Преамбула
По мере изучения в течение длительного времени произведений и биографии Булгакова, у меня постепенно сложился определённый образ личности писателя. Всё, что появлялось нового в его творчестве или в его до сих пор не до конца изученной биографии, всегда довольно чётко встраивалось в ранее созданный образ. Всё, кроме пьесы «Батум» и причин её написания.
Несколько раз с большими интервалами приступала я к прочтению этой пьесы, но каждый раз спотыкалась где-то уже в начале и далее читала по диагонали. И каждый раз оставалась в недоумении: как ЭТО мог написать Булгаков? Пьеса серая, плоская, хоть и добротно, профессионально написана.
И только недавно (не буду говорить — к своему стыду), понимая, какое место эта пьеса занимает не столько в творчестве, сколько в биографии автора, я заставила себя прочитать её медленно, вдумчиво, почти по слогам. Прочитала... и поняла запись в дневнике Елены Сергеевны от 5 июня 1939 года, когда Булгаков прочитал Виленкину часть уже написанных картин из пьесы: «Никогда не забуду, как Виленкин, закоченев, слушал, стараясь разобраться в этом».[1] Было от чего «закоченеть».
Стала уже внимательно читать, а кое-что и перечитывать из работ булгаковедов по «Батуму». Прочитав большое количество напечатанного на эту тему, пришла к выводу, что, по мнению большинства булгаковедов и читателей, причина, толкнувшая Булгакова к написанию пьесы, такова: «желание перебросить мост и наладить отношение к себе», то есть каким-то образом приспособиться к власти. Этот вердикт Сталина был кем-то из его окружения передан Булгакову после возвращения писателя в Москву из несостоявшейся поездки на Кавказ за дополнительным материалом к пьесе. «Булгаковская энциклопедия» Б.В. Соколова: «Создавая «Батум», писатель рассчитывал получить официальное признание и обеспечить публикацию своих произведений, прежде всего, романа «Мастер и Маргарита»».
В наше время, из Интернета: «Он написал эту лживую пьесу, чтобы избежать неприятностей. И потом сломался и умер от унижения» (LJ-юзер Степной волк).
Лев Аннинский о Булгакове: «Он, как умел честно, отработал свой «Батум»», пьеса «искрення, недвусмысленна в преданности». Л. Аннинский называет её гимном Сталину.
Но вот Анна Ахматова:
«Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье».
Так что же — «...до конца донёс великолепное презренье» или под конец жизни сломался и написал гимн Сталину? Противоречие.
И тогда я решила перечитать всё заново под углом зрения этой именно пьесы: произведения Булгакова, комментарии к ним, дневники, письма, воспоминания — всё. И получилось больше вопросов, чем ответов.
С чего бы это Булгаков, писатель, обладавший редким аналитическим складом ума, ещё в 1919 году предсказавший в «Грядущих перспективах» печальную судьбу России на многие десятилетия вперёд;
писатель, никогда не шедший на компромисс с властью, не подписавший ни одного требующего казней и т. п. письма;
писатель, в самые тяжёлые для него годы не исключивший самоубийства в случае неполучения положительного ответа на своё письмо в 1930 году Правительству СССР (а не проще было ещё тогда написать пьесу о Сталине?), вдруг в 1939 году сломался?
Оттого, что закончил свой главный труд — роман «Мастер и Маргарита» — и мечтал его напечатать? Куда же подевалась его прозорливость? Кем он в этом случае надеялся предстать перед своими читателями в «грядущих перспективах»? Или он поглупел со времени написания в 1929 году пьесы «Кабала святош»?
«Мольер. Всю жизнь я ему лизал шпоры и думал только одно: не раздави. И вот всё-таки — раздавил! Тиран! <...> Но ведь из-за чего, Бутон? Из-за «Тартюфа». Из-за этого унижался. Думал найти союзника. Нашёл! Не унижайся, Бутон! Ненавижу бессудную тиранию!»
У Булгакова была мечта — побывать за границей. Для успешной интеллигенции того времени это до поры до времени было реально: ездили писатели, литераторы, театральные деятели, целые театральные труппы. У Михаила Афанасьевича эта мечта была его мукой, она олицетворяла для него свободу.
Объясняя немыслимость своего существования на родине, он обращается к Правительству СССР (письмо 1930 г.) с такими словами: «Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР...» и далее: «Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу». Обращаю внимание: не за границу, а именно на свободу.
Думаю, Сталин этого ему не забыл.
Звонок Сталина Булгакову в ответ на его письмо даёт писателю две вещи — возможность работать во МХАТе и обещание встречи.
Все последующие годы Булгаков мучается ожиданием этой встречи. Бесконечно прокручивает в голове телефонный разговор со Сталиным — чего не сказал, что сказал не так. Тема Сталина в булгаковской семье была постоянной.
Из письма Булгакова к Вересаеву: «Викентий Викентьевич! Прочитайте внимательно дальнейшее. Дайте совет.
Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и чёрный гроб. Я исступлённо хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю. Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнёс фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?»... Он произнёс её! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня? <...> Но упала глухая пелена. Прошёл год с лишним. Писать вновь письмо уже, конечно, было нельзя. И тем не менее этой весной я написал и отправил». (26.VII, 28.VII.1931 г.)
И в ответ — молчание.
В апреле 1934 года Булгаков обратился в комиссию по делам художественного театра с просьбой о разрешении на двухмесячную поездку в Европу. Обещали. Казалось бы, мечта осуществится. Из дневника Е.С. 18 мая 1934 г.: «Булгаков — «...Давай лучше мечтать, как мы поедем в Париж!» И всё повторял ликующе:
— Значит, я не узник! Значит, увижу свет!»
Неожиданный отказ в поездке за границу 7 июня надолго выбил Булгаковых из колеи. «Уж очень хорош был шок!» — напишет Булгаков П.С. Попову 6 июля 1934 г.
О всех перипетиях, связанных с отказом в выдаче заграничных паспортов, Булгаков сообщил в письме Сталину. В дневнике Е.С. Булгаковой по этому поводу есть запись: «20 июля (1934 г. — И.М.) у М.А. очень плохое состояние <...> написал обо всём этом Сталину, я отнесла в ЦК. Ответа, конечно, не было».
Осенью 1934 года, пережив неудачу с романом («Жизнь господина де Мольера») и крах еще одной попытки попасть, наконец, за границу, и долгого лечения от нервного срыва, делая дополнения и переписывая отдельные главы 3-й редакции своего главного труда — романа «Мастер и Маргарита», Булгаков напишет на 1-м листе справа: «Дописать раньше, чем умереть. 30.10.1934».
Опасаясь, что не успеет окончить роман «Мастер и Маргарита» — он в опале, кругом аресты, — Булгаков решает, в качестве «охранной грамоты» или страховки своей жизни, подать «наверх» сигнал о том, что собирается писать пьесу о Сталине. Из дневника Е.С. 7 февраля 1936 года: «...М.А. окончательно решил писать пьесу о Сталине».
В беседе 1936 г. с директором МХАТа он оповещает того, «что единственная тема, которая его интересует для пьесы, это тема о Сталине» (дневник Е.С). Но остановить маховик репрессий уже не удаётся: вскоре его пьесы одна за другой будут сняты со сцены.
«Итак, премьера Мольера прошла. Сколько лет мы её ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными лицами. <...> Успех громадный. Занавес, по счёту за кулисами, давали 22 раза. Очень вызывали автора» (дневник Е.С., 16 февраля 1936 г.). И, как по команде, пошли резко отрицательные статьи о пьесе. «Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней» (дневник Е.С., 24 февраля 1936 г.).
«Через неделю после запрета спектакля Булгаков в разговоре с С.П. Керженцевым, председателем Комитета по делам искусства, сочтёт необходимым вновь сказать о том, что им задумана пьеса о Сталине. Обдуманный характер этих сигналов оправдан. Упоминания продлевали «охранную грамоту». Объяснять значение такой «охранной грамоты» в ситуации 37 года и последующих годов не приходится... Тень великого инквизитора постоянно нависает над булгаковской жизнью. Художественный театр, в котором драматург работал, и Большой, в котором он продолжал служить, — театры правительственные» (А. Смелянский, 1, 24—25).
Может быть, раскрученный маховик здесь ни при чём, а это делается специально, чтобы закрепить безвыходность положения Булгакова? Принудить его вновь и вновь обращаться «наверх»?
Из письма к В.В. Вересаеву 27 августа 1931 г.:
«...Имеются в Москве две теории. По первой (у неё многочисленные сторонники), я нахожусь под непрерывным и внимательнейшим наблюдением, при коем учитывается всякая моя строчка, мысль, фраза, шаг. Теория лестная, но, увы, имеющая крупнейший недостаток. Так, на мой вопрос: «А зачем же, ежели всё это так важно и интересно, мне писать не дают?» — от обывателей московских вышла такая резолюция: «Вот тут-то самое и есть. Пишете вы Бог знает что и поэтому должны перегореть в горниле лишений и неприятностей, а когда окончательно перегорите, тут-то и выйдет из-под Вашего пера хвала».
Но это совершенно переворачивает формулу «бытие определяет сознание», ибо никак даже физически нельзя себе представить, чтобы человек, бытие которого составлялось из лишений и неприятностей, вдруг грянул хвалу. Поэтому я против этой теории».
Имеется много фактов, указывающих на то, что творческая деятельность Булгакова действительно была постоянно в поле зрения высшего руководства страны.
Из письма Булгакова С.А. Ермолинскому (14.06.1936 г.):
«...Так жить больше нельзя, и так жить я не буду. Я всё думаю и выдумаю что-нибудь, какою ценою мне ни пришлось бы за это заплатить».
15 сентября 1936 года он написал заявление об освобождении его от службы в Художественном театре. «Со службой, дарованной ему шесть лет назад в виде особой милости и стоившей ему огромных разочарований (несмотря на «сценическую кровь»!) было покончено» (М. Чудакова, 7, 590).
Из письма Я.Л. Леонтьеву (05.10.1936):
«Сегодня у меня праздник. Ровно десять лет тому назад совершилась премьера «Турбины»». Десятилетний юбилей. Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немеровича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные или погубленные пьесы и приведён список всех радостей, которые они, Станиславский и Немерович, мне доставили за десять лет в Проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет».
В сентябре 1938 года Булгаков посылает следующий сигнал «наверх». После долгих препирательств с представителями МХАТа П. Марковым и В. Виленкиным Булгаков соглашается писать пьесу о Сталине и 10 сентября заводит под неё тетрадь. Но дальше этого дело не идёт.
На протяжении всего 1939 года он испытывает постоянное давление со стороны родных и друзей, а также сотрудников МХАТа, которые настаивают, чтобы он наконец написал пьесу о Сталине.
В 1939 году Булгаков в основном дописал роман «Мастер и Маргарита». Вот уже несколько лет страна в оцепенении — все живут под страхом за свою жизнь: идут постоянные аресты, чаще всего — ночные. Все, кому было что, торопились доделать или дописать свои главные дела и работы. Он успел. Дописал. Свободен от страха — не успеть дописать («Дописать раньше, чем умереть» — помните?).
Булгаков пишет пьесу о Сталине.
О пьесе
О пьесе «Батум» я прочитала очень хорошие большие работы Б. Гаспарова, М. Петровского, А. Смелянского и М. Чудаковой. И обоснование моих оценок будет во многом опираться на эти работы.
Пьеса разобрана названными критиками по косточкам. Мы же рассмотрим кое-что из того, что лежит в пьесе на поверхности. В этом смысле интересен разговор Сталина с одноклассником, в котором представлена логика большевизма: «лес рубят — щепки летят», то есть человек — щепка. Сталина не заботит судьба этого одноклассника, который так сочувственно к нему отнёсся, спросив: «...деньги у тебя есть? Я могу дать тебе взаймы, как только сможешь — отдай». Сталину надо его использовать, передать прокламацию, и он это делает, нисколько не заботясь о том, что может сломать судьбу своего сердобольного приятеля. Более того, он заранее уверен, что может заставить того согласиться выполнить опасное задание, вопреки сопротивлению одноклассника: «...Да ты не беспокойся, я уже сказал, что через тебя передам, он знает...».
Здесь уже идёт перекличка со звонком Сталина Булгакову, после его известного письма Правительству в 1930 году. К этому времени Сталин особенно виртуозно владеет подобными диалогами. Он не собирался отпускать Булгакова за границу и, конечно, был уверен, что на его вопрос: «Что, очень сильно мы Вам надоели?» — Булгаков ответит приблизительно так, как он и ответил. По-другому можно было ответить только подготовившись к подобному диалогу. Расчёт был именно на неожиданность звонка.
Напрашивается и сравнение царских репрессий со сталинскими не в пользу последних. «...Крестьянин И.В. Джугашвили, за государственное преступление, подлежит высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на три года». И сравнение батумской стачки (из шеститысячной толпы убито 14 человек) при Николае II, c количеством расстрелянных за 1934—1939 гг. (хотя цифры и не обнародовались, но каждая семья могла назвать забранного ночью родственника) было не в пользу вождя.
Если кто и вызывает сочувствие и симпатию в этой пьесе, так это несчастные рабочие, бедственное положение которых позволило втянуть их в кровавую бойню революции.
Интересно место из диалога Николая II с Трейницем (жандармский полковник). На запрос полковника в розыск о приметах арестованного (о чём он говорит царю), — «Сообщите впечатление, которое производит его (Сталина — И.М.) наружность, следует ответ: «Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит». Что, не было других донесений? Но автором выбрано это. А если «принять во внимание облетевшую мир фразу Троцкого (о которой Сталин не мог не знать — И.М.), изгнанного из Советской России и заявившего в первом же зарубежном интервью о Сталине как о «самой выдающейся посредственности в нашей партии»» (Смелянский, 1, 42), так о чём же пьеса? О героической, революционной молодости вождя? Не получается. Скорее о революционере среднего масштаба. Это историческая зарисовка предреволюционного процесса, «происходившего в моей отсталой стране» (Булгаков, Письмо правительству СССР, 1930), а именно в Батуме в 1902 году.
Так что же за пьесу написал Булгаков?
В ней, даже на поверхностный взгляд, можно найти много интересного. Но всё это и многое другое нашли ранее ведущие булгаковеды. Главный герой — Иисус и Антихрист (Б. Гаспаров), самозванец, двойник Гришки Отрепьева (Петровский), то есть в нём нашли всё, что только можно сказать о Сталине. «...Герой пьесы одновременно характеризуется как Иисус и Антихрист. Его исключение из семинарии — это и сошествие на землю Мессии и изгнание из рая сатаны. Объявленная им новая эра (при встрече нового, 1902, года) — это и царство Божие на земле, и царство Антихриста». В последних репликах пьесы — в «напряженном вглядывании в и узнавании героя, вернувшегося, «аки тать в нощи» (буквально так — поскольку Сталин бежал из ссылки), проступают ассоциации не только со сценой явления воскресшего Христа в Эммаусе, но и со Вторым пришествием. Одновременно, однако, вся линия инфернальных иллюзий придает этой сцене ассоциативную связь с возвращением в мир Антихриста, развязанного от тысячелетних уз (ср. в «Белой гвардии» появление на сцене Петлюры, выпущенного из тюрьмы)» (Б. Гаспаров, 8, 117, 119). Об этом же — у Смелянского: Булгаков показал в Сталине «...самое чудовищное воплощение мирской власти, владыку Града земного». Сам Сталин сразу такого о себе, конечно, найти не смог, но кое-что увидел.
Получается: Булгаков «хотел как лучше», то есть писал гимн Сталину, «а вышло, как всегда» — «написал «Батум» о том же, о чём написаны и все остальные его пьесы, — о диалектических сложностях противоречия между добром и злом» (М. Петровский, 3, 446).
А дальше ещё конкретнее: «С этой точки зрения творчество Булгакова предстаёт как бескризисное развитие, как постепенно набирающее высоту разворачивание «изначально» данных художнику потенций, поразительный образец верности писателя самому себе и своему духовному призванию — вопреки всем стараниям мирской власти сбить его с пути, завертеть в административно-карательной метели, перекупить, уничтожить» (М. Петровский, 3, 444).
Так, например, Чудакова считает, что пьеса «Батум» — «первая и последняя попытка» написать революционную пьесу — и она не удалась благодаря таланту и цельности натуры автора. А делалась эта попытка ради возможности увидеть роман «Мастер и Маргарита» напечатанным.
У меня другая версия.
Да, эта пьеса есть первая и последняя попытка Булгакова написать революционную пьесу, и её возникновение связано с романом «Мастер и Маргарита». Но делалось это не ради того, чтобы иметь возможность (призрачную) увидеть роман напечатанным.
Три очень тяжёлых для «непопутчиков» года — 1936—1939 — Булгаков выиграл, посылая наверх сигналы с обещанием написать пьесу о Сталине: получил возможность дописать роман. И дописал.
Возможно, с самого начала он понимал, что этим сам себя загоняет в ловушку — «И гостью страшную ты сам к себе впустил, И с ней наедине остался» (А. Ахматова) — но не находил другого выхода.
В 1939 году ловушка захлопнулась.
Нужно было либо писать пьесу, которую от него ждали, что было для него неприемлемо, либо отказаться от её написания, что было равносильно гибели, — не будем озадачиваться, в какие именно жестокие и причудливые формы она могла быть облечена, и что хуже — могла затронуть его семью и близких.
Первый вариант требовал от Булгакова хотя бы среднюю для его возможностей пьесу, без особых славословий в честь вождя, для которых существовали акыны, но — положительную, без двойного дна. В этом случае решились бы практически все его проблемы взаимоотношений с правящей властью.
О подобном он написал в письме Правительству 1930 года, уже не раз нами цитированном. Там он говорит, что ему советовали обратиться к власти с покаянным письмом и уверениями в том, что «я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался». Что же, теперь послушаться? Из-за романа? А, может, наоборот, из-за романа-то как раз и нельзя?
Роман дописан. Булгаков понимал цену романа, а значит, и его автора. Он был уверен, что жена не даст пропасть роману и что хотя бы после его смерти найдёт возможность его издать. В этом смысле он был спокоен.
Второй вариант предполагал отказ от написания обещанной пьесы к 60-летию Сталина, что неизбежно влекло бы за собой «гонения, нищету и неизбежную смерть в финале». И в этом случае оставалось только сидеть и ждать, когда за тобой придут: «...Никогда не убегайте крысиной побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, ждите, пока к вам придут»(4, том 1), вернее, за вами.
Булгаков выбрал третий вариант из, казалось бы, двух — написать (он же писатель, да какой!), но другую пьесу, какую от него не ждут, высказать всё накопившееся, завуалировав его хоть на время. Он не захотел ждать, чтобы его уничтожили за то, чего он не сделал (не написал долгожданную пьесу). Лучше пусть его покарают за то, что он сделает. От него ждут пьесу о Сталине, к его юбилею? Он её напишет.
И написал. Но что?
«...Булгаков проделал неслыханный по дерзости (художественной, моральной и политической) эксперимент: соединил в образе Сталина черты пророка и демона, Христа и Сатаны, то есть сказал на булгаковском языке достаточно внятно, что его герой — Антихрист» (М. Петровский, 3). Об этом — и в трудах А. Смелянского, Б. Гаспарова и др.
За десятилетие мучительного ожидания обещанной Сталиным встречи, видимо, изменилось его отношение к вождю.
Из «Дон Кихота», 1939, 4, т. 4.
«...Он лишил меня самого драгоценного, которым награждён человек, он лишил меня свободы... На свете много зла, Санчо, но хуже плена нету зла».
Известно, что в студенческие годы Булгаков отходил от веры, но в первые московские годы он снова — верующий человек. В 1923 году в коммуналке на Большой Садовой, 10, Булгаков пишет «Белую гвардию» (4, т. 1) и на первой же странице его романа: «Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик Бог, моргал. За что такая обида, несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в чёрное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал, а сам Николка ещё не знал, что всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему».
Так писал Булгаков, год назад потерявший горячо любимую мать. Так мог написать только глубоко верующий человек. И, возможно, в той ситуации, когда он попал в ловушку, Булгаков стал действовать по принципу: делай, что должно, — и как Бог рассудит. Повторюсь: он не хотел послушно идти на заклание, чтобы его уничтожили за то, чего он не сделал (не написал пьесу), а предпочёл сопротивление, как это может сделать только писатель: он напишет пьесу о Сталине, напишет, и пусть его покарают за неё.
И чтобы пьеса не была отвергнута при первом же прочтении официальными лицами, он старается многое в ней завуалировать. Булгаков хотел, чтобы пьеса дошла до сцены или была напечатана.
От него ждали, а значит, и видели на первом этапе то, чего ждали: пьесу, прославляющую вождя.
А он знал, что разоблачение рано или поздно наступит, и ожидал его почти на подсознательном уровне. И тогда его непременно покарают. Он был к этому готов. Позднее в своих воспоминаниях Елена Сергеевна называла это его предчувствиями.
«10 декабря 1969 г., тридцать лет спустя, Елена Сергеевна рассказывала нам: «Когда подъехали к театру (27 июня 1939 года — И.М.) — висела афиша о читке «Батума», написанная акварелью, — вся в дождевых потёках.
— Отдайте её мне, — сказал Миша Калишьяну.
— Да что Вы, зачем она Вам? Знаете, какие у Вас будут афиши? Совсем другие!
— Других я не увижу». (Афиша с потёками сохранилась в архиве писателя)» (М. Чудакова, 7, стр. 636).
М. Петровский пишет: «...в авторский замысел входила ставка на провал». По моей версии, это было ожидание и внутренняя готовность к разоблачению.
Из воспоминаний В. Виленкина, «которому предстояло выехать вместе с Булгаковым и режиссёром-ассистентом в Батум и Кутаиси «для сбора и изучения архивных документов»: <...>
Наконец, наступило 14-е, и мы отправились, с полным комфортом, в международном вагоне, в двух купе. «Была страшная жара. Все переоделись в пижамы. В «бригадирском» купе Елена Сергеевна тут же устроила отъездный банкет, с пирожками, ананасами, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая-то женщина и крикнула в коридоре: «Булгахтеру телеграмма!» Михаил Афанасьевич сказал: «Это не булгахтеру, а Булгакову» (Елена Сергеевна с ужасом, не прошедшим за тридцать лет, говорила нам, что он сказал это, побледнев, в ту же секунду, как раздался этот странный возглас, — будто он всё время ждал его. — М.Ч.)» (7, стр. 638).
Разоблачение неизбежно. Это Булгаков понимал, но чем позднее, тем лучше: тем больше людей ознакомится с его отношением к Сталину.
Вот что он оставлял потомкам в «Грядущих перспективах».
Но Сталин его переиграл, в этих играх ему не было равных. Увидев в пьесе что-то из того, что Булгаков пытался завуалировать, он запретил её для сцены и печати, но как бы не за это — не стал делать из Булгакова жертву, но ударил по самому его больному месту, обвинив в попытке приспособиться к власти — «перебросить мост и наладить отношение к себе» — переданный писателю сталинский вердикт. И этот вердикт до сих пор в ходу — 70 лет! Ведь все, кто пытается оправдать Булгакова в написании верноподданнической пьесы, тем самым признают этот вердикт. Не пора ли реабилитировать Булгакова? Великая Анна Ахматова, будучи его современницей и другом, явно не принимала вердикт Сталина:
Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье...
. . . . . . . . . . . .
И нет тебя, и всё вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни.
Но в Высокой жизни не может иметь места «наведение мостов» с властью Антихриста.
Литература
[1] Дневник Е.С. везде цитируем по подлинному тексту ввиду искажений текста в печатных изданиях.
1. А. Смелянский. «Уход» (Булгаков, Сталин — «Батум»). М., Изд. «Правда», 1988.
2. М. Чудакова. «Пушкин у Булгакова и «соблазн классики»».
3. М. Петровский. «Мастер и Город», глава девятая «Дело о «Батуме»». С.-Петербург, Изд. Ивана Лимбаха, 2008.
4. М.А. Булгаков. Собр. соч. в пяти томах. М., Художеств. литература, 1989.
5. Михаил Булгаков. Собр. соч. в десяти томах, том десятый. ПИСЬМА. М., Изд. «Голос», 2000.
6. Лев Аннинский. «Он мастер! Мастер!» Борис Мягков. «Родословия Михаила Булгакова». М., Изд. «АПАРТ», 2003.
7. М. Чудакова. «Жизнеописание Михаила Булгакова».
8. Б. Гаспаров. Новый Завет в произведениях М.А. Булгакова // Гаспаров Б. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы XX века. М., 1994. С. 117, 119).
Примечания
Мишина Инна Омаровна (Москва). Директор Музея М.А. Булгакова. в Москве (2007—2012).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |