнее самой реальности: и Мастеру, и Иешуа ясна тщета человеческих усилий что-либо изменить в мире, и единственный выход для человека — компромисс со злом», что ведёт к смешению Добра и Зла. С точки зрения вышеупомянутого автора статьи «Лица безкарнавальных масок», «роман преисполнен мрачной романтики капитуляции перед Злом» (145, с. 24), воплощённым, прежде всего, в образе Воланда. По утверждению исследовательницы, в произведениях Булгакова «отразился душевный разлом, душевные конфликты тех людей, которые, предощущая грядущие исторические бедствия, не имели внутренних сил им противостоять» (145, с. 42).
Преподаватель Московской духовной семинарии? М. Дунаев заявляет, что «булгаковское понимание мира в лучшем случае основано на католическом учении о несовершенстве первозданной природы человека» (51, с. 310), и видит в «Мастере и Маргарите» воплощение «Манихейской ереси» (51, с. 316), полагая, что успех романа обусловлен отнюдь не художественными достоинствами книги, а лишь оппозиционностью автора по отношению к официальной культуре и трагической судьбой» (308). По словам Дунаева, «перенасыщенный мистикой «чёрной мессы»» роман, где происходит «кощунственная подмена, искажение не только земной жизни Иисуса Христа, но и обезображивание образа Спасителя» — «своего рода духовное помрачение» (там же) автора.
«В защиту» М. Булгакова выступает В.М. Акимов, предпринявший попытку разъяснить в работе «Свет художника, или Михаил Булгаков против Дьяволиады» авторскую позицию создателя «дьяволиады» — этого «гениального булгаковского образа, суть которого — в утрате человеком самого себя» (2, с. 18). Исследователь уверяет, что «чудовищный мир призраков, оборотней, двойников так остро пережит и с такой судорогой гадливости отринут писателем именно потому, что Булгакову всегда был ясен смысл вечных ценностей» (2, с. 19 — курсив авт.). «Восстановление в себе Бога и тем самым — самого себя — вот, опять же символически, главный сюжет булгаковского творчества, с поразительной силой и смелостью развёрнутый в великом романе «Мастер и Маргарита» (2, с. 30). Что же касается «нечистой силы» в романе — это прорвавшаяся из глубин человеческого подсознания атавистическая, дочеловеческая сила» (2, с. 34), ...это не она попутала людей, а люди её попутали и поставили к себе на службу, сделали её инструментом исполнения своих желаний» (2, с. 34 — курсив авт. — В.А.).
В.В. Химич, говоря о «мистической природе» созданного писателем художественного мира, отмечает его «своеобразную амбивалентность» (158, с. 199). По мнению исследовательницы, «этот мир вполне узнаваем и реален в своей бесспорной достоверности и вместе с тем деформирован иногда до полной потери своего лица. Фантастичность переходов и взаимозамен реального, опредмеченного, очерченного и ирреального, зыбкого, миражного обусловливает движущую энергию действия. Мотивы дьяволиады, бесовства, апокалипсиса оформляют странную диалектику этого мира, структурно связывая обе эти тенденции...» (158, с. 199). В.В. Химич особо подчёркивает тот факт, что «общий духовный потенциал художественного мира, созданного писателем, основан на христианских представлениях, и это не обсуждается» (158, с. 196). В подтверждение собственной правоты автор монографии «В мире Михаила Булгакова» приводит слова Н. Струве, писавшего, что Булгаков «напоён христианством, полнокровным, светлым, вселенским», и вспоминает о христианских датах Рождества, Крещения, Страстной неделе, Пасхе, к которым нередко приурочиваются происходящие события. Химич отмечает описания церковных обрядов и богослужений, цитаты из Священного писания, упоминания на страницах булгаковских произведений об иконах, горящих перед ними свечах, молитвах героев, появления в ряду действующих лиц людей духовного звания. Весьма обоснованными представляются и сделанные исследовательницей выводы о том, что «отчётливо проявленная система подобных знаков смотрится как выведенная вовне духовная упорядоченность живого мира» (158, с. 197), что «эстетически осваивая проблему веры и безверия, ...выстраивая диалог двух противоположных позиций всегда в пользу христианской» веры и гуманности, Булгаков настаивал на онтологической укоренённости сакрального». «Эта уверенность, — заключает Химич, — была исходной позицией в его борьбе с хаосом и сатанизмом современной жизни» (158, с. 197).
О.3. Кандауров в работе, имеющей название «Евангелие от Михаила», предваряя собственное повествование словами о том, что «мистический писатель может быть адекватно прочтён только со стороны мистики» (74, ч. 1, с. 8), пишет следующее: «В реторту Булгаковской души для производства таинственной реакции духовной алхимии были загружены в равной пропорции обе составляющие религиозного целого: аргументы и действия «играющего белыми» Метатрона и, соответственно, контраргументы и противодействия «играющего чёрными» Люцифера» (там же, с. 26). По убеждению автора вышеозначенной монографии, «именно это равенство, ставшее при раздувании огня в атаноре грозящей взрывом Паритетностью, сделалось условием выплавки текста, справедливо называемого Пятым и Главным Евангелием», причём «театр..., а не церковь (фотокарточка, за которой застыл бутафорский задник раз и навсегда отработанного канона) — таков был выбор детища Киевской духовной академии» (там же, с. 27). Называя роман Булгакова «Мастер и Маргарита» Евангелием, исследователь заявляет: «Что Булгаков достиг библейского (курсив авт. — О.К.) уровня — несомненно. Если же брать ординарную, библейскую сказовость, то он её и превзошел» (там же, с. 409). Кандауров выражает мнение о том, что «главный Роман Булгакова посвящён столкновению стоящего на страже справедливости рыцарства с подлой иезуитской профанностью, потому-то возмездие ей воспринимается человечеством, ориентированном на Бога, «с чувством глубокого удовлетворения»». Согласно этому мнению, «никакой личной выгоды и иной корысти рыцари Булгакова не имеют, оттого так чётко сквозит в их деяниях исполнение Божьей воли и искоренение всего нарушающего правила игры» (74, с. 33, курсив авт. — О.К.).
Противоречивые оценки исследователей вызывает и образ самого Воланда. В современном отечественном и зарубежном литературоведении выделяются два подхода к толкованию «закатного романа» Булгакова: философско-эстетический и социополитический, согласно которым и интерпретируются образы представителей «тёмных сил» в романе.
В. Петелин, заявляя, что «во всём таинственном и чудесном» романа «нет ничего мистического» (132, с. 57), пишет о том, будто «образ Воланда и его «шайки» для Булгакова — лишь символ — поэтическое уподобление». Исследователь рассматривает Воланда как «персонификацию авторской позиции»; согласно мнению В. Петелина, «в Воланде автор изображает какую-то частицу себя, в его мыслях легко угадываются некоторые мысли как самого Булгакова, так и мысли его выдающихся современников, ...все его познания, поразительные по глубине идеи, ...извлечены из богатого запаса живых наблюдений над жизнью самого Булгакова» (132, с. 56—57). Подтверждение собственных слов исследователь видит в том, что «Воланд открыто выполняет ...затаённые мысли и желания» автора, а следовательно, «не приобретает живой характеристики, оставаясь в образах литературной традиционности, как бы живым символом, аллегорией авторской совести и мудрости» (132, с. 57). В.В. Новиков, автор монографии «Михаил Булгаков — художник», говоря об «общих идейных и художественных особенностях романа Булгакова», видит необходимость «ещё раз подчеркнуть, что фантастика и гротеск — это способы заострения, способы рельефного выражения идейных устремлений автора» (124, с. 201), а «трагическая смерть Иешуа... призвана в романе Булгакова художественно утвердить величие общечеловеческого смысла идей христианского коммунизма» (124, с. 271). В.В. Новиков называет Воланда воплощением противоречий жизни (124, с. 214) и, вторя Петелину, подчёркивает тот факт, что эта фигура «овеяна авторским отношением», что Воланд — «особый образ дьявола», «который наказывает тех, кто больше всего нанёс оскорблений Булгакову как писателю, травил его, принёс ему больше всего мучений» (124, с. 215). Исследователь убеждён, что «наказывая негодяев, Воланд творит добро, хотя в принципе он сам воплощение зла», «снисходительно разрешает Маргарите проявить милосердие», «но в принципе он против милосердия» (124, с. 217).
А.А. Кораблёв, считая, что тайно или явно» Воланд связан со всеми героями романа, заявляет: «Воланд — тень этих героев, их внутренняя тьма... Воланд похож на всех, и в то же время он не человек, у него иная субстанция, если она вообще у него есть. Воланд и его свита — дьявольское в людях, то, что должно быть объективировано, чтобы быть преодолено» (83, с. 39).
Как отрицательного героя и «воплощение тёмных сил разрушения и глумления» (126, с. 263) квалифицирует Воланда П. Палиевский; А. Вулис, видя в Воланде воплощённое мировое зло и воспринимая образы Мастера и Иешуа как символы добра, придаёт роману Булгакова статус философского трактата (33, с. 45).
В.М. Акимов утверждает, что «все бесы — ряженые, ...вне ролей, амплуа — они просто не существуют» (2, с. 36). По мнению исследователя, «все они «втираются», то есть проникают... во внутренний мир тех, с кем вступают в контакт. Они, собственно, и есть «тайный», «личный», «сокровенный», «истинный» внутренний мир этих персонажей» (2, с. 36).
В.Я. Лакшин воспринимает роман «Мастер и Маргарита» как «человеческую драму и драму идей», философский роман, в котором «с евангельской легенды снят покров чудесного» (94, с. 265), говоря о том, что «вводя мистический и религиозный элемент, Булгаков тут же убивает его своей верностью житейским подробностям» (94, с. 261—262). Что же касается образа величественного «профессора чёрной магии», появившегося майским вечером на Патриарших прудах, то исследователь отмечает «что-то неоспоримо привлекательное» (94, с. 272) в булгаковской «нечистой силе»; вся «нежить и нечисть получила у Булгакова черты человеческих характеров, характеров комических... и в чём-то неоспоримо приятных» (94, с. 273). По словам Лакшина, «сам Воланд исполнен неторопливого» достоинства, спокойствия и мудрости» (94, с. 273), «...и уж совсем вразрез с ожиданиями читателей идёт то, что у Воланда и его спутников есть ещё и желание помочь добрым людям, попавшим в беду, обиженным судьбою» (94, с. 279). В статье Лакшина высказана мысль о том, что «в прекрасной и человеческой проповеди Иешуа не нашлось места для наказания зла, для идеи возмездия, ... и оттого Булгакову так нужен Воланд, изъятый из привычной ему стихии разрушения и зла и как бы получивший взамен от сил добра в свои руки меч карающий». Тем не менее, утверждает Лакшин, «Воланд чувствует над собой власть Иешуа и, подчиняясь ей, переносит в ближайшую реальность закон справедливости» (94, с. 290).
Подобной точкой зрения обладает Б.Ф. Егоров, высказывая её в статье «Булгаков и Гоголь: Тема борьбы со злом» и говоря о том, что «право на возмездие Булгаков передаёт представителям ада, Воланду и его компании: единственная сила, которая в романе взрывает и наказывает мещанскую пошлость, подлость, корысть, — дьявол» (52, с. 208). По убеждению литературоведа, «фантастические и жестокие расправы Воланда и его «ближних» демонстрируют безграничные возможности сил ада, ...но люди, воплощающие в себе идеалы добра, света, творчества, оказываются ещё более могучими: перед ними останавливается и оказывается пассивным сам дьявол, не просто бессильный перед их высокими качествами, но и как бы склоняющийся перед ними в своём признании их величия и ценности» (52, с. 209).
И. Виноградов видит в булгаковском Воланде «самого «Князя Тьмы», не стремящегося, однако, к мировому господству». Согласно трактовке данного исследователя, Воланд — «философ, знающий, что «места под солнцем» хватит всем. Вот почему он ...не испытывает... вражды к добру, когда встречает его на своём пути» (30, с. 368).
На взгляд А. Маргулёва, деяния «князя тьмы» и его свиты в романе «являются исключительно актами справедливости», то есть «ведомство» Воланда выступает не только противопоставлением «ведомству» Иешуа, но и дополнением к нему (103, с. 71).
В.И. Сахаров считает, что «Иешуа неразрывно связан с Воландом» (141, с. 79), который обретает полноту власти там, где очень многого нет, где последовательно истребляются честь, вера, совесть, подлинная культура» (141, с. 79). Исследователь убеждён: «Без согласия людей, без их злой воли дьявол бессилен творить зло, и понимание этого грустного для него обстоятельства делает Воланда мудрым, терпимым и в своём роде величественным и благородным» (141, с. 80).
Согласно точке зрения А.А. Газизовой, «Воланд не является традиционной фигурой сатаны, привычным олицетворением «тёмных сил», ...булгаковское сверхъестественное существо не стремится к мировому господству, не противостоит мировому добру и не спорит с Иешуа, как Понтий Пилат. Оппозиция Воланд — Иешуа чётко устанавливается на линии справедливость — милосердие. Суровый, скорый на расправу, Воланд находится на первой ступени истины, а простивший и спасший всех Иешуа — на высшей, он и есть воплощённая истина. Воланд действует в Ершалаиме и Москве, осуществляя человеческие представления о справедливом возмездии, неминуемом наказании за грехи, и иронизирует над мерой вещей, принятой у людей. Но в небе над Москвой, на лунной дороге он признаёт главенство законов Иешуа» (34, с. 284).
В.В. Агеносов также говорит о том, что Воланд и Иешуа, «эти два мистических персонажа, в отличие от библейских и литературных преданий, не противостоят друг другу», а представляют «всего лишь разные ведомства» единого миропорядка, в котором, тем не менее, ведущим остаётся свет, добро» (1, с. 187—188).
С точки зрения А. Зеркалова, Воланд — «не классический дьявол» (63, с. 44), отрицая и иовианского дьявола-вредоносца, и протестантского дьявола-соблазнителя, писатель как бы ввёл третьего дьявола — социального обличителя» (63, с. 178), претендующего «на высшие духовные качества Иисуса Христа» (63, с. 162). Резюмируя, автор «Этики Михаила Булгакова» говорит о том, что «двойственность Воланда, его причастность к добру и злу есть в художественном смысле отражение двойственности мира. Его чёрная сторона соприкасается с человеческими установлениями; светлая сторона — с ценностями, не принадлежащими земной власти, — творчеством, храбростью, любовью. Но по своей... должности дьявола он больше «при пакостях»... Устройство мира таково, что даже дьявол, стремящийся к добру, не властен исправить людей» (63, с. 173—174). Зеркалов утверждает, что «Булгаков переворачивает само понятие мистики: Бог и сатана есть литературные персонажи, этически значимые элементы литературной реальности, в этих условных образцах воплощаются главные темы Литературы: любовь, сострадание, смерть» (63, с. 209).
О.З. Кандауров, говоря о мистических образах в романе Булгакова и о характере взаимоотношений между персонажами, принадлежащими к «разным ведомствам», заявляет, что здесь «всё решает правильная демонология» (74, с. 320), согласно которой «помощником Бога, исполняющим вместо него (здесь и далее курсив авт.) все отрицательные деяния, ...является его Старший Брат — Люцифер, ...действующий как его своеобразный оппонент на шахматной доске Мира. Но «они противники только в игровом смысле и только перед лицом лежащего (иерархически) ниже их мира» (74, с. 320). «Иешуа Га-Ноцри действует только вместе с Сатанаилом, — подчёркивает исследователь, — то, что Старший Брат нежно опекает Младшего, транслируя любовь Небесного Отца, волю которого они оба исполняют, — есть главное содержание тайного знания, его великое сокровище» (74, с. 321). Вероятно, основную мысль «Евангелия от Михаила» выражают следующие слова: «Мистика генезиса и модификационного становления Романа содержит в себе два фундаментальных принципа: непрерывное обращение к Богу за вдохновением и поддержкой и непрестанное взаимодействие с Сатанаилом при воплощении божественного задания» (74, с. 339).
По мнению М.О. Булатова, «Иешуа и Воланд воплощают собой две равнозначимые и равнонеобходимые составляющие мироздания. Они друг другу никоим образом не враждебны, а взаимодополняют и обуславливают друг друга (18, с. 136), подобно тому как в дуалистической структуре даосов уравновешивают друг друга высшие добрые и враждебные силы.
Таким образом, многими булгаковедами отмечен дуализм философских воззрений писателя. Как дуалистическую определяют концепцию Булгакова. А. Королёв и И. Бэлза, согласно которой мир поделён между Богом и Дьяволом, и они правят миром, действуя заодно. В прочтении Королёва Воланд — «дьявол — спаситель, «дьяволобог», прибывший в Москву для «страшного суда», «вершащий праведный суд над грешниками и дарующий вечную жизнь Маргарите и Мастеру, занимает на престоле Страшного Суда место самого Спасителя» (84, с. 94).
По мнению Б. Соколова, Булгаков в «Мастере и Маргарите» воспринял дуализм древних религий, где добрые и злые божества являются равноправными объектами поклонения, ...идею же «доброго дьявола» Булгаков взял из книги А.В. Амфитеатрова «Дьявол в быте, легенде и литературе средних веков»». В подтверждение собственных гипотез исследователь приводит цитату из работы Амфитеатрова: «...Понятие и образ злого духа ...определяется в библейском мифотворчестве не ранее пленения (Вавилонского пленения евреев — Б.С.). В книге Иова Сатана ещё является среди ангелов неба и отнюдь не рекомендуется заклятым противником Бога и разрушителем его создания. Это дух-скептик, дух-маловер, ...власть его — ещё по доверенности от божества и, следовательно, одного с ним характера: она только служебность, истекающая из высшей воли». Дьявол книги Иова — «факторум неба по злым делам» (148, с. 194). В качестве возможных источников демонологии романа «Мастер и Маргарита» Б. Соколов упоминает роман Амфитеатрова «Жар-цвет» (148, с. 197), указывает на очевидное портретное сходство Воланда с Эдуардом Эдуардовичем фон Мандро — инфернальным персонажем романа А. Белого «Московский чудак» (148, с. 172), отмечая некоторое сходство Воланда и Калиостро из стихотворения Каролины Павловой (Яниш) «Разговор в Трианоне» (148, с. 176). В «Булгаковской энциклопедии» Соколова в качестве возможных прототипов Воланда называются и персонаж «Возвращения доктора Фауста» Э.Л. Миндлина, герой, на визитке которого чёрным по белому выведено: «Профессор Мефистофель» (148, с. 179), и «Некто в сером» из пьесы Л. Андреева «Жизнь человека» (148, с. 183). Исследователь отмечает, что роман «Мастер и Маргарита» — одно из наиболее «литературных» произведений современности, то есть опирающееся на целый ряд разнообразных литературных источников. В монографии «Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»» Соколов говорит о «явных и скрытых цитатах из литературных произведений и работ историков. Здесь и Гоголь, и Франс, и Гёте, и Гейне, и Белый, и Достоевский, и Ренан» (149, с. 54).
Источникам демонологической линии романа также уделено внимание в работах А. Вулиса, И.Л. Галинской, М.О. Чудаковой, Л. Яновской, И.Ф. Бэлзы, Н.П. Утехина, М. Йованович, Е.А. Яблокова и др.
Тот факт, что при создании образов Воланда и его свиты Булгаков использовал свои выписки из книги М.А. Орлова «История сношений человека с дьяволом» и статей энциклопедии Брокгауза и Эфрона о демонологии, дьяволе, колдовстве, шабаше ведьм и пр., впервые был отмечен М.О. Чудаковой.
Л. Яновская констатирует, что имя Воланда взято Булгаковым из «Фауста» Гете и является одним из имён дьявола в немецком языке. В. Лакшин пишет о том же: «Имя Faland — это значит «обманщик», «лукавый» — употреблялось для обозначения чёрта уже средневековыми немецкими писателями (94, с. 271). А. Зеркалов, говоря об имени «профессора чёрной магии» в романе Булгакова, заявляет, что «парадоксы «Мастера и Маргариты» начинаются уже с эпиграфа. По словам Зеркалова, «ещё до начала чтения читателя предупреждают, что вещь, к которой он приступает, будет прямо связана с трагедией Гёте» (63, с. 11). А чуть переозвученное имя Фоланд: первая буква вместо «фау» — «дубльве» — по-старонемецки имя чёрта (имя тайное, известное только своим, произнесённое как заклинание единственный раз во всей трагедии) передано булгаковскому сатане, как имя явное, для всех (63, с. 64). В качестве литературных источников образа Воланда автор работы «Этика Булгакова» называет рассказ А. Грина «Фанданго», персонажем которого является человеко-дьявол Бам-Гран (63, с. 190), роман Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», проводя параллели между Воландом и чёртом Ивана Карамазова, рассказ Э. По «Никогда не закладывай дьяволу своей головы». Как утверждает исследователь, «Булгаков следует за Э. По буквально до конца заимствованного сюжета» (63, с. 113), согласно которому чёрт похищает голову у некого господина, прозванного Накойчёртом за привычку чертыхаться по любому поводу.
По мнению И. Бэлзы, Воланд — «персонаж не гетевский, а скорее дантовский, выросший из дантовского принципа абсолютизации вины» (22, с. 65).
А. Вулис выявляет связи «Мастера и Маргариты» не только с Гофманом, но и с персонажами готического и плутовского романов, а также с героями «Человеческой комедии» О. Бальзака. Впрочем, в своей работе «Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» исследователь уделяет внимание и социополитической трактовке романа, согласно которой «закатный роман» Булгакова представляет собою аллегорическое повествование о пугающих странностях сталинского режима. А. Вулис задаётся вопросом: «В какой мере Воланд — Сталин? И в какой он — самостоятельный герой?» Основаниями для постановки подобного вопроса служат ставшая «крылатой» сталинская фраза: «Факты — вещь упрямая», произнесённая на балу Воландом, а также появление его в окружении Абадонны, Азазелло и ещё нескольких «чёрных и молодых», напоминающих исследователю «классический стереотип группу «вождей» перед первомайским или ноябрьским парадом» (33, с. 90). О В.И. Ленине как жизненном прототипе образа Воланда в романе пишет А. Барков в статье «О чём говорят парадоксы» (7). По мнению Б. Соколова, образ Воланда «как бы накладывается на народное представление, отразившееся, в частности, в анекдотах о добром и справедливом Ленине, воскресшем и увидевшем общественный непорядок, что приводит его к необходимости начать всё сначала (заметим, что многие враги Ленина отождествляли его с дьяволом)» (149, с. 173).
Согласно гипотезе А. Эткинда, одним из прототипов Воланда может быть назван Уильям К. Буллит, посол США в СССР. Исследователь акцентирует внимание на том, что «пребывание Буллита в Москве довольно точно совпадает по времени с работой Булгакова над третьей редакцией романа. Как раз в ней прежний оперный дьявол приобрёл свои человеческие качества, восходящие, как нам представляется, к личности американского посла в её восприятии Булгаковым — могущество и озорство, непредсказуемость и верность, юмор и вкус, любовь к роскоши и цирковым трюкам, одиночество и артистизм, насмешливое и доброжелательное отношение к своей блестящей свите» (178, с. 361). А. Эткинд указывает и на некоторое сходство физических черт Буллита и Воланда, утверждая, что «Воланд и дьявол, и Буллит одновременно» (178, с. 372).
Несомненно, привлекают внимание исследователей творчества М.А. Булгакова (притом, что большая часть этого внимания уделена образу Воланда) и другие демонические персонажи романа.
Так, И.Л. Галинская пишет о реконструкции «неудачной шутки безымянного рыцаря, превращённого в «регента» и «переводчика» Коровьева-Фагота. Автор монографии «Загадки известных книг» предполагает, что этот «булгаковский персонаж — одновременно и рыцарь, и еретик, ...и следы его прототипов надо искать в XII—XIII веках в Провансе, в эпоху распространения альбигойской ереси» (35, с. 98). Галинская упоминает «самое знаменитое эпическое произведение той эпохи — героическую поэму, носящую название «Песня об альбигойском крестовом походе», в которой фигурирует тема света и тьмы» (35, с. 101), и её автора, рыцаря-трубадура, называющего себя «учеником волшебника Мерлина, геомантом, умеющим видеть потаённое и предсказывать будущее, ...а также некромантом, способным вызывать мертвецов и беседовать с ними» (35, с. 101).
Б. Соколов называет ряд литературных предшественников образа Коровьева, в частности, пишет о том, что Коровьев-Фагот связан с персонажем повести А.К. Толстого» «Упырь», статским» советником Теляевым, который оказывается» рыцарем Амвросием и вампиром (262), предполагает, что Коровьев-Фагот «имел и реального прототипа среди знакомых Булгакова» (148, с. 266). В «Булгаковской энциклопедии» содержатся отдельные статьи, посвящённые таким персонажам романа, как Бегемот, Азазелло, Абадонна, Гелла, в которых высказываются предположения относительно возможного происхождения имён демонов из свиты Воланда и анализируются функции каждого из них.
О «чинах свиты» «властительного духа», «при котором служат Мефистофелями — устроителями и убийцами, мастерами развлечений и охранителями, секретарями, прислужниками и палачами» «три демона» — мужчины и прислужница, ведьма Гелла» (63, с. 68), пишет А. Зеркалов, последовательно анализируя характер действий, методы и «специализацию» каждого из слуг мессира. В «Этике Михаила Булгакова» автором высказывается ряд гипотез, касаемых целей, которые преследуют Коровьев и Бегемот, выжигая Торгсин, квартиру Лиходеева и ресторан: «Вся свита Воланда хулиганит», но «...хулиганство само по себе есть функция, преследующая некую цель». По словам исследователя, свита Воланда пародирует «новую власть, власть шариковых, ни во грош не ставящих человеческую жизнь и достоинство; дурную, хулиганскую власть» (63, с. 141), но «эта деятельность оказывается бессмысленной». И небезосновательными кажутся парадоксальные выводы Зеркалова о том, что «глумливый хохот Коровьева — человеческий смех бессилия» (63, с. 112), причём «бессилие мистических сил в романе всеохватывающее: Бог вообще не имеет отношения к земным делам; сатана обречён земле, но исправить её не может, ...он может спокойно взирать на людскую скверну, может улыбаться. Но человеко-демоны, состоящие на его службе, спокойствия лишены, они на земле — среди своих и, будучи бессильны их исправить, глумятся. Так, человеко-боги, ангелы... плачут о человеческих бедах и ничтожестве» (63, с. 143).
Таким образом, говоря о степени разработанности мистических мотивов в прозе М.А. Булгакова, следует отметить, что в основном учёные-булгаковеды сосредоточились на изучении романа «Мастер и Маргарита», по справедливому замечанию Р. Джулиани представляющего собой «настоящую хрестоматию сведений по демонологии» (47, с. 27), в частности, его фантастической линии, воплощённой, прежде всего, в образах Воланда и его инфернальных слуг. Произведения же, предшествующие написанию «романа о дьяволе», мифологические, фольклорные, библейские реминисценции, мотивные связи и возникающие на их основе смысловые ассоциации в которых, быть может, менее очевидны, но отнюдь не менее интересны, зачастую оказываются незаслуженно обойдёнными вниманием литературоведов. Именно такая участь постигла написанную в 1925 году, изъятую при обыске в квартире Булгакова и лишь спустя шестьдесят два года появившуюся в советской печати повесть «Собачье сердце».
«Чудовищная история» о том, как гениальный учёный, мечтая об «улучшении человеческой породы», проводит эксперимент по пересадке гипофиза и половых желез погибшего человека, беспородному псу, найденному в подворотне и превращённому в результате столь рискованной операции в «хама и свинью» Полиграфа Полиграфовича Шарикова, вызвала противоречивые оценки литературоведов. Однако, при всём многообразии трактовок этого поистине «многоуровневого» сочинения М.А. Булгакова, исследователями прежде всего был отмечен и отмечается социально-политический аспект данной повести.
В.И. Сахаров в монографии «Михаил Булгаков: Писатель и власть» высказывает мысль о том, что в своих гротескных повестях «Собачье сердце» и «Роковые яйца» Булгаков «как бы следовал совету Достоевского: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны ПОЧТИ поверить ему» (142, с. 68). Исследователь утверждает, что Булгаков допускает возможность чуда, помещает его в реальность, и далее верен законам этой реальности. По его мнению, основная тема повести связана с сатирическим воплощением идеи теоретиков-вождей о «перерождении» человека в угоду нуждам тоталитарного общества и государства, а главным объектом булгаковской сатиры является профессор Преображенский, задумавший создать «нового человека».
В работе «М.А. Булгаков в жизни и творчестве» В.И. Сахаров особо подчёркивает тот факт, что «...сама фантастика для Булгакова не самоцель» (141, с. 32), с её помощью «он описывает «бесчисленные уродства быта», ...проникает... в исторический смысл тогдашних событий». Повести «Роковые яйца» и «Собачье сердце» рассматриваются Сахаровым как «остроумная сатирическая дилогия о науке», «профессорах старой школы, гениальных учёных, сделавших в новую, не совсем им понятную эпоху великие открытия, внесшие революционные изменения в великую эволюцию природы» (141, с. 33). По убеждению исследователя, обе булгаковские повести «посвящены именно заблуждениям науки, в том числе и медицинской». Говоря об образе Преображенского в повести «Собачье сердце, Сахаров отмечает двойственность персонажа, содержащуюся в нём ...разоблачительную сатиру, глубокую и пророческую критику обходящейся без этики, эгоистической научной философии» (141, с. 41), завершая анализ повестей словами о том, что «Роковые яйца» «полны подлинного веселья, блеска язвительного ума и чрезвычайно занимательны» (141, с. 35), а «Собачье сердце» — «...просто честная, сильная, глубокая сатира, ...шедевр умной и весёлой занимательности» (141, с. 42).
По словам М. Голубкова, в повести «писатель исследует важнейшие социальные вопросы современности, связанные» с появлением на исторической арене нового типа личности — массового человека. Лишённый исторической связи с прежней культурой, ...дезориентированный в культурном и историческом пространстве, он вступает в своеобразные отношения с представителями традиционной, высокой, элитарной культуры» (42, с. 182). «С другой стороны, — отмечает автор статьи «Михаил Афанасьевич Булгаков», — писателя «интересует поведение представителей прежней культурной традиции в новой исторической ситуации, обусловленной появлением массового человека и его агрессивностью» (42, с. 184).
С. Иоффе в статье «Тайнопись в «Собачьем сердце» Булгакова» утверждает, что «перед нами не просто художественное произведение Булгакова, но целый мемуарный сатирический цикл», который требует расшифровки». Исследователь убеждён: едва ли не все персонажи повести «Собачье сердце» имеют прототипы в московской политической жизни 20-х годов. Так, согласно мнению С. Иоффе, под «говорящей фамилией» Чугункин писатель «закамуфлировал сатиру на Сталина». Профессор Преображенский — это «закамуфлированный» Ленин, а его ассистент доктор Борменталь, в сущности, не кто иной как Л.Д. Троцкий, причём в финале повести, написанной в январе—марте 1925, речь идёт о последних месяцах активности Преображенского — Ленина вплоть до 10 марта 1923 года, «в которые Шарик — Сталин достаточно прочно закрепился в пречистенско-кремлёвской квартире Преображенского — Ленина» (36, с. 63). По словам автора статьи, прототипом кухарки Дарьи Петровны является Дзержинский, горничной Зины — Зиновьев-Апфельбаум; чучело совы со стеклянными глазами изображает Крупскую, портрет профессора Мечникова содержит намёк на Карла Маркса. М.О. Чудакова замечает, что «конкретные догадки С. Иоффе относительно прототипов лишены, как правило, сколько-нибудь твёрдой почвы» (165, с. 18), однако Ленина в качестве предполагаемого прототипа Преображенского называют и Э. Проффер, и Б. Соколов, который в монографии «Три жизни Михаила Булгакова» утверждает, что в «Собачьем сердце» «пародируются попытки большевиков сотворить нового человека, призванного стать строителем коммунистического общества» (150, с. 191).
И. Машников («Парадоксы «Собачьего сердца») заявляет, что повесть Булгакова — «острейший идеологический спор между автором и главным героем о профессиональной этике и моральном облике, прежде всего, самого «врача», как Человека Разумного» (104, с. 103). Называя в качестве прототипов Преображенского И.П. Павлова, В.М. Бехтерева, автор статьи замечает, что «практически все присутствующие в тексте факты с большей или меньшей долей убедительности могут быть интерпретированы, как прототипические детали, указывающие на Ленина» (104, с. 107). По утверждению Машникова, «если допустить, что под «операций» Булгаков подразумевал революцию, то в образе «бездомного пса» выведен типичный представитель пролетариата в предреволюционный период, а Полиграф Шариков — тот же самый пролетарий, только после революции». У «швондеров» же с «Преображенскими» существует тайное взаимопонимание против «шариковых» (104, с. 109). И потому Шариков прав, грубя профессору, так как тот «во всём обманул пса» (104, с. 109), прежде всего в том, что не выполнил обещания «превратить пса в господина, то есть сделать хозяином своей земли». «Внутренне профессор понимает правоту Шарика, ...но от этого бесится ещё сильнее. Именно требование Шариковым уважения его человеческого достоинства... толкает Преображенского на проведение операции по превращению человека в пса» (104, с. 109). Таким образом, делает выводы Машников, в повести М. Булгакова «Собачье сердце» «главный герой профессор Преображенский показан психически неполноценным человеком, с уровнем мышления ниже собачьего», и поражается, «почему же большинство читателей не видит в Полиграфе Шарикове единственного положительного героя повести, истинное имя которого Русский народ?» (104, с. 111).
Л.Ф. Ершов в статье «Ранняя сатира Михаила Булгакова» в качестве основных проблем, затронутых в повести, выделяет проблемы «революция и культура», «интеллигенция и революция», говоря о том, что «духовная и гражданская деградация, а нередко и прямое перерождение, приспособленчество в его наиболее массовой неуязвимой (и даже поощряемой) форме — вот о чём сигнализирует повесть «Собачье сердце»» (42). Н.А. Грознова, рассматривая данную повесть в контексте 20-х годов, видит в ней «вызов идее социального равенства» (57, с. 48).
М. Золотоносов, называя «Собачье сердце» «первым в ряду булгаковских произведений на «странную тему»», заявляет, что повесть Булгакова, созданная в середине 20-х годов, содержит следующие «идеи и моральные истины»: «И буржуа, и дворянин тоже человек, ...нужно уважать его человеческое достоинство и относиться к нему человечно» (65, с. 165). Как считает исследователь, в «Собачьем сердце» Булгаков «опровергает «обожествление» народа, понимание его как носителя положительных целей и плодотворных программ поведения» (65, с. 167) и ставит вопрос о жизненной пригодности, биологическом здоровье и приспособленности... русского интеллигента» (65, с. 169).
В.Г. Боборыкин называет всё то, что происходило в повести с Шариковым, «по мере того, как с помощью Швондера он становится, так сказать, сознательным участником революционного процесса, злейшей сатирой на сам процесс и на его участников» (15, с. 64). Исследователь замечает: «Открывается читателю, что тот процесс, который нечаянно спровоцировал и которым пытался руководить Филипп Филиппович, без всяких медико-биологических экспериментов давно совершается в самой действительности» (15, с. 65).
В несколько ином ракурсе рассматривает социальный аспект повести А. Зеркалов. Выделяя в «Собачьем сердце» два сюжета, фантастический и сугубо реалистический, он видит «истинный смысл вещи, как бы спрятанный от самого автора», в следующей мысли: «Социум победить нельзя, даже зная его вдоль и поперёк», а «соприкосновение учёного с обществом чревато неизбежным монстром на обезьяньих кривых ногах» (63, с. 147). В отличие от распространённого мнения о том, что вина Преображенского в происходящих чудовищных событиях не подлежит сомнению, исследователь уверяет: «Дело не в ложном направлении исследований, не в цвете персиковского «луча»; творец обречён заранее — едва он соприкоснётся с обществом, шариковы его затравят. Так что вины учёного здесь нет никакой» (63, с. 147), напротив, «профессора служат носителями булгаковской истины в конечной инстанции» (63, с. 149).
Л.Б. Менглинова, С.В. Никольский и О.Н. Николенко относят повесть «Собачье сердце» к жанру антиутопии: «Собачье сердце» — «типичная антиутопия, что явствует уже из подзаголовка произведения» (120, с. 110). Автор монографии «От утопии к антиутопии. Настоящее и будущее в антиутопиях Михаила Булгакова», объясняя собственную позицию, даёт определение жанру антиутопии, согласно которому в рамках данного жанра происходит «столкновение идеала с антиидеалом, жестокой действительностью» (120, с. 123), имеющее место в повестях Булгакова. Исследователь подчёркивает разграничение между научной фантастикой и антиутопией, так как «фантасты в своих произведениях остаются в сфере научных гипотез и не выходят на социальную проблематику», в то время как «в антиутопии повествование сопряжено с социальной действительностью, обращено к будущему и проникнуто сатирическим пафосом» (120, с. 123).
В связи с тем, что повесть Булгакова «Собачье сердце» наряду с романом «Мастер и Маргарита» включена в школьную программу по литературе, в ряде таких периодических изданий, как «Литература в школе», «Русская словесность», «Классный руководитель», «Среднее профессиональное образование», «Школа» публикуются статьи, в которых предлагаются разнообразные методики преподавания повести, варианты планов изучения её на уроках литературы. Однако нужно отметить, что, как правило, авторами большинства подобных статей рассмотрение данного произведения рекомендуется в ключе злой социально-политической сатиры. В качестве одного из подобных примеров можно привести статью Т.В. Рыжковой, где автор предлагает напомнить ученикам о «судьбе русской интеллигенции, подготовившей и практически свершившей социалистическую революцию, но как-то забывшей о том, что предстоит не воспитывать, а перевоспитывать миллионы людей, пытавшейся отстоять культуру, нравственность и заплатившей жизнью за иллюзии, воплощённые в действительность» (139, с. 52).
Т.В. Камахина, назвав свою статью «Эксперимент профессора Преображенского», пишет о том, что «в основе повести лежит великий эксперимент», а именно: «Всё, что происходило вокруг и именовалось строительством социализма, воспринималось Булгаковым как эксперимент — огромный по масштабам и более чем опасный». Автор статьи упоминает о скепсисе писателя по отношению к «попыткам создания нового совершенного общества революционными, нередко насильственными методами» (73, с. 32), о плачевных последствиях вмешательства в естественный ход вещей, которые предвидел и о которых пытался предупредить читателей М.А. Булгаков.
И.В. Великанова отмечает широко применяемые Булгаковым «различные приёмы сатирического изображения: гротеск и гиперболу, юмор, иронию, пародию» (28, с. 44), особо выделяя иронию как средство выражения авторской оценки. Автор статьи «Особенности сатиры Михаила Булгакова. Повесть «Собачье сердце»» считает «определяющим в повести сатирический пафос» (28, с. 42), так как в «Собачьем сердце» «писатель средствами сатиры обличает самодовольство, невежество и слепой догматизм иных представителей власти, возможность безбедного существования для «трудовых» элементов сомнительного происхождения, их нахрапистость и ощущение полной вседозволенности» (28, с. 42).
Э.М. Хабибьянова утверждает, что «суть проблемы, поднятой автором повести — влияние национальной истории на обычного русского человека». В статье «Некоторые особенности иронии в повести М. Булгакова «Собачье сердце»» исследовательница отмечает содержащееся в булгаковской повести «глубоко продуманное и тревожное предостережение от чрезмерного увлечения революционным процессом, революционными методами строительства новой жизни» (157, с. 138).
Однако восприятие повести в качестве некой аллегории революционной трансформации русского общества, предостерегающей об опасности вмешательства в дела природы, обедняет это сложное и многозначное произведение. По справедливому замечанию О. Фуссо, «Собачье сердце», «безусловно, аллегорично, но эта аллегория... и шире, и глубже традиционной политической трактовки» (156, с. 29). Исследовательница упоминает о рассматриваемом в повести «культе новизны» во всех его аспектах — в технике, торговле, лингвистике, эстетике» (156, с. 29), заявляя о том, что «повествование развёртывается под знаком преображения, перевоплощения», но это «превращение целиком дело рук человека, без малейшего вмешательства «божественной воли», и потому неполное, ущербное и обратимое» (156, с. 29). С. Фуссо утверждает, что «Собачьему сердцу» «недостаёт того, что Тодоров определяет, как основной признак фантастики: колебания между рациональным и сверхъестественным объяснениями необычных явлений» (156, с. 31), ведь, «несмотря на метафорическую ауру и провербиальную документированность превращения собаки в человека, преображение Шарика, подобно операциям по омоложению, оказывается... делом техники» (156, с. 31). «Преображение Шарика, — продолжает автор статьи ««Собачье сердце» — неуспех превращения», — лишено не только магической лёгкости и быстроты, но и магической завершённости» (156, с. 31). Кроме того, отмечая сравнения Преображенского в повести с «вдохновенным разбойником», «жрецом», «сытым вампиром», С. Фуссо пишет об этом персонаже как о «фигуре достаточно узнаваемой и, в сущности, негероической» (156, с. 30).
Говоря о профессоре «Собачьего сердца», М.О. Чудакова высказывает иную точку зрения, согласно которой в повести Булгакова, написанной после «Белой гвардии», в сущности, «вместо» второго романа, «главный герой — врач-чудодей — побеждал тех, кто несёт функции «Василия Ивановича» («враждебная сила людей и обстоятельств»), с фантастической лёгкостью, как в желанном сне» (167, с. 296). По мнению Чудаковой, «все три повести последовательно показали невозможность для автора подступиться к теме современности без гротеска». Что же касается могущества Преображенского в последней из повестей, то оно определяется исследовательницей «как условие, совершенно необходимое для булгаковского художественного видения современности. Так, особенностями художественного мышления Булгакова подготовлено было рождение замысла такого романа, где с персонажами, населяющими современную Москву, столкнётся тот, в могуществе которого они вскоре же убедятся» (167, с. 296). Взгляд Чудаковой на Преображенского как на предшественника Воланда разделяют Т.Р.Н. Эдвардс и Н. Натов (36, с. 120).
О том, что «Собачье сердце» и «Роковые яйца» «соединены с «Мастером и Маргаритой» целым рядом связей — трансформаций (171, с. 90) пишет в статье «Собачье сердце, или чудовищная история» С. Шаргородский. По его словам, «Бездомный, приметивший на визитной карточке Воланда напечатанное иностранными буквами слово «профессор», но не успевший разобрать фамилию незнакомца, — это трансформация «бездомного»... пса», не понявшего написанного на двери Преображенского слова «профессор». Сам же Воланд, представившийся литераторам «профессором чёрной магии», — «эхо Преображенского, «седого волшебника», о котором один из пациентов говорит: «Вы маг и чародей, профессор»» (171, с. 90). Ссылаясь на работу Д. Бургин «Булгаковская ранняя трагедия учёного-творца: интерпретация «Собачьего сердца»», Шаргородский упоминает об отразившемся в повести «христианском мифе» (171, с. 89), хронологии Рождества, высказывая мысль о том, что повесть «Собачье сердце» — это первая попытка Булгакова сконструировать новое Евангелие, повторённая затем в «Мастере и Маргарите» (171, с. 90).
В статье «Новый Завет в произведениях М.А. Булгакова» Б.М. Гаспаров впервые обращает внимание на то, что «квартира Филиппа Филипповича является моделью небесного царства», так как «стоит посреди окружающего её хаоса, сохраняя строгий порядок и иерархию ада и рая, ...успешно отражая периодические нашествия и посягательства инфернальных сил — Швондера и его помощников» (37, с. 96). Исследователь отмечает иронически разыгранную в повести сцену Преображения: «Шариков предстаёт перед профессором в безобразной одежде, с пёстрым галстуком, ...называет его «папашей»». Гаспаров видит в этих деталях негативное воплощение белых одежд, в которых Иисус предстаёт в сцене Преображения, и голоса, назвавшего его возлюбленным Сыном, замечая, что «парадоксальный и иронический характер ассоциаций героев «Собачьего сердца» с образами Бога-Отца и Бога-сына вполне соответствуют той трактовке, которую получают образы и мотивы Евангелия в художественном мире Булгакова» (37, с. 96).
И.В. Склярова в статье «Завуалированная (неявная) фантастика в сатирических повестях Михаила Булгакова» говорит о том, что в повестях Булгакова «сталкиваются различные планы фантастики. Фантастика в прямом её значении снимается затем таким типом фантастики, которую Ю. Манн называет завуалированной, или неявной» (144, с. 293) и которая нашла особенно яркое отражение в творчестве Н.В. Гоголя.
Т.М. Любомищенко представляется возможным выделение в булгаковской истории перерождения пса в человека «культурно-стилистического пласта, связанного с фольклористическим взглядом на мифологию язычества, с архаическими мифами о творении» (98, с. 161), осмысленными Булгаковым в ироническому пародийном ключе. Упоминая в связи с тем о героях архаических мифов — тотемных предках, полуживотных — полулюдях, автор статьи ««Собачье сердце» М. Булгакова и миф о творении» говорит о том, что «первопредком» человека новой советской формации у Булгакова становится уличный пёс-бродяга, «что само по себе свидетельствует о снижении, травестировании образа нового человека» (98, с. 161).
С. Кульюс пишет о том, что в «Собачьем сердце» Булгаков «наметил и в той или иной степени развил целый ряд аспектов темы, «гомункула», недостаточно ещё осмысленной в булгаковедении тему насилия над природой и «вины» «создателя» искусственного человека, проблему сходства творца и его «творения»... проблему возможности «творения» вырваться из-под контроля творца, ...а также мотив самосознания вновь изготовленного «гомункулуса»» (85, с. 48). Автор монографии ««Эзотерические» коды М. Булгакова: Эксплицитное и имплицитное в романе» отмечает также и то, что «в ситуации нивелирования личности, её сведения к «функции», полной инфляции её ценности» было сомнительно появление «гармоничного» человека будущего. Поэтому «новый тип» человека, связанный с мотивом гомункулуса, в разных модификациях появляющийся на страницах булгаковских произведений, противопоставлен важнейшим героям писателя и собран в разного рода сообщества, становящиеся новой «Кабалой святош», опутавшей своей властью мир» (85, с. 50).
В работах Е.А. Яблокова «Мотивы прозы Михаила Булгакова», «Художественный мир Михаила Булгакова» творчество писателя рассматривается как художественное целое, обладающее устойчивыми структурными свойствами, — единый «булгаковский текст», демонстрируются «устойчивые, глубинные признаки булгаковского художественного мира» (180, с. 11). Автор вышеназванных монографий заявляет о том, что «обнаружение черт сходства и плоскостей «взаимопересечения» между булгаковскими произведениями... важнее, нежели поиск различий, обусловленных временем создания, биографическими, тематическими, жанровыми и т. п. факторами» (180, с. 11). Е. Яблоковым исследуются черты индивидуального стиля писателя и выстраивается система характерных для него «типажей», «инвариантных сюжетных мотивов и фабульных конфигураций» (180, с. 11). В поле зрения учёного оказываются практически все произведения Булгакова, в том числе и повесть «Собачье сердце». Так, выделяя «устойчивый булгаковский мотив — неожиданное чудесное открытие, оказывающееся, однако, практически безрезультатным» (180, с. 233), исследователь говорит о нередко появляющемся в произведениях Булгакова образе учёного-«жреца», почти всегда оценочно-двойственном. Яблоков сопоставляет образы учёных в повестях «Роковые яйца», «Собачье сердце», пьесах «Адам и Ева», «Блаженство» и отмечает наличие «сверхъестественных возможностей» (180, с. 237) в каждом из них. Обращаясь к символике природных объектов, исследователь рассматривает мифопоэтический подтекст образов животных, фигурирующих в булгаковских произведениях, и, прежде всего, образ волка, занимающий «едва ли не самое важное место в творчестве и мироощущении Булгакова» (180, с. 341). В частности, Е. Яблоков утверждает, что профессор из повести «Собачье сердце» «совершает не столько «преображение» собаки, сколько воскрешение «человековолка»» (180, с. 346), определяя Шарикова не как «гибрид» собаки и человека, а как существо, находящееся... «между собакой и волком» (180, с. 347). Такая ситуация «актуализирует мотив оборотничества» (180, с. 348), присутствующий не только в «Собачьем сердце», но и «Белой гвардии» и «Записках покойника». Яблоковым указан ряд характерных для творчества Булгакова мотивов, проведён анализ мотивных связей в структуре единого метатекста Булгакова и предпринята весьма удачная попытка сложения этих связей в целостную концепцию.
Итак, современные подходы к изучению творческого наследия писателя, как правило, предполагают не столько целостный анализ отдельных произведений Булгакова, сколько выявление в них общих закономерностей. Возможно, рассмотрение творчества М.А. Булгакова в качестве единого текста позволяет увидеть «удивительный по своей цельности роман беспрестанного борения света и тьмы, вечного и сиюминутного, величественного и ничтожного» (133, с. 15). Однако подобный подход к изучению творчества писателя представляется не всегда оправданным и при всей своей популярности имеет и некоторые весьма заметные недостатки. Основными из них являются создание излишне общей, пространной картины художественного мира Булгакова, а также весьма существенная опасность чрезмерного «увлечения» одним или несколькими произведениями в ущерб и «за счёт» других.
Вопреки существующей тенденции, основу данной работы составляет исследование одного произведения Булгакова, а именно повести «Собачье сердце», рассмотренной с точки зрения анализа особенностей изображения в данном тексте фантастического и обнаружения присутствующих в нём мистических мотивов, до сих пор не привлекших достаточного внимания булгаковедов. Именно это определяет актуальность нашего исследования, так как эта проблема в указанном аспекте практически не рассматривалась литературоведами.
Научная новизна работы связана с самой постановкой проблемы. Она определяется тем, что впервые ядро диссертационного исследования составляет выявление и анализ разноплановых, не только многократно возникающих в произведениях писателя, но и скрытых, подтекстных мистических мотивов в повести, обладающей множеством «смыслов» и «уровней», несомненно, значимых, хоть и далеко не всегда очевидных.
На основе выявленного значения мистических аспектов булгаковской фантастики в рамках данного произведения уточняется его содержательная сторона, обогащённая существенными дополнениями, позволяющими по-иному взглянуть на повесть, традиционно трактуемую исследователями творчества М.А. Булгакова как острую сатиру на политические преобразования в стране и представителей новой социалистической власти.
Кроме того, в диссертационной работе впервые сопоставлены повесть М.А. Булгакова и повести Н.В. Гоголя, входящие в циклы «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород». Методом сравнительного анализа обнаружены ранее не отмечавшиеся булгаковедами сходства художественных миров этих произведений, подобия персонажей и общность мотивов.
Основным материалом исследования является повесть М.А. Булгакова «Собачье сердце», такие же художественные произведения писателя как «Дьяволиада», «Роковые яйца», пьесы «Адам и Ева», «Блаженство», «Иван Васильевич», «Зойкина квартира», «Дни Турбиных» и роман «Мастер и Маргарита», а также повести из циклов «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород» Н.В. Гоголя, его поэма «Мёртвые души», статьи и монографии литературоведов используются в качестве дополнительных материалов исследования.
Цель диссертации — исследование мистических мотивов в прозе М.А. Булгакова на примере одной из повестей писателя. Цель конкретизируется в следующих задачах:
1) показать, что содержание вышеназванной повести далеко не исчерпывается социальной сатирой и не может быть постигнуто без учёта сложной системы разноплановых мотивных связей;
2) проследить функционирование мистических мотивов и смысловых ассоциаций, возникающих на их основе, в рамках данного произведения, рассматривающегося как самостоятельное художественное целое;
3) проанализировать влияние гоголевских традиций на Булгакова как «мистического писателя» и выявить общие черты художественных миров, созданных в таких произведениях, как повесть «Собачье сердце» и повести «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода» Н.В. Гоголя.
Методология и методика данной работы ориентирована на комплексный анализ, предполагающий историко-литературный, биографический, структурный, стилистический и семантический аспекты изучения текста. Методологической основой исследования является сочетание таких базовых аналитических методов как проблемно-тематический, наиболее ориентированный на этические, эстетические и философские ценности писателя, сравнительно-типологический и генеалогический (предполагающий исследование истоков образности булгаковских произведений, эстетических и философских пристрастий автора и реконструкцию фольклорно-мифологической символики образов, мотивов и сюжетных элементов в прозе Булгакова) методы.
Теоретическая и практическая значимость работы заключается в том, что её результаты могут способствовать более глубокому изучению творчества Булгакова. Материал работы, её результаты, выводы и обобщения могут быть использованы при подготовке спецкурсов, спецсеминаров и лекционных курсов по истории русской литературы XX века, а также в школьных программах по литературе (в лицейских классах школ с углублённым изучением гуманитарных дисциплин).
Структура диссертации определена целями и задачами исследования. Она отражает логику рассмотренного материала и подчинена общим принципам содержания работы. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.
| К оглавлению | Следующая страница |