«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжелобольным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики и люди литературы знают, что он человек, не обременявший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил»1, — писал А. Фадеев Е.С. Булгаковой 15 марта 1940 года, через пять дней после смерти Михаила Афанасьевича Булгакова. Если бы эти слова были сказаны при жизни М.А. Булгакова, может быть, его жизнь сложилась бы по-иному... Но А. Фадеев вынужден был написать это письмо, потому что он не был на похоронах, а беспощадные слухи широко распространялись, по-своему толкуя причины отсутствия его. От Фадеева многое тогда зависело, но он не принимал творчества Булгакова. И, судя по его выступлениям на заседаниях комиссии по литературному наследию М.А. Булгакова, не понимал многих его произведений: шоры вульгарного социологизма и догматизма закрыли от него подлинный смысл общечеловеческого гуманизма Булгакова. Тем более значительны эти слова А.А. Фадеева, более десяти лет ведшего ожесточенную литературную борьбу против таких писателей, как Булгаков: в этих словах довольно точно передана сущность творческой личности Михаила Булгакова.
И если к этим словам А.А. Фадеева приобщить высокие отзывы Горького о Булгакове как прозаике и драматурге, напомнить восторженные слова Станиславского о режиссерском и актерском таланте Булгакова, если рядом с этими оценками привести воспоминания о Булгакове его близких и знакомых, то перед нами встает облик не только всесторонне одаренного художника, но и очень своеобычного человека с добрым и бескорыстным сердцем, человека благородного, мужественного и принципиального, умевшего даже в самые тяжелые для него времена смотреть на жизнь с оптимизмом, с юмором, с верой в доброе и светлое.
Булгаков — художник, в творчестве которого воплотились поиски 20-х годов, художник, оставивший богатое литературное наследие почти во всех жанрах: начинал он с фельетона, очерка, создал несколько драматических шедевров, повестей, рассказов, кончил творческий путь глубокими и блестящими по своей форме романами «Мастер и Маргарита» и «Записки покойника» («Театральный роман»).
Булгаков — человек сложной, трудной, трагической судьбы. Сейчас его имя окружено признанием, заслуженной славой. А было время, когда он был лишен того, что по праву ему, как большому художнику, принадлежало, лишен был главного — живого и непосредственного общения с читателем, зрителем; вокруг его имени создавали нездоровый интерес, каждую новую его вещь встречали подозрительно и часто видели в ней то, чего там вовсе не было. Он не умел лукавить, приспосабливаться ни в жизни, ни в литературе. Он был на редкость цельным человеком, что, естественно, проявлялось и в его творчестве. Как художник, он стремился правдиво передать увиденное, пережитое, со всеми подробностями, бытовыми деталями, со всеми тонкостями внутренних переживаний действующих лиц.
В основу лучших его произведений, таких, как «Записки юного врача», «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег», «Театральный роман» и др., положены автобиографические эпизоды, собственные переживания и раздумья. Жизнь, которую он испытал, полна неожиданностей и случайностей, радостей и смертей, горя и страданий. Красота и тяжкие раны, смерть и возвращение к жизни, благородство и невежество, темнота и самоотверженность — все это, сталкиваясь между собой, образует тот «дикий беспорядок», о котором Делакруа говорил как о характерной черте человеческого бытия. И этот «дикий беспорядок» помогает Булгакову с огромной выразительностью передать красоту человека и противоречивую сложность его внутреннего мира.
Булгаков работал сельским врачом, пережил гетманщину и петлюровщину в Киеве, хорошо знал театральные и литературные нравы 20-х годов. Отсюда «Записки юного врача», «Белая гвардия» и «Театральный роман». Все его герои — Турбины, Хлудов, Максудов, «юный врач», Мольер, Пушкин, Дон Кихот — близки ему по духу и переживаниям.
В «Записках юного врача» Булгаков поведал нам о первых шагах сельского доктора, о том, как он осваивался на новом месте, как страшно становилось ему всякий раз, когда он узнавал о приходе нового пациента. Жизнь, которую он испытал, полна неожиданностей, полна страха, смертей, болезней, полна горя и страданий и вместе с тем беспредельного счастья от удачно проведенной операции, самозабвенной радости после избавления больного от мучений.
«Записки юного врача» Булгакова правдивы и бесхитростны, как сама жизнь. На первый взгляд может показаться, что жизнь, им описанная, ужасна, груба, примитивна, безобразна: столько здесь дикости, жестокости, какого-то непостижимого умом сцепления случайностей и невероятных происшествий.
Жених захотел покатать свою невесту. Он так долго ждал ее согласия, томился, переживал. И вот в этот радостный миг он бросился запрягать своего быстрого жеребца — уж покатать, так с ветерком, — а этот жеребец, н.е успела невеста сесть в санки, рванулся с места, несчастная невеста упала, стукнулась головой, разбила основание черепа и через несколько часов умерла. А вот другой случай: пришло время женщине родить, а свекор не дает лошадь: сама дойдешь, ничего с тобой не случится. И вот под кустом, как тысячу лет назад, женщина рожает ребенка, и могла бы погибнуть, если бы не прибежавший врач с фельдшером и акушеркой.
Можно на «весьма» сдать экзамены по медицинскому факультету, можно вычитать у Дрейдлейена, как поступать при неправильных родах, можно за год практической работы многому научиться, и все-таки жизнь бесконечна в своих неожиданностях и непостижимых сложностях.
Казалось, ничем не удивишь врача, проработавшего год в деревне. Все было. Со всем справлялся, не мог только мертвых оживлять. Судьба бывает безжалостна к нему. Задохнулся народившийся ребенок, а врач, когда его вытаскивал, сломал ему ручку, мертвому, и знает, что мертвому, а все переживает, как будто это случилось с живым. Утешение приходит позже, уже тогда, когда эта мучительная боль крепко вошла в его сердце. Но даже не этим привлекает нас юный герой. О самоотверженности, мужестве, бесстрашии и других хороших человеческих качествах врачей писали и до Булгакова. И тем не менее в этих записках Булгаков ни в чем не повторяет прежнюю литературу. Образ молодого врача — это подлинное открытие в художественной литературе. С таким тонким психологизмом, с таким бесстрашием рассказывает Булгаков о внутреннем мире молодого неопытного доктора. Человек Булгакова живет полной жизнью, где чувственная, эмоциональная сфера порой затопляет разумную, интеллектуальную. Булгаков обладает тончайшим умением «снимать покровы» и представлять человека во всей полноте его эмоциональной, интеллектуальной и подсознательной жизни. Внешне человек может выглядеть спокойным, веселым, уверенным, а внутри переживать страх, неуверенность, бессилие, настолько спокойным и уверенным, что его принимают за опытного, знающего врача, и настолько растерянным перед необычностью случая, что ему приходится бежать к себе в комнату в надежде прочитать об этом в научном пособии.
Чаще всего рассказчик, под маской которого нетрудно угадать самого Булгакова, пользуется легкой иронией, чтобы посмеяться над самим собой. Это всегда наступает после преодоления в себе какого-то кризисного состояния.
В «Полотенце с петухами» Булгаков передает переживания только что приехавшего в деревню юного врача. Есть здесь бытовые детали, мастерски обрисованы эпизодические персонажи, обслуживающий персонал больницы, но главное — внутренний мир героя.
Трудно врачу с таким чутким сердцем. Страшно жить на свете. Ему мерещится всюду боль, страдания. Все зыбко, непрочно, человек часто балансирует между жизнью и смертью, даже не замечая этого. У него еще нет опыта, нет привычки к смерти. Характерная черта его мира — острейшее восприятие жизни через боль, страдание. Он с ужасом смотрит на хирургический инструментарий, ведь со многими инструментами он знаком только теоретически. Что он будет делать, если придется ими пользоваться? И он в растерянности, желает только одного — отдалить роковой миг, когда настанет эта драматическая пора.
Один случай ужаснее другого всплывает у него в памяти, и перед каждым он испытывает страх; «Часа два в одиночестве я мучил себя и домучил до тех пор, что уже больше мои нервы не выдерживают созданных мною страхов. Тут я начал успокаиваться и даже создавать некоторые планы». Но не надолго. Снова страх, малодушие, растерянность перед неизвестным одолевают юного врача. Вот в таком состоянии, когда в человеке сосуществуют словно бы два разных человека, ведущих смертельную между собой борьбу, и получает он страшное известие: девушка попала в жнейку, ей необходима хирургическая помощь. Такого даже богатое воображение начинающего врача не могло себе представить.
Он по-прежнему чувствует страх, тоску, но все эти чувства, ощущения меняют свою окраску — в его голосе боль, сострадание к чужому горю. Он не может оставаться холодным и спокойным при виде обезумевшего от горя отца. Его сердце воспринимает чужую боль, как свою собственную. Вот отчего «тоска обвилась вокруг моего сердца», вот почему он так «болезненно» расспрашивает страдающего отца, уже вместе с ним переживая случившееся. Нелепа жизнь, если может погубить такую «действительно редкостную красоту». И фельдшер и акушерка, видевшие умирающую, понимают, что в этом случае ничего нельзя сделать, усилия напрасны, только мучиться будет немного больше. Легче всего согласиться с этим. Случай, действительно, безнадежный. На первых порах так же думает и он: «...Тут уж ничего не сделаешь». Но вдруг в нем оживает «второй» человек, бросающий вызов смерти. И эти два человека ведут постоянную борьбу между собой во время операции. Одному страшно, тяжело видеть умирающую, внутренний голос словно бы призывает: «Умирай. Умирай скорее... умирай. А то что же я буду делать с тобой?» Сначала он растерялся, но потом ожил в нем «борец», в голове его стало светло. Он снова решителен, отдает спокойные, деловые указания. И снова тоскливо, отчаянно, с надеждой думает о ее смерти как об избавлении и ее и себя от мучительных страданий. И снова побеждает в нем сила, желание выдержать этот бой со смертью. «Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я сообразил — уверенность, что сообразил, была железной, — что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасающем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет». И вот это «ах» великолепно передает всю горечь и сострадание юного врача.
И, делая ампутацию, он уже вдохновенно умолял ее: не умирай, потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого «ужасного случая моей жизни». Не слушается, казалось бы, разумных советов, делает все возможное в этом невероятнейшем случае — сохраняет ей одну ногу. И потом все время боится, что вот сейчас постучат в дверь и скажут, что померла. Но она осталась жить.
И много лет у него в спальне висело длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом, которое спасенная им девушка подарила ему на прощанье. («Наконец обветшало, стерлось, продырявилось, исчезло, как стираются и исчезают воспоминания».)
В образе юного врача Булгаков воссоздал сложный мир человека думающего, тонко чувствующего, остро воспринимающего все боли, беды, страдания человеческие. В нем отражены лучшие черты русского национального характера.
В «Записках юного врача» ощутим непосредственный, живой опыт Булгакова-писателя. В них отсутствует тот игровой элемент, который так свойствен другим его произведениям и отражает важные грани его художнической личности. Булгаковская проза и драматургия насыщены элементами фантастики («Роковые яйца», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»), гротеска и буффонады («Багровый остров»), сатиры и условности («Записки на манжетах», «Зойкина квартира»). Самый склад психологических связей с миром у этого писателя предопределил особенную художническую броскость, яркость изображения, но одновременно и ту условность, которая говорит об опосредованности образов. Творчество Булгакова — это в большой мере опосредованное творчество (через легенды, исторические биографии — Мольера, Пушкина), мифические сюжеты — Иешуа, наконец, блестящие инсценировки — «Мертвых душ» Гоголя, «Дон Кихота» Сервантеса, ради проникновения в мир которого писатель даже изучал испанский язык (см. его письма к Елене Сергеевне в Лебедянь). Особенность Булгакова-художника нагляднее всего выявляется вблизи таких фигур в русской современной литературе, как М. Шолохов, Л. Леонов или А. Платонов, создавших человеческие типы и характеры, которые явились открытием в литературе. Братья Турбины, Мышлаевский, Хлудов, как и Григорий Мелехов, Грацианский и Вихров или Иванов из рассказа Платонова «Возвращение», первородны по самой своей сути.
В произведениях Булгакова нет героя революционного времени — образа коммуниста, большевика. В ту пору, возможно, Булгаков не все понимал и не все принимал. Его суждения о современной ему действительности были порой чересчур резки и поспешны. Только в 1937 году Михаил Булгаков сделал попытку создать образ большевика в пьесе «Батум», показав молодого Сталина, революционера и борца, организатора рабочих масс. Пьеса оказалась, надо сказать, слабее других.
Трудно жилось, трудно писалось Булгакову, но он всегда оставался верным своему народу, своему Отечеству. «Русский писатель не может жить без родины», — говорил он. Глубинные истоки его творчества питались кровной связью с Россией, которую он беспредельно любил.
Михаил Булгаков близок и дорог нам как художник слова. В каждой строчке своих произведений он исповедуется в любви к России, любви не созерцательной, а активной, подобной той, заинтересованной в судьбе народа любви, которая сделала Гоголя и Салтыкова-Щедрина великими сатириками. Верность традициям русской классики — вот главное, что присуще Михаилу Булгакову как художнику, который противопоставил свое творчество, свою индивидуальность некоторым заметным молодым писателям начала 20-х годов, отказывавшимся от национального культурного наследия. Булгаков избежал этого пагубного поветрия и всегда был верным продолжателем традиций великой русской литературы. И вместе с тем его творчество предстало перед нами как принципиально новое художественное явление.
28 марта 1930 года М. Булгаков обратился с письмом к Советскому правительству, на которое я еще не раз буду ссылаться.
«Произведя анализ моих альбомов-вырезок, я обнаружил в прессе СССР за 10 лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было три, враждебно-ругательных — 298, — писал М. Булгаков. — Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей страстью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».
Писали «О Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». Так отзывались о писателе Безыменский, Авербах, Блюм, Пикель и многие другие, занятые, как писал сам Булгаков, «малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова — «клевета». В частности, Авербах, рецензируя сатирические рассказы М. Булгакова, предупреждал в 1925 году издательства, «наших критиков» и Главлит, что «появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета». А в 1929 году критик Пикель писал: «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества». И здесь же с «полной радостью» сообщал своим читателям о запрещении булгаковских пьес и называл это «достижением». Особенно резким критическим нападкам М. Булгаков подвергся после постановки пьесы «Багровый остров». В остроумной пародии на тогдашние театральные нравы критики увидели «пасквиль на революцию». Обвинение было настолько смехотворным, тенденциозным и нелепым, что сам Булгаков назвал его «несерьезным лепетом»: «Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие грандиозности ее, написать невозможно» (Октябрь, 1987, № 6). Очень важное и ценное признание художника. В романе «Белая гвардия», драмах «Дни Турбиных» и «Бег» М. Булгаков высказал свое отношение к революции именно как к грандиозному событию века.
В 1928 году была разрешена постановка драмы М. Булгакова «Бег», но Авербах и Киршон, выступившие на специальном заседании Главреперткома, способствовали запрещению не только этой пьесы, но и с успехом шедших «Дней Турбиных». Авербаху, Киршону и другим руководителям РАППа уже казалось, что имя Булгакова навсегда вычеркнуто из репертуара советских театров. Вот после этих заявлений рапповских деятелей в 1930 году М. Булгаков обратился с письмом в Правительство СССР, где, в частности, говорилось: «После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет:
Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым» (Октябрь. 1987. № 6).
В этой честной исповеди Булгаков отнюдь не выражал своего неприятия нового общественного строя и коммунистических идеалов, а искренне сознавался в том, что не может создавать «коммунистические пьесы», не может также и отказываться от своих взглядов.
Подобно многим писателям, таким, как С. Сергеев-Ценский, М. Пришвин, А. Чапыгин и другие, он кровно и глубоко был связан со всем огромным культурным прошлым России, и прийти к изображению советской нови, ее героев и идеалов он, понятно, не мог быстро и безболезненно.
Булгаков не только принял новую действительность как единственно неизбежную, но и способствовал ее утверждению. Работал в различных учреждениях, видел то, что мешало правильному развитию новой жизни, противоречило ее духу, — раздувавшиеся штаты, бюрократизм и формализм, видел и жестоко клеймил их в «Роковых яйцах», «Дьяволиаде», «Собачьем сердце», многочисленных фельетонах, публиковавшихся в «Гудке» и других изданиях. Его сатира била по врагам революции — комчванству, самодовольству, бескультурью...
Алексей Толстой называл сатиру помелом, выметающим мусор из родного дома: как после всякого великого половодья остается мусор, так и после Великой Октябрьской революции осталось на нашей земле от старого мира много грязи, мусора, разбитого и гниющего. В.И. Ленин писал и говорил о том, что надо все это выкорчевывать, беспощадно бороться со злом, уничтожать его. Выступая на II Всероссийском съезде политпросветов, В.И. Ленин назвал «три главных врага, которые стоят сейчас перед человеком, независимо от его ведомственной роли: «первый враг — коммунистическое чванство, второй — безграмотность и третий — взятка». Коммунистическое чванство — значит то, что человек, состоя в коммунистической партии и не будучи еще оттуда вычищен, воображает, что все задачи свои он может решить коммунистическим декретированием», — говорил В.И. Ленин (Доклад на II Всероссийском съезде политпросветов 17 октября 1921 г., ПСС, т. 44, с. 173).
«Самый худший у нас внутренний враг — бюрократ, это коммунист, который сидит на ответственном посту (а затем и на неответственном), советском посту и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный...» — говорил В.И. Ленин 6 марта 1922 года.
Во всех произведениях Булгакова, будь то сатирического, будь то утверждающего характера, чувствуется свое, глубоко пережитое, передуманное, выношенное. Первые же его произведения были сразу встречены в штыки, сразу выявили противников. Он обратился к таким темам, проблемам, поставил такие вопросы, которые многим оказались не под силу, не были поняты и приняты. Те, кто принял Булгакова — Горький, Станиславский, Немирович-Данченко, — увидели в авторе «Роковых яиц», «Похождений Чичикова», «Белой гвардии» продолжателя Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова. Те же, кто ратовал за разрушение традиционной культуры, за создание на ее обломках новой пролетарской культуры, не могли принять булгаковских вещей.
Только теперь, когда мы стали мудрее благодаря опыту нескольких поколений, мы принимаем Булгакова. И чем дальше мы будем отходить от сегодняшнего дня, тем глубже, разностороннее нам раскроется его творчество. По мере духовного возмужания литературы, критики и читателя будет возрастать значение идей и образов Михаила Булгакова. Мир, созданный Булгаковым, исключительно богат, своеобразен, неповторим. В «Белой гвардии», в «Театральном романе», «Мольере» и других его вещах выявляется позиция художника. Жизнь разнообразна настолько, что невозможно уловить, определить всю полноту человеческих характеров. Есть люди, которые в своих мыслях, в своем поведении, поступках, действиях ничем не выделяются из своей среды, точно передают все то, что уже оформилось к тому времени в действительности. Условия жизни, социальные, политические, национальные, закрепили в этих людях какие-то очень ярко определившиеся, оформившиеся черты, стали неотъемлемыми и наиболее характерными. Печать эпохи на этих людях неизгладима. Они зависимы от времени, от сиюминутного, преходящего. Есть люди с более резко выраженной индивидуальностью, но тем не менее берущие из эпохи все то, чем живут духовно, — взгляды, мысли. Но есть еще одна, драгоценная категория людей, которые, в свое время взяв все, что полагается, — самую жизнь, с ее задачами, мыслями, оценками, возвращают этой жизни уже гораздо больше, чем взяли, — свои новые, оригинальные идеи и мысли.
Каждый человек обладает своим неповторимым «я», в каждом рождается целый мир во всем богатстве красок, со всей полнотой того, что характерно для жизни. Но не всякий человек — индивидуальность, сохраняющая свое «я». Жизнь, как искусный гравер, наносит на человеческий гранит свои узоры, свои надписи, свои изречения.
Уже в одном выборе героев сказалось стремление Булгакова выказать в своих образах людей с неповторимым «я». Пушкин, Дон Кихот, Максудов, Мольер, все это личности, мужественно вступавшие в борьбу с несправедливостью общества, пытавшегося обтесать их так же, как доселе и других; обтесать, чтобы они походили друг на друга так же, как речные голыши, обкатанные водой в течение многих веков беспрестанной работы. Часто общество не может простить человеку его оригинальности, своеобразия. Человек, который чем-то выделяется, всегда порождает зависть и недружелюбие.
Люди 20—40-х годов еще помнили Михаила Булгакова, его яркую и скоротечную писательскую судьбу. В начале 60-х в издательство «Советский писатель», где я начал работать с 1961 года, часто заходил Виктор Ардов, красавец, балагур, который в своих рассказах иной раз упоминал и Михаила Булгакова. Потом в книге «Этюды к портретам» он так писал о Булгакове:
«Мне казалось, что самая внешность Булгакова была удивительно симпатичной: светлый блондин выше среднего роста, гибкий и быстрый в движениях, с серыми глазами, которые все замечали вокруг и отражали все, что совершалось в душе их владельца, Михаил Афанасьевич одевался старомодно опрятно. Это был студент десятых годов нашего века, юноша из «приличной» интеллигентной семьи, который повзрослел, но не забыл манер тех годов. Да и лексика его устной речи была несколько старомодной. В этом тоже сказывалась ирония. Потому что, если наряду со старомодными речениями возникали вдруг современные словечки, они звучали особенно смешно и сатирично.
Да, Булгаков был не похож ни на кого. И не только по внешним манерам, но и по отношению к жизни, к действительности. По своему творчеству...
Удивительно обаятелен бывал Михаил Афанасьевич, если собиралась компания друзей — у него или в другом доме. Его необыкновенно предупредительная вежливость сочеталась с необыкновенной же скромностью... Он словно утрачивал третье измерение и некоторое время пребывал где-то на самом заднем плане. Весь шум, сопровождавший сбор гостей, он пережидал как бы в тени. Никогда не перебивал рассказчика, не стремился стать «душой общества». Но непременно возникал такой момент, когда Михаила Афанасьевича просили что-нибудь рассказать. Он не сразу соглашался... Это не было похоже на то, как «кобенится» домашнее дарование, перед тем как обнаружить свои возможности перед захмелевшими гостями. Булгаков был поистине застенчив. Но, преодолев застенчивость, он прочно овладевал вниманием общества. Я знал много людей, которые шли куда-нибудь специально послушать Михаила Афанасьевича. Особенно часто он читал свои новые произведения, которые увидели свет уже после его кончины» (М., 1983. С. 45, 48—49).
Конечно, к тому времени я читал «Дьяволиаду» и «Роковые яйца», читал «Белую гвардию», опубликованную в журнале «Россия», потом появились в издательстве «Искусство» пьесы Михаила Афанасьевича с предисловиями В. Каверина и П. Маркова, но, естественно, и не представлял себе творчество Булгакова во всем его разнообразии и богатстве...
И пришел день, когда Олег Михайлов повел меня к Елене Сергеевне Булгаковой, с которой, оказывается, давно знаком. Посидели, поговорили о творческой и личной судьбе Михаила Афанасьевича.
Олег Николаевич Михайлов принес журнал «Сибирские огни», в котором была помещена его рецензия на «Избранную прозу» Михаила Булгакова, вышедшую в издательстве «Художественная литература» в 1966 году. Надо было видеть Елену Сергеевну в этот момент... Как она волновалась... Она готова была тут же раскрыть журнал и прочитать эту коротенькую рецензию: а что там сказано? Но, помню, сдержалась: знала — Олег Николаевич ничего дурного о Булгакове сказать не может... Долго мы просидели у Елены Сергеевны, разговаривали.
В то время я уже работал над биографией М.А. Булгакова, работал в архивах, в частности в ЦГАЛИ, в архиве ИМЛИ... Стали появляться в нашей печати воспоминания о М.А. Булгакове. Не раз я в это время бывал у Е.С. Булгаковой.
Почти одновременно были напечатаны воспоминания С. Ермолинского и Эм. Миндлина о Булгакове, в которых было и много любопытного, но и много было отсебятины.
Я сказал Елене Сергеевне о своем отношении к этим публикациям.
— Ермолинский приносил мне свои воспоминания в рукописи. Я прочитала. «Сережа, — говорю ему. — Ну как же ты мог написать такое? Ведь ты все это придумал. Разве ты можешь спустя двадцать семь лет вспомнить, какие слова говорил в то время Миша. Не мог он так сказать. Это ты мог так сказать, а не он. Может, он так и думал, но такими словами он не мог говорить. Я в своем дневнике записывала все, что он говорил, в тот же день записывала. Я отвечаю за все, что там написано. Две-три фразы из всего, что он говорил, но это его слова...» После этого он многое вымарал, но многое осталось.
— А вы помните, Елена Сергеевна, выступление Михаила Афанасьевича в театре Мейерхольда, о котором Ермолинский и Миндлин столь противоречиво рассказывают?
— Нет, я не была тогда знакома с Мишей, но у Ермолинского Михаил Булгаков уж очень истеричный, размахивает руками, выкрикивает. Этого не могло быть. Миша был не такой. Он был очень сдержанным, корректным, не мог он так выступать. Миндлин более спокойно описывает это событие.
— А вы знаете, Елена Сергеевна, что оба они врут. Сохранилась стенограмма обсуждения и полная речь Михаила Афанасьевича...
— Да что вы говорите? Неужели?! Виктор Васильевич, дайте я вас поцелую. Вы принесли мне такую радость! Как они будут обескуражены...
Все это я записал по горячим следам событий, сразу же после того, как мы распрощались, на лесенке за дверью ее квартиры.
В другой раз я записал рассказ Елены Сергеевны о том, как с выставки, организованной в ЦДЛ, украли «Дьяволиаду», подаренную ей Михаилом Афанасьевичем.
— В 1929 году, когда только что познакомилась с Михаилом Афанасьевичем, я уехала в Кисловодск. Туда он мне прислал письмо, в котором писал, что, когда я приеду, меня будет ждать подарок. И, когда мы встретились в Москве, действительно меня ждал подарок — вот эта книга и зеленая ученическая тетрадка, в которой было описано, как рождались его пьесы и романы, многое из этой тетради вошло в «Театральный роман». И вот эту книгу украли с выставки, которую организовали в ЦДЛ в марте 1965 года, в день 25-летия со дня смерти Михаила Афанасьевича. Надпись на этой книге: «Моему тайному другу, ставшему явным, моей жене Елене. М. Булгаков».
Как мучилась, узнав о пропаже, всю ночь ходила по комнате, а утром, часов в 8, пришла в ЦДЛ, ждала Уманскую, хотя и понимала, что самое страшное, что могло случиться, случилось... Да, книгу украли...
И вот ровно через два года звонит один знакомый.
— Вы помните, у вас украли книгу с выставки?
Еще бы я не помнила!
— Так вот, человек, укравший книгу, стоит рядом со мной, он обещает привезти ее вам завтра.
— До завтра я не доживу, если он не привезет ее сейчас же.
И слышу в трубку: «Она до завтра не доживет». И слышу другой голос: «Если вы требуете сегодня, то привезу сегодня».
— Я не требую, я прошу вас, умоляю, что хотите отдам я вам, лишь привезите...
И вот через час приходит мой знакомый с вином, фруктами, а позади него вижу небольшого человечка с книжкой в руках. Я сразу оттеснила моего знакомого и бросилась к тому, второму. Да, это моя книга, самое дорогое, что у меня осталось от Михаила Афанасьевича.
— Что вы хотите за эту книгу?
И вы понимаете, Виктор Васильевич, у человека ни стыда, ни совести не было. Спокоен, деловит: «Дайте мне сборник «Избранная проза». Я тут же ему принесла, и он ушел. Я могла бы узнать, кто он, но было слишком гадливо, омерзительный тип... У меня в это время находился мой знакомый, высокий, сильный мужчина. Он все порывался побить его, но я его уговаривала: все-таки он возвратил мне мою радость...
Однажды я пришел к Елене Сергеевне после «Мольера», поставленного Театром Ленинского комсомола. И естественно, разговор зашел об этом спектакле. Много интересного рассказала Елена Сергеевна и в этот вечер. Но записать я смог только ее рассказ о Москвине:
— Мольера должен был играть Москвин. И начал уже репетировать, но однажды пришел к нам необычайно взволнованный, ушли в другую комнату и долго там говорили с Мишей. Потом уже Миша мне рассказывал, почему Москвин отказался от роли: у него был такой же разрыв с семьей, он расставался с Татьяной Михайловной, матерью его сыновей, и была любовь с Аллой Тарасовой. «Вообразите, я говорю на публике монолог Мольера, уговариваю Мадлену оставить надежду, объясняюсь в любви к Арманде, ведь это все и со мной случилось... И когда я все это начинаю излагать, я словно раздеваюсь на сцене. Не могу. Ведь все же об этом знают. И об Алле, и о моем уходе из семьи...» А Станицын не мог сыграть так, как было задумано. Уж не говорю о современных исполнителях роли Мольера...
А самое грустное, что я увидел у Елены Сергеевны, — это 11-й и 1-й номера журнала «Москва» с «Мастером»... Одна старая почитательница М. Булгакова проделала колоссальную работу — восстановила все места, которые были выброшены из опубликованного текста, аккуратно подклеив их туда, где они должны были быть. Страшная картина... Мы видели израненных людей, разрушенные дома, сожженные села, опоганенные храмы, но видеть столь израненную книгу, роман приходилось впервые, хотя к тому времени я уже много лет проработал в издательстве «Советский писатель», и много книг, рукописей прошло через мои руки. Целые куски, и сочные куски, были изъяты из рукописи... И тут Елена Сергеевна рассказала о своей клятве, которую она дала умирающему Михаилу Афанасьевичу.
— За пять дней до смерти я заметила, что Михаил Афанасьевич очень забеспокоился. Я спрашиваю его: «Пить?» Нет, замотал головой. «Сережу?» Тоже нет. «Мастер?» И я поняла, что его беспокоит. И тогда я ему сказала: «Клянусь, буду жить до тех пор, пока не будет издан роман полностью...» И можете себе представить мое волнение, беспокойство, когда я передала К. Симонову рукопись. Он прочитал и с восторгом говорил о романе. У меня появилась надежда. Но как я ни боролась, пришлось пойти на уступки. Причем мне совершенно непонятны требования редакции, ее мотивы. Все равно же все осталось, замысел, идеи, только испортили стиль, изранили тело, но ведь дух-то остался. Сейчас ведем переговоры с Гослитом об издании полного «Мастера»...
Елена Сергеевна не дожила до «полного» «Мастера и Маргариты» — в России роман вышел в 1973 году, — но полного «Мастера» она мне показывала на французском, немецком, английском, чешском... Так что эта героическая женщина сдержала свою клятву.
Сколько раз я был у Елены Сергеевны? Не знаю... К сожалению, я не все записывал после наших встреч. Помню, конечно, как она внимательно следила за моей работой над статьей «М.А. Булгаков и «Дни Турбиных». Она предоставила мне выписки из своего дневника, касающиеся пьесы «Батум». Да и вообще она очень ждала этой публикации — ведь был март 1969 года, отношение к Булгакову было противоречивым...
Помню, как я принес журнал «Огонек» с публикацией этой статьи. Елена Сергеевна порадовалась вместе со мной: она-то хорошо знала от меня, что статья несколько раз «слетала» со страниц «Огонька» и мне приходилось дважды бывать по этому поводу в ЦК КПСС, доказывать, убеждать, спорить... Как раз в тот момент, когда мы радовались публикации, раздался телефонный звонок. Елена Сергеевна подошла к аппарату. Звонил В. Каверин. Я стал невольным свидетелем разговора. Обычно стараешься не прислушиваться к телефонным разговорам, мало ли какие тайны можешь узнать... Но тут дверь открыта: чувствовалось, разговор шел о статье, к тому же В. Каверин упрекал Елену Сергеевну, конечно, в ироническом тоне, в том, что у нее появился еще один защитник. В гордой самонадеянности я подумал, что защитник — это я, автор статьи. Но вскоре я понял, что защитник М.А. Булгакова — так прочитал мою статью в «Огоньке» В. Каверин — это Сталин... Вовсе так не думал, цитируя известные слова Сталина о «Днях Турбиных» и столь же известный разговор между Сталиным и Булгаковым по телефону. Но вот, оказывается, можно было прочитать статью и таким образом. Елена Сергеевна никак не прокомментировала телефонный разговор с В. Кавериным, но я понял, что радоваться нечему: М.А. Булгаков, его личность, его судьба, его творчество становятся ристалищем для литературных столкновений. Так оно и вышло...
Свою работу над книгой о М.А. Булгакове я закончил в 1972 году. Частично опубликовал ее в сборнике своих статей и литературных очерков «Родные судьбы» в 1976 году в издательстве «Современник». А перед этим очерк о Булгакове четыре раза снимали из различных изданий на последнем этапе, когда ничто уж не зависело ни от автора, ни от издательства: в 1968 году — из журнала «Волга», в 1969 году — из журнала «Молодая гвардия», в 1972 году — из книги «Россия — любовь моя», вышедшей в издательстве «Московский рабочий», в 1974 году — из книги «Родные судьбы»... То было горькое время писательской беззащитности, время чванливого своеволия литературных чиновников, беспощадных ко всему тому, что они сами еще не поняли и не осознали.
Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как я написал книгу о Булгакове. Никто не собирался ее издавать, к тому же и архив М.А. Булгакова был закрыт на многие годы, вот и пришлось положить ее в долгий ящик. Благотворные перемены, происходящие в нашем обществе, отразились и на издательских делах.
В последние годы имя М.А. Булгакова прочно вошло в сознание русских читателей. Оковы, которые много лет сдерживали издателей, наконец были разбиты, и на страницах различных изданий появились «Собачье сердце», пьеса «Адам и Ева», письма М.А. Булгакова И.В. Сталину, П.С. Попову, Е.С. Булгаковой, родным и близким.
Конечно, читатель не должен обольщать себя, что все опубликованное безошибочно. Порой публикации торопливы, с неизбежными в этих случаях ошибками. Казалось бы, только радоваться нужно было тому факту, что в «Новом мире» (№ 2 за 1987 г.) появились письма М.А. Булгакова П.С. Попову, которые давно признаны всеми биографами самыми искренними и самыми глубокими размышлениями о времени и о себе. Но стоило мне поделиться этой радостью с работниками Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина, как заведующая Отделом Л.В. Тиганова и ее заместитель В.И. Лосев тут же потушили мою радость, показав экземпляр «Нового мира» с публикацией писем: он весь был испещрен пометками с исправлениями текста. Ну вот хотя бы один пример таких неточностей и ошибок. Булгаков сообщает Попову, что «некий драматург», только что «похоронивший» его «Мольера» в Ленинграде, «в настоящее время курсирует в Москве». Это — в «Новом мире». В оригинале — крейсирует». — Выделено мною. Вроде бы мелочь...
И таких неточностей, невольных искажений в публикациях было множество. Вот почему мне пришлось проверить все архивные сведения в Отделе рукописей.
В 1986—1987 годах я продолжил работу над книгой. В рукописи книга прочитана Н.М. Любимовым, Б.А. Леоновым, А.Н. Старковым, Н.Б. Томашевским, высказавшими свои замечания как по содержанию, так и по стилю. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить моих почтенных рецензентов. Возможно, мне не удалось учесть все их замечания, но тут, как говорится, ничего не поделаешь... Во всяком случае, мне хотелось дать читателю то, что в моих силах. А что уж получилось, не мне судить...
О Булгакове появилось много интересных работ, появились первые монографии, о детстве и юности кое-что любопытное рассказали Бурмистров и Яновская, о жизни во Владикавказе — В. Чеботарева и Д. Гиреев, о «Мастере и Маргарите» появилась целая «библиотека» статей и изысканий... Но по-прежнему самыми значительными работами о Булгакове остаются статьи В.Я. Лакшина, О.Н. Михайлова, П.В. Палиевского, М.С. Чудаковой, И.И. Виноградова и конечно же блестящие статьи К.М. Симонова, К. Паустовского, В. Каверина, П. Маркова. Научной фундаментальностью, свежими мыслями и эрудицией выделяются статьи о традициях в творчестве М. Булгакова и о генеалогии Мастера и Маргариты, написанные И.Ф. Бэлзой.
Самый крепкий орешек — это роман «Мастер и Маргарита». Вокруг этого оригинального произведения идут нескончаемые, кажется, споры. Прошло более двадцати лет со дня публикации романа, а все еще нельзя сказать, что точки зрения оппонентов в чем-то сблизились.
Дискуссия продолжается, и нет, думается, надобности подводить ее итоги. А.И. Овчаренко подсчитал, что в критической литературе «дано более тридцати интерпретаций основного смысла, вложенного писателем в образ жестокого пятого прокуратора в белом плаще с кровавым подбоем, образ незабываемый» (Овчаренко А.И. Большая литература. М., 1985. С. 29). Допускаю, что столько же можно насчитать интерпретаций и других образов. В сущности, мы живем в то время, когда каждый читатель, читая и изучая Булгакова, его жизнь, его книги, его судьбу, видит во всем этом «своего» Булгакова, мы еще никак не можем преодолеть в себе этот субъективизм, а потому и с такой яростью отстаиваем свои точки зрения, не приемля «чужие». Отмечая противоречивость, произвольность толкований романа «Мастер и Маргарита» в критике, Н.П. Утехин в статье «Исторические грани вечных истин» писал: «...извлекая из романа лишь общее, «вечное», каждый в соответствии со своими пристрастиями мог приспосабливать его к так или иначе понимаемым потребностям и духу сегодняшнего дня. У некоторых исследователей такое отношение к роману даже сформулировано со всей определенностью как одна из методологических предпосылок. По мнению, например, И. Виноградова, Булгаков даже намеренно (для того, вероятно, чтобы облегчить работу своим будущим критикам) всю «конкретную историческую конъюнктуру» романа «отчетливо и последовательно вывел за скобки» (Вопросы литературы. 1968. № 6. С. 55).
...На худой конец, можно толковать роман, как это делает А. Вулис, и как некую аллегорию, изображающую «необъявленный поединок» «бесчеловечной мощи и немощной человечности» (Москва. 1966. № 11. С. 130). Правда, кое-кто из критиков, также решительно «выведших за скобки» историческую конъюнктуру произведения, иногда не гнушаются и ею, но опять-таки не для конкретного прочтения романа. Так, В. Лакшин, например, в своей работе пытается представить драму Мастера как следствие нарушений законности, имевших место у нас во второй половине 30-х годов, несмотря на то, что драма эта (как показывает третья, наиболее полная из ранних редакций романа) получила художественное и философское осмысление у писателя еще в 1933 году, а может быть и раньше...» (Современный философский роман: Философские аспекты. Л. 1979. С. 196).
Но это обычные, творческие разногласия, которые возникают всякий раз при появлении сложного незаурядного произведения.
Гораздо более удивляло меня другое...
Однажды я был у Елены Сергеевны. И на ее вопрос, видимо, что особенно дорого мне в творчестве М.А. Булгакова, я азартно заговорил о любимом писателе как о примере высокого проявления человеческого духа, как о стойком и мужественном человеке и гражданине. Некоторые критики и читатели видят в нем одного из первых «диссидентов», оппозиционеров тогдашнему режиму, а меня привлекает в нем прежде всего неподкупность честного русского человека, бескомпромиссная строгость в отношениях между людьми... Причем в литературе я, как и в жизни, — не однолюб. Люблю М. Шолохова, люблю Алексея Толстого, хоть и с «оговорками», люблю Шаляпина, люблю все истинно русское, все то, что является высоким проявлением национального гения, воплощением в жизни русского национального характера. Люблю и Михаила Булгакова именно за это, за то, что он — один из тех, кто прославил свое Отечество.
Конечно, я обратил внимание, что мы с Еленой Сергеевной не одни, что в соседней комнате шуршит бумагами какая-то женщина, оказавшаяся (об этом сказала Елена Сергеевна) сотрудницей Отдела рукописей Библиотеки им. В.И. Ленина М.С. Чудаковой. Но я не заметил того, как М.С. Чудакова поглядывала на меня во время моей страстной речи о русском таланте М.А. Булгакова. Только много лет спустя, из дневника Е.С. Булгаковой, я узнал, что поглядывала на меня М.С. Чудакова, мягко говоря, недружелюбно. А вот почему — это уж другой вопрос... У каждого — «свой» Булгаков!
Но так может быть лишь до поры до времени. Критик, ученый должен стремиться к воссозданию подлинного Булгакова, такого, каким он был в жизни и в творчестве. Беспристрастно и объективно цитируя множество документов, сопоставляя их и анализируя, хотел в этой книге представить читателям подлинного Булгакова. А как получилось, не мне судить. Может, и у меня получился только «мой» Булгаков?
А сейчас М. Чудакова довольно часто упоминает в своих статьях (см. «Новый мир», «Советскую драматургию» и др.) меня как автора, который «не скрывал своей ностальгии по «России под Сталиным»: в статьях В.В. Петелина, например, Сталин представал покровителем Булгакова, но только не очень удачливым — не сумевшим преодолеть козни Блюма, Гроссмана-Рощина, Авербаха и других критиков с неблагозвучными фамилиями...».
Я привел эти фразы вовсе не для того, чтобы всерьез полемизировать с М. Чудаковой — ее сочинительство можно обозначить как ловкое жонглирование фактами, рассчитанное на эффект у легковерной публики, мало сведущей в подлинной истории русской литературы 20—30-х гг. Приведу лишь несколько строк из письма Е.С. Булгаковой И.В. Сталину от 7 июля 1946 года, продиктованного тем, что братья-писатели из комиссии по литературному наследству ничего не сделали за эти шесть лет:
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
В марте 1930 года Михаил Булгаков написал Правительству СССР о своем тяжелом писательском положении. Вы ответили на это письмо своим телефонным звонком и тем продлили жизнь Булгакова на 10 лет...»
Письмо это было рассмотрено в ЦК, принято положительное решение, и ей предложили «связаться с издательством «Искусство» относительно издания сборника пьес. Но братья-писатели издавали этот сборник около семи лет... Как видим, у каждого «свой» Булгаков... (см.: Михаил Булгаков. Письма... М., 1989. С. 545—547).
И в заключение своего «Пролога» хочу поделиться одним совсем недавним известием, которое меня просто потрясло: оказывается, в ОР ГБЛ нет тех номеров «Москвы», куда были вклеены (по указаниям, естественно, Е.С. Булгаковой) выброшенные при публикации романа места, целые страницы, целые главы... Куда ж подевались эти уникальные создания рук человеческих? Ведь эти журналы — один из источников научного издания романа «Мастер и Маргарита». Пока нет ответа на этот естественный вопрос: я ж видел эти журналы...
Примечания
1. Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина, фонд 562. Все цитаты из писем М.А. Булгакова и о нем самом взяты из этого фонда.
| К оглавлению | Следующая страница |