Понятие «антиподы» («люди с противоположными взглядами, вкусами или чертами характера», как разъясняет Современный словарь иностранных слов) в нашем контексте сопоставления писателей содержит еще и литературно-художественную компоненту, то есть противоположность свойств и качеств их литпродукции (именно в этом специальном смысле наиболее принципиальным и стратегическим литературным антиподом М.А. Булгакова был, конечно, М.М. Зощенко, которому был посвящен доклад М.О. Чудаковой). Мы же, противопоставляя Булгакову Эренбурга, исходим преимущественно из приведенного здесь стандартного смысла слова «антипод».
Писатель Илья Григорьевич Эренбург, как и писатель Михаил Афанасьевич Булгаков, родился в Киеве в 1891 г. (но был на четыре месяца старше). На этом совпадения их жизненных траекторий кончаются и начинаются различия. Адресуя эти заметки знающим в общих чертах булгаковскую биографию, перечислим достаточно подробно бросающиеся в глаза несовпадения с ней биографии Эренбурга.
Начнем с интервала пространства-времени от Киева 1891-го до Киева 1918-го. Вот эти, отличные от булгаковских, биографические «данные» Эренбурга: еврейская буржуазная и скорее нерелигиозная семья, переехавшая в 1895 г. в Москву; образование — пять классов гимназии (прочее — самообразование всю жизнь); участие в революции 1905 г., социал-демократический союз учащихся, дружба с Бухариным и Сокольниковым, арест в январе 1908-го, тюрьмы, высылка и затем отъезд в Париж под залог в декабре 1908-го; группа содействия большевикам, Ленин, неудовлетворенность, осень 1909-го: Вена — Троцкий и газета «Правда», в итоге всего — выпуск нелицеприятных сатирических журналов, изгнание из партии; стихи (с 1909), женитьба (1910), рождение дочери (1911), с 1912-го русско-французская богема (художники и поэты), мир парижских кафе; Первая мировая война — антивоенная книга «Стихи о канунах» (1916), работа корреспондентом российских газет на франко-германском фронте (1915—1917); возвращение в Россию (июль 1917-го); неприятие октябрьского переворота, книга стихов «Молитва о России» (М., 1918), антибольшевистские статьи в эсеровских газетах; бегство из Москвы в Киев (сентябрь 1918-го).
Отсюда понятно абсолютное несовпадение человеческих обликов, формировавшихся уже в юности (у Эренбурга в Париже, в богемно антибуржуазных условиях кафе, среди художников-авангардистов; у Булгакова в Киеве в традиционно православной среде, с университетом, оперой, симфоническими концертами и проч.).
С конца 1918-го по ноябрь 1919-го в Киеве у Эренбурга выходят книги стихов (в частности, стихотворный роман «В звездах») и печатаются политические статьи в «Киевской жизни»; он активный участник литературно-художественной среды города (клуб «ХЛАМ» и др.), выступает с лекциями и докладами, организует «Мастерскую художественного слова». Судя по всему, в Киеве 1918—1919 гг. Эренбург о Булгакове не слышал ничего. О том, знал или не знал тогда Булгаков об Эренбурге, читал ли его стихи или публицистику, слушал ли выступления — неизвестно. Сошлюсь здесь, однако, на весьма компетентного биографа:
Это время жизни Булгакова остается наименее изученным, но ясно одно — многие последующие литературные и личные его симпатии и антипатии ведут свое начало именно с этого времени, когда в исключительно сложной ситуации все время меняющейся власти в Киеве оказались многие литераторы, впоследствии ставшие участниками московской культурной жизни1.
В любом случае первый рассказ Булгакова написан в 1919-м, когда его мобилизовали белые и он служил военврачом (рассказ этот автор напечатал в газете, выходившей на Северном Кавказе).
И Эренбург, и Булгаков — каждый по-своему драматично — пережили кошмар Гражданской войны и в итоге (опять же, каждый своим путем) появились в Москве: Эренбург в октябре 1920-го (и прожил там до середины марта 1921-го, когда с советским паспортом уехал за границу, а в следующий раз появился в Москве уже в январе 1924-го и наезжал в 1926-м, 1932-м, 1934—1935, 1937—1938, а затем окончательно вернулся в июле 1940-го, когда Булгакова уже не было в живых); Булгаков же приехал в Москву в сентябре 1921-го и поселился там, как оказалось, до самого конца.
И в 1920-е гг. стиль жизни, круг общения и вкусы Эренбурга и Булгакова никак не совпадали. Немыслимо представить себе Илью Эренбурга с моноклем в глазу в окружении старо-московских интеллигентов — поклонников Художественного театра, — внутренне не принимающих большевистского режима, но, понятно, и не оппонирующих ему открыто. Как и Булгакова — не пропускающим премьер Мейерхольда, любящим живопись Пикассо и поэзию Пастернака.
Потому меня нисколько не удивило признание Л.М. Козинцевой (вдовы Эренбурга): «Илья Григорьевич прочитал Булгакова лишь в последние годы своей жизни, а прежде знал его только по мхатовской постановке "Дней Турбиных"»2. Потому-то имя Булгакова, сколько я знаю, совершенно не встречается в переписке Эренбурга и в его текстах до середины 1960-х.
Между тем в текстах М.А. Булгакова имя Эренбурга (прямо и зашифрованно) встречалось в 1920-х по крайней мере дважды.
В первый раз — в Литературном приложении к берлинской (сменовеховской, а по существу едва ли не просоветской) газете «Накануне» в цикле «Столица в блокноте» (десять фельетонов, печатавшихся в трех номерах, начиная с 21 декабря 1922 г., написанных от лица москвича эпохи НЭПа). Шестой фельетон «Биомеханическая глава» (уже название указывало на Мейерхольда) появился 9 февраля 1923-го, и в нем речь шла о московском работяге, так изматывающимся за неделю, что в выходной он мечтал лишь о «наслаждении, покое и развлечении». Вот начало фельетона:
Признаюсь, прежде чем написать эти строки, я долго колебался. Боялся. Потом решил рискнуть. После того как я убедился, что «Гугеноты» и «Риголетто» перестали меня развлекать, я резко кинулся на левый фронт. Причиной этого был И. Эренбург, написавший книгу «А все-таки она вертится»3 и двое длинноволосых московских футуристов, которые, появляясь ко мне ежедневно в течение недели, за вечерним чаем ругали меня «мещанином». Неприятно, когда это слово тычут в глаза, и я пошел, будь они прокляты! Пошел в театр ГИТИС на «Великодушного рогоносца» в постановке Мейерхольда. <...> Я не Эренбург и не театральный мудрый критик, но судите сами...4 —
далее издевательски живописался кошмар мейерхольдовского спектакля и даже помещения театра, сцены, декораций (по сравнению с которыми «проект Татлина может считаться образцом ясности и простоты») и т. д. Характерно, что в седьмом фельетоне «Ярон», написанном от лица того же персонажа, живописался восторг героя от посещения московской оперетки. Эти простенькие фельетоны Булгаков строчил для заработка между делом, сочиняя одновременно массу иных газетных текстов.
Второе упоминание имени Эренбурга было в сатирической (и фантастической) повести Булгакова «Роковые яйца» (написана в октябре 1924-го, напечатана в феврале 1925-го); в ее шестой главе есть такой хлесткий эпизод:
Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга «Куриный дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного артиста республики Кухтермана5.
Этот сюжет требует нескольких пояснений. Начнем с тривиального: Мейерхольд в 1927-м не погиб (он был арестован в 1939-м и расстрелян в 1940-м). Его театр весной 1924-го (сначала на гастролях в Ленинграде, затем в Москве) показал спектакль «Д. Е.» по фантастическому роману Ильи Эренбурга (1923) «Трест Д.Е. История гибели Европы»6. Этот роман спровоцировал законченную 1 апреля 1924-го приключенчески-фантастическую повесть Валентина Катаева «Остров Эрендорф»7, герои которой, спасаясь от предстоящей миру геологической катастрофы, прибыли на единственный в мире остров, где она была не опасна, и
заняли четыре лучших номера в миллиардерском флигеле фешенебельного отеля «Хулио Хуренито», который принадлежал, как и все, впрочем, в окружности на 100 километров, господину Эрендорфу, самому влиятельному, популярному и знаменитому романисту земного шара8.
Эрендорф у Катаева — один из главных героев книги, и число издевательских стрел в его адрес велико. Об «Острове Эрендорф» Эренбург узнал из письма одной своей поклонницы, пообещавшей прислать ему книжку в Париж9.
Так как одессит Катаев неизменно появлялся в редакции «Гудка», где вместе с Булгаковым работали приехавшие в Москву из Одессы Олеша, Ильф и брат Катаева Е. Петров и где он тогда считался признанным мэтром пера, то повесть «Остров Эрендорф» Булгаков, несомненно, знал, а потому, когда ему потребовалось назвать современный спектакль не принимаемого им театра Мейерхольда, он выбрал имевший шумную прессу «Д.Е.», но «гибель Европы» заменил «Куриным дохом», а его автора назвал Эрендоргом (чтоб не заимствовать не менее прозрачный намек Катаева).
Спутница жизни Булгакова (в 1924—1931 гг.) Л.Е. Белозерская в поздних записках «О, мед воспоминаний», сочиненных по прочтении мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», рассказала, что в 1931 г. Мейерхольд приглашал Булгакова работать в свой театр. Прокомментировано ею это так: Мейерхольд-то забыл про «Роковые яйца», а вот Эренбург не забыл и не простил Булгакову «Курий (так! — Б.Ф.) дох»10. Думаю, что эта реплика вызвана тем, что в шести книгах мемуаров Эренбурга Белозерская ни разу не встретила имени М.А. Булгакова. Между тем в первом томе Краткой литературной энциклопедии, вышедшем в 1962 г., Булгаков не удостоен даже фотографии, там есть только маленькая заметочка о нем случайного автора (главные книги его или были еще не изданы, или, как «Белая гвардия», давным-давно не переиздавались). Эренбург прочтет Булгакова лишь в 1966—1967-м в журнале «Москва», где впервые печатался роман «Мастера и Маргарита», и мы об этом еще скажем. А сейчас речь пойдет о том, как нетривиально складывалось отношение к Эренбургу Л.Е. Белозерской (оно, надо думать, как-то корректировало и отношение к нему Булгакова, которое, видимо, изначально, то есть с Киева 1919-го, было не слишком доброжелательным).
Итак, Любовь Евгеньевна Белозерская (1895—1987) узнала о писателе Илье Эренбурге в Париже весной 1921 г., когда туда дошла вышедшая в Софии в декабре 1920-го его книга «Лик войны» о франко-германском фронте по личным впечатлениям 1915—1917 гг. Война была ей не безразлична, поскольку она уже в 1914-м служила сестрой милосердия на русско-немецком фронте. На юге она повстречалась с журналистом Ильей Марковичем Василевским-Не-Буквой11 (1883—1938), которого знала еще по довоенному Петербургу, и вышла за него замуж, а в 1920-м они бежали из Одессы в Константинополь, откуда сумели добраться до Парижа, где Не-Буква, в частности, начал сотрудничать в «Последних новостях», редактором которых с 1 марта 1921-го стал П.Н. Милюков. В «Последних новостях» начала служить линотиписткой и Белозерская, а 19 апреля 1921-го12 она там напечатала восторженную рецензию на книгу Эренбурга «Лик войны». Процитируем ее:
Большую книгу написал Илья Эренбург. Так она странно волнует, трогает... Ее можно читать несколько раз, открывая все новые страницы, новые штрихи... Книга о войне — это значит книга о смерти. Но книга Ильи Эренбурга — это книга жизни... Хорошо, искренне и талантливо написана книга И. Эренбурга.
У автора зоркий, наблюдательный глаз, он умеет смотреть и умеет видеть, сравнения его образны и выпуклы... У французской литературы о войне последних лет есть Барбюс13. С радостью и гордостью надо сказать, что и у нас есть Илья Эренбург, автор большой, талантливой книги!
В Париже Василевский-Не-Буква рассорился с Буниным и осенью 1921-го перебрался в Берлин, где начал работать вместе с А.Н. Толстым, редактировавшим Литературное приложение к газете «Накануне»14.
29 октября 1922-го Не-Буква напечатал в Литературном приложении к «Накануне» развязный и неприлично грубый фельетон «Тартарен из Таганрога. О двенадцати новых книгах г. Ильи Эренбурга». Подобно Катаеву, Не-Буква завидовал удачливости и плодовитости Эренбурга15. Но, в отличие от Катаева, он написал по этому поводу не повесть, где подлинное имя мишени изменено, но фельетон, в котором это имя положено называть прямо. Этот фельетон заканчивался так:
Перед нами или безнадежно лишенный своего стиля и своих слов имитатор, графомански плодовитый коммивояжер, кривляющийся на разные лады суетливый Тартарен из Таганрога, или и впрямь больной, которого надо лечить, от души пожалев его и по-человеческому пожелав ему скорейшего и радикального выздоровления.
Надо ли говорить, что в кругу большой берлинской литературной эмиграции публикация столь разнузданного текста вызвала большой скандал16. Разумеется, Л.Е. Белозерская об этом сюжете не вспоминает и пишет о Василевском-Не-Букве и Эренбурге в Берлине так:
Уже не помню, в этом <«Ноллендорф»> или в каком другом кафе увидела я впервые Эренбурга. Они были давно знакомы с Василевским и остановились поговорить. До чего же он мне не понравился! (Во-первых, почему писатель должен ходить всклокоченным? Можно ведь и причесаться!) А потом разговаривал он «через губу», недружелюбно. Я наблюдала его несколько раз. Ох, не хотела бы я зависеть от этого человека!17
В августе 1923-го Не-Буква и А.Н. Толстой вернулись в Россию, а спустя некоторое время вернулась и Л.Е. Белозерская; она развелась с Не-Буквой и в 1924-м стала женой Булгакова. А Не-Буква в 1925-м издал пасквиль «Что они пишут» — теперь уже на Бунина, Куприна, Мережковского и др., и говорить о нем больше мы не будем...
Вернемся к Эренбургу и Булгакову и отметим, что в очень популярных в те годы «аналитических» обзорах современной литературы Советской России, где И. Эренбург и А. Толстой с 1923 г. возглавляли списки буржуазных авторов, после 1924 г. в этом качестве появляется и новое имя — М. Булгаков. Так, ленинградский филолог новой выделки Георгий Горбачев (ему не было еще и тридцати, он очень старался, не зная, что впереди его ждет ГУЛАГ) в большом обзоре «На переломе», обсуждая эволюцию русской литературы за 1924—1925 гг., написал, что «к 1926 году русская литература представляет совершенно иную картину, чем в 1923-м в момент наибольшего расцвета пильняковско-эренбурговской полосы нашего литературного развития»18. Говоря о социально-политическом составе «движения попутчиков, в центре которого есть очень крупные художники, которых пролетлитературе предстоит идеологически завоевать», Горбачев утверждал, что именно вправо от этого центра начинается правый фланг литературы, состоящий из двух групп.
Одна — это писатели с определенно устряловской, сменовеховской, необуржуазной идеологией (Эренбург, отчасти А.Н. Толстой, О. Форш, Булгаков)... Эта группа художественно вырождается или спускается к потребностям «улицы». Но эта группа может очень сильно оживиться на фоне оживления кулака и нэпмана.
Сегодня, когда подобным прогнозированием никто не занимается в силу его неактуальности, читать подобные прогнозы, пожалуй, даже любопытно, хотя они, надо думать, мало интересовали тогда и Эренбурга, и Булгакова. Характерно, что уже в 1926-м в связи с Булгаковым в критике признавалось отсутствие серьезных статей о его прозе: «До сих пор имя его затрагивалось лишь в небольших рецензиях, которые отводили ему обычно полочку между Эренбургом и Замятиным, и этим оценка Булгакова как писателя исчерпывалась»19. Между тем и Эренбург (о котором идеологические пустобрехи уже настрочили тысячи метров чепухи), и Булгаков (о котором еще не сказано были почти ничего) понимали важность для себя суждений об их работе подлинных мастеров прозы (в первую очередь Замятина).
Эренбург познакомился с Замятиным в Ленинграде в марте 1924 г.20, когда Замятин уже написал:
Эренбург — самый современный из всех русских писателей, внутренних и внешних, — или не так: он уже не русский писатель, а европейский, и именно потому — один из современнейших русских. Это — конечно, еретик (и потому — революционер) настоящий. У настоящего еретика есть то же свойство, что у динамита: взрыв (творческий) — идет по линии наибольшего сопротивления21.
В дальнейшем они регулярно переписывались; Эренбург, которому понравился роман Замятина «Мы», помог его изданию по-французски в Париже. Он искренне ждал Замятина в Париже в 1932-м... Процитированное суждение Замятина связано главным образом с романом Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», и здесь будет естественным сослаться на соображения М.О. Чудаковой о начале работы Булгакова над романом «Мастер и Маргарита» (в первоначальной редакции 1928 г. — романом о дьяволе). Они вкратце состоят в том, что появление дьявола в первой сцене романа Булгакова было гораздо менее неожиданным для литературы в 1928 г., чем через десять лет — в годы работы над последней редакцией; эта сцена вырастала из текущей беллетристики и полемизировала с ней. Так как отрывок из романа «Хулио Хуренито», изданного в Берлине в начале января 1922-го, был помещен в том же № 4 журнала «Рупор»22, где и один из первых московских рассказов Булгакова (здесь я прерву мысль М.О., добавив уже от себя, что в том же № 4 была напечатана статья Андрея Соболя о «Хуренито», написанная так, что не прочитать ее, мне кажется, Булгаков не мог — при том, что наверняка ее не принял. Статья Соболя ни разу с тех пор не перепечатывалась, потому процитируем подробно. Отметив про книгу Эренбурга, что она «жжет», что в ней
на каждой странице причудливые переливы горящего ума, скорбного сердца и трепетной души сплетаются с тончайшей иронией, с глубоким презрением к затхлости, к плесени, к мертвой тиши, как отдельной человеческой единицы, так и мира всего, —
Соболь продолжил:
«Необычайные похождения» — это книга о великой смеси. Это книга о той «русской каше», которая, давным-давно разопрев, на куски разнесла все горшки как руками человеческими сделанные, так и те, что обжигаемы были богами, и осколками покрыла весь мир. <...> И в эту русскую кашу, которой любое масло не вредит, Илья Эренбург, иудей из Москвы, вливает ложку, — нет, не дегтя, ибо русская каша не бочка меда, — горячей еврейской крови, собрав ее на длинном тернистом пути от Кинешмы до Парижа и от Мексики до Конотопа. Прочтите пламенную одиннадцатую главу о предсказаниях Учителя о судьбах иудейского племени, эту изумительную по внутренней напорной силе и по внешней, почти библейской, сжатости главу — и вы поймете, почему по этой книге проносится от странице к странице горячее дыхание юродствующего пророка...
Соглашусь с М.О.:
Не будет натяжкой предположить, что этот номер был изучен писателем от корки до корки. В дальнейшем личность Эренбурга быстро привлекла не слишком дружелюбное внимание Булгакова: роман Эренбурга в 1927 году — накануне обращения Булгакова к новому беллетристическому замыслу — был переиздан дважды23.
И главный вывод: о том, что начала и эренбурговского романа, и первого варианта романа Булгакова несомненно и неслучайно перекликаются...
Возвращаемся к Замятину. Булгаков, видимо, познакомился и подружился с Е.И. в Ленинграде в 1926-м, уже зная его строгий отзыв о «Дьяволиаде», кончавшийся выражением надежды: «Абсолютная ценность этой вещи Булгакова — уж очень какой-то бездумной — невелика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ»24. В дальнейшем (так уж получилось) именно Булгаков стал посредником между Эренбургом и Замятиным в получении для него романа Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», вышедшего в Париже в 1928 г. по-русски и тогда же запрещенного в СССР25. Вот фрагменты их переписки26 на эту тему:
Эренбург — Замятину, 26 февраля 1928 г.: ...через Наркоминдел (Москва — Канторович) послал я Вам экземпляр «Лазика Ройтшванеца». Напишите мне, пожалуйста, что думаете об этой книге. Сейчас я пристраиваю Ваше «Мы» на французский и думаю, что на сей раз удастся...
21 марта 1928 г.: Мой роман («Ройтшванец») опять лежит у Канторовича в Н.К.И.Д. Напишите ему, и он Вам его вышлет. Другого способа переслать нет, а мне хочется, чтобы Вы его прочли. Напишите мне о нем. Роман зарезали, и дела мои шатки.
Булгаков — Замятину, 12 апреля 1928 г.: Москва встретила меня кисло и прежде всего я захворал. Тем не менее Канторовича я постараюсь найти.
22 апреля 1928 г., Гудермес: Поручение Ваше выполнил, — говорил с Канторовичем. Он еще не получил роман Эренбурга, обещал его Вам послать по получении.
Эренбург — Замятину, 6 мая 1928 г., Париж: Получили ли «Лазика»?
1 июня 1928 г., Париж: Мне удалось устроить французский перевод романа «Мы» в издательстве «Нувель Ревю Франсез»... Получили ли Вы наконец «Лазика»?
10 октября 1928 г., Париж: Прочли ли Вы «Лазика»?
17 марта 1930 г., Париж: Спасибо большое за письмо, которое меня очень обрадовало...
Никакими иными сведениями о взаимоотношениях Эренбурга и Булгакова и даже о том, видел ли Эренбург во МХАТе спектакль «Дни Турбиных» и, если видел, то когда — мы не располагаем. В 1931-м живший в Париже, печатавшийся в Москве и почти никогда не писавший в стол Илья Эренбург в силу комплекса причин27 «присягнул» сталинскому режиму, о котором имел тогда далеко не полное представление (он примерно представлял, как это ограничит его возможности в литературе, но надеялся, что сможет так или иначе главные трудности обойти, никогда не забывая, что есть граница, которую переступать нельзя). Что касается Михаила Булгакова, то у меня (например, по тексту его повести «Собачье сердце») сложилось впечатление, что, хотя в своей литературной работе он в общем плане и должен был считаться с советскими политическими реальностями, но писал-то скорее в стол, не держа в голове тогдашнюю цензуру. М.О. Чудакова, признанный мэтр булгаковедения, с этим моим утверждением не согласилась письменно и в ответ на мою просьбу позволила процитировать здесь присланное ею мне письмо (прошу извинения за большую цитату):
Держал ли Булгаков в голове цензуру? В 20-е годы — держал, но в меру. В меру — поскольку трудно оценить меру смелости писателя, назвавшего в 1923—1924 свой роман «Белая гвардия»! И усадившего на сцене МХАТа симпатичных людей в погонах (тех, кто их носил, в официальной устной и письменной речи не называли иначе как золотопогонной сволочью).
Он долго искал издателя для романа — и перепечатывал его, по словам машинистки, не менее 3-х раз — несомненно, и в цензурных видах тоже.
Ему очень повезло с сатирическими — попросту говоря, антисоветскими — повестями. Глава «Недр» «старый большевик» <...> Ангарский (Клестов) напечатал «Роковые яйца» — видимо, уверенный, что такая критика принесет пользу его партии, <...> и полтора года пытался напечатать «Собачье сердце»! (редакция не стесняясь писала автору, что пытается протащить повесть через цензуру!) — пока Каменев не произнес свой решительный приговор. В то же время Ангарский отказался наотрез печатать «Белую гвардию» — его редакторская цензура имела свои строгие границы... Ангарский совершил чудо — в 1925 году конфисковали тираж сборника «Дьяволиада» (там были и «Роковые яйца» — сборник печатался одновременно с изданием повести в альманахе «Недра») — он выпустил в 1926 году 2-е его издание. <...>
Журнал «Россия» закрыли — «Белая гвардия» осталась на треть не напечатанной. Но Булгаков легально выпустил в Париже сначала в 1928 году напечатанную часть — в издательстве «Concorde», затем в 1929-м ненапечатанную (в новой редакции!) — в издательстве «Москва». <...> И даже «Мастера и Маргариту» — он надеялся напечатать!28
Приведенные в этой цитате примеры подтверждают, что в 1920-е гг. литературная стратегия Булгакова была сходной с литературной стратегией его антипода. Но с 1931 г. (ликвидация частного книгоиздания в СССР и экономический кризис на Западе) живший в Париже Эренбург был вынужден избрать для себя иную литературную стратегию. При этом о работе москвича Булгакова в 30-е гг. он ничего (сверх театра)
не знал, тогда как Булгаков с того же времени литературной работой Эренбурга вообще перестал интересоваться.
Поэтому перейдем к последнему сюжету из истории «Эренбург-Булгаков», который относится к 1954—1967 гг.
13 ноября 1966-го (когда еще не был опубликован «Мастер и Маргарита») алма-атинский литературовед и биограф Эренбурга Е.И. Ландау, беседуя в Москве с Ильей Григорьевичем, в частности, обратился к нему с просьбой определить свое отношение к советской прозе 1920-х гг. При этом Ландау не спрашивал о Бабеле, потому как знал и предисловие Эренбурга к первой после его гибели книге, и главу о Бабеле из мемуаров «Люди, годы, жизнь». Ответы Эренбурга Ландау кратко записал. Вот эта запись:
Русская проза 1920-х годов не выдерживает сравнения с Чеховым, даже с Буниным. Были, правда, Тынянов, Замятин, Зощенко, Олеша, хорошие рассказы Вс. Иванова, «Художник неизвестен» Каверина. Булгаков — это уже не то. У Федина даже лучшая его вещь — «Трансвааль» — «не дотягивает». Леонов — эпигон. «Тихий Дон» написан позже29.
22 июня 1967 г. Ландау послал свою запись беседы Эренбургу для авторизации, попутно задав ему вопрос: «Не меняет ли публикация "Мастера и Маргариты" Вашего прежнего суждения о Булгакове?», на что Эренбург ему написал: «Появление "Мастера и Маргариты" вносит поправку в мою оценку Булгакова, несколько слов я вычеркнул!»30.
Тогда Эренбург продолжал работу над седьмой книгой мемуаров, которую он так и не успел закончить. В ней имя Булгакова встречается дважды. Сначала в 3-й главе о Втором съезде писателей (1954). Цитируя полемическую речь Каверина на этом съезде о том, какой он видит будущую русскую литературу, Эренбург приводит такие слова (их выбор, думаю, отнюдь не случаен):
Я вижу литературу, в которой приклеивание ярлыков считается позорным и преследуется в уголовном порядке, которая помнит и любит свое прошлое. Помнит, например, что сделал для нашего исторического романа Юрий Тынянов и что сделал Михаил Булгаков для нашей драматургии31.
Второе упоминание Булгакова связано уже с собственным мнением Эренбурга о романе «Мастер и Маргарита», мгновенно ставшим в СССР сенсацией. Мнение это сформулировано в 14-й главе32, посвященной драматургу Е.Л. Шварцу, в том месте, где речь идет о пьесе Шварца «Дракон». Этот рассказ Эренбург завершает словами:
Я еще раз убедился, что художественное произведение, написанное на злободневную тему, если оно создано художником, не умирает.
И продолжает свою мысль так:
Недавно опубликовали фантастический роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», написанный 35 лет назад. Ершалаим — живой город, и главы, посвященные Понтию Пилату, я читал как замечательное повествование о нашем современнике, а главы, сатирически изображающие московский быт двадцатых годов, на мои взгляд, устарели33.
Илья Эренбург умел признать настоящую литературную удачу и тех авторов, кто ему лично не был близок (скажем, он высоко оценил книгу «Святой колодец», хотя и удивился тому, что Катаев позволил себе ее написать34). Он не только оценил удачу Михаила Булгакова в «Мастере и Маргарите», но и счел необходимым сказать об этом в своей последней книге.
Примечания
1. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 78.
2. В беседе с алма-атинским литературоведом Е.И. Ландау (архив автора). Остается неизвестным: видел ли он спектакль или только слышал о нем.
3. Эренбург И. А все-таки она вертится. Берлин, 1922.
Это своего рода гимн конструктивизму (искусству вещи) во всех областях (характерный пример в архитектуре: памятник III Интернационалу Татлина). В 7-й главе 2-й книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», посвященной отношению автора к левому искусству в России и в мире и его судьбе в недалеком будущем, Эренбург писал: «В 1921 году я написал книгу "А все-таки она вертится", шумливую и наивную, напоминающую декларации лефовцев...» В начале 1923 г. эту книгу разрешили к продаже в России, но впоследствии ее запретили по целому ряду причин и ни разу не переиздавали (см.: Блюм А. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов 1917—1991. СПб., 2003. С. 198—199). В 1922—1923 гг. Булгаков вполне мог с ней познакомиться и, разумеется, ее не принять.
4. См.: Булгаков М.А. Собрание сочинений. В 5 т. Т. 2. М., 1989. С. 258—259.
5. Там же. С. 76.
6. Узнав из газет, что Мейерхольд готовит этот спектакль, пьесу для которого состряпал по его роману некто Подгаецкий, Эренбург вежливо опротестовал это в письме Мейерхольду (см.: Эренбург И. Дай оглянуться... Письма 1908—1930. М., 2004. С. 326—327. Далее: Чудакова М. Жизнеописание... С. 78. Там же см. об этом жалобы Эренбурга друзьям). Письмо Эренбурга вместе со своим гневным ответом Мейерхольд напечатал в журнале «Новый зритель» (1924, № 18. С. 16—17; см. также: Почта Ильи Эренбурга. 1916—1967. М., 2006. С. 50—51). «Ответ был страшен, — вспоминал Эренбург, — в нем сказалось неистовство Мейерхольда, и никогда бы я о нем не вспомнил, если бы не любил Всеволода Эмильевича со всеми его крайностями». (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. В 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 350.)
7. Это была завистливая реакция Катаева на выход в 1922—1923 гг. в Берлине полутора десятка книг Эренбурга (большинство их было невелико по объему и писались они, начиная с 1918 г., а роман «Хулио Хуренито» замышлялся еще в 1916-м); впервые «Остров Эрендорф» напечатан в Омске приложением к газете «Рабочий путь» в 1924 г., а затем в Москве в 1925-м. После 1925 г. включался Катаевым в его собрания сочинений лишь в 1969 и 1983 гг. (сообщено С.Г. Боровиковым), то есть после смерти Эренбурга.
8. Катаев В. Остров Эрендорф. М., 1925. С. 46.
9. См.: Чудакова М. Жизнеописание... С. 361.
10. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., 1990. С. 168.
11. В отличие от известного фельетониста и публициста И.Ф. Василевского (1849 — после 1918), который печатался под псевдонимом Буква.
12. Это было еще до знакомства с Эренбургом (он приехал в Париж 8 мая 1921 г. и через две недели был оттуда выслан; существует версия, что выслали его по доносу А.Н. Толстого); неизвестно встречался ли он в Париже с Не-Буквой, но в Берлине, куда он перебрался в октябре 1921-го, встречался несомненно.
13. Имеется в виду антивоенный роман Анри Барбюса «Огонь». Первым в России о нем написал Илья Эренбург («Биржевые ведомости», 24 февраля 1917 г.; см. нашу републикацию: Иностранная литература. 1983. № 10. С. 209—211, а также подготовленную нами книгу: Эренбург И. Лик войны. СПб., 2014).
14. Заметим, к слову, что работа в просоветской газете «Накануне» послужила Не-Букве (как и его боссу А.Н. Толстому) трамплином для возвращения уже в 1923-м в Советскую Россию.
15. Среди выпущенных им тогда в Берлине книг были и не утратившие поныне своего литературного значения: роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», «Портреты русских поэтов», книга рассказов «Неправдоподобные истории», сборники стихов «Опустошающая любовь» и «Звериное тепло».
16. Эренбург писал в Петроград Е. Полонской: «Меня очень весело ненавидят. Была здесь обо мне большая статья в "Накануне" некоего Василевского. Предлагает бить меня по морде костью от окорока. По сему случаю Василевского и Толстого хотят откуда-то исключить и прочее, а я веселюсь в полное семейное удовольствие, сказал бы Зощенко» (Чудакова М. Жизнеописание... С. 210).
17. Белозерская-Булгакова Л.Е. Указ. соч. С. 65.
18. Звезда. 1926. № 1. С. 238—239.
19. Булгаков М.А. Собрание сочинений. В 5 т. Т 2. М., 1989. С. 664.
20. Подробнее см. главу «Эренбург и Замятин» в: Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге. Книги, люди, страны. М., 2013.
21. Россия. 1923. № 8. С. 28 (републикация: Новое литературное обозрение. 1996. № 19. С. 169).
22. Вышел в октябре 1922 г.
23. Чудакова М. Жизнеописание... С. 387—388.
24. Русский современник. 1924. № 2. С. 266.
25. Немецкая критика оценила этот роман, как «еврейского Швейка». См., например, суперобложку немецкого перевода романа (Лейпциг, Цюрих, Мюнхен, 1930), которая воспроизведена в цит. книге «Об Илье Эренбурге» (с. 128—129).
26. Письма Эренбурга цитируются по: Чудакова М. Жизнеописание..., а письма Булгакова по: Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М., 1989. Поскольку весь эпистолярный архив Эренбурга был уничтожен им лично при переселении в здание советского посольства в Париже, оккупированном гитлеровцами, то можно лишь предполагать, что его благодарность за письмо Замятина 1930 г. связана с суждениями о его прозе того времени.
27. О них см.: Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге... С. 160—165.
28. В свою очередь, прошу извинения у М.О., что вынужден был несколько уплотнить ее текст; надеюсь, не изменив его по сути.
29. Машинопись записи Е.И. Ландау (собрание автора).
30. Собрание автора.
31. Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 329.
32. Всего для седьмой книги из запланированных 34 глав Эренбург успел написать 21.
33. Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь... С. 407.
34. Думаю, что написанные потом книги Катаева («Алмазный мой венец» и «Уже написан Вертер») вряд ли понравились бы Эренбургу.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |