В XIX—XX вв. русская литература пополнилась произведениями, повествовательная форма которых отличалась от традиционной третьеличной. Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» относится к числу таких произведений. Роман представляет собой в отношении повествовательной формы субъективированное третьеличное повествование. Данная форма понимается нами как переходная от традиционного третъеличного нарратива к свободному косвенному дискурсу. Если в традиционном третъеличном нарративе залогом композиционной целостности служит сознание повествователя (нарратора), то в свободном косвенном дискурсе повествователь — во всем тексте или в существенных его фрагментах — отсутствует или играет пониженную роль в композиции, при этом аналогом говорящего и центром пространственно-временных координат является персонаж, который захватывает в свое распоряжение эгоцентрические (ориентированные на говорящего) элементы языка [1].
Субъективированность повествования обусловлена в романе «Мастер и Маргарита», во-первых, повышенной ролью в тексте персонажного начала (в повествовании широко используется слово и повествовательная точка зрения изображаемых персонажей), во-вторых, яркой субъективностью точки зрения «московского» повествователя, который не только активно проявляет себя в произведении как повествующее лицо, но и выступает в роли лица «повествуемого», принадлежащего к изображаемой реальности (к плану диегесиса), наделен чертами персонажа в рамках излагаемой им истории и нередко позиционирует себя в тексте как непосредственный наблюдатель событий.
На языковом уровне организации текста, а именно — в системе повествовательных точек зрения, сменяющих друг друга в тексте, специфика повествовательной формы романа проявляется в размывании границ между нарраториальным и персональным (персонажным) повествовательными планами. Это выражается в тексте в использовании определенных языковых средств передачи повествовательной точки зрения персонажа, а также специфических средств передачи точки зрения повествователя. Далее в статье будут рассмотрены указанные языковые средства. Вслед за изложением данного вопроса мы рассмотрим, в какой мере черты субъективированной повествовательной формы свойственны разным композиционным частям романа.
Наиболее очевидным и традиционным способом указания на повествовательную точку зрения персонажа, способом реализации в повествовании плана персонажа является использование определенных форм передачи чужой речи («голоса», индивидуальной фразеологии высказывания), а именно прямой, косвенной и несобственно-прямой речи.
Прямая и косвенная речь являются не только средством эксплицитного разграничения голосов и точек зрения повествователя и персонажа, но иногда также и средством «отчуждения» персонажа, дистанцирования повествователя от точки зрения персонажа. Поскольку же доминирующей (в отношении организации повествования) особенностью текста Булгакова является усиление персонажного начала, здесь, наряду с прямой и косвенной речью активно используются формы, в которых план персонажа совмещается с планом повествователя. К ним относятся: 1) несобственно-прямая речь (НПР), в которой нет формального разделения речи двух субъектов, а есть только языковые показатели присутствия персонажа в речи повествователя (это позволяет повествователю достичь наибольшего приближения к точке зрения персонажа, при том что сам повествователь остается основным субъектом речи в повествовании): «...Поэт <...> стал вязать цепочку, начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта <...> тотчас привела к сумасшедшему профессору. Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, от не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая-то была женщина?! Что же это такое? А?»; «...позвольте-ка... тут перед глазами Римского возник циферблат его часов... Он припоминал, где были стрелки. Ужас! Это было в двадцать минут двенадцатого. Так что же это выходит?» и др.; 2) переходные по характеру конструкции, в которых слово персонажа как бы сливается со словом повествователя (в ряде случаев переходит в НПР персонажа), а также прямые включения фрагментов речи персонажа (не всегда выделенных графически) в текст повествователя: «Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти...»; «Нужно сказать, что следствию на каждом шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в руках. Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь нет ни одной, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый? А кто ж его знает. Стало быть, с ним заключали договор? — Надо полагать, — отвечал взволнованный Василий Степанович»; «Наташа <...> возразила, что ничего не врут и что она сегодня сама лично в гастрономе на Арбате видела одну гражданку, которая пришла в гастроном в туфлях, а как стала у кассы платить, туфли у нее с ног исчезли и она осталась в одних чулках. Глаза вылупленные! На пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса» и т. п.
Сама косвенная речь в романе часто оказывается персонализированной: она не просто передает основное содержание высказывания, но также фиксирует особенности речевой манеры персонажа и благодаря этому становится одним из важнейших средств передачи его точки зрения: «...специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон»; «Шепотом вскрикивал [Мастер], что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!» и др.
Кроме этого, объединение разных повествовательных «голосов» обнаруживается в романе на уровне фрагмента предложения, конструкции, сочетания слов и даже отдельного слова. Как и несобственно-прямая речь, в повествовании эти языковые показатели не выделяются графически, но отсылают к определенному субъекту речи, восприятия и оценки. В ряде случаев их можно соотносить с фрагментами НИР и определять как средства оформления НИР. К ним можно отнести: эгоцентрические средства языка, номинации (в том числе цитатные), разные типы синтаксических конструкций.
Основная роль в маркировании разных повествовательных точек зрения принадлежит эгоцентрическим языковым средствам, т. е. языковым элементам, ориентированным на говорящего (говорящий понимается в широком смысле слова: не только как субъект речи, но и как субъект сознания и восприятия, т. е. семантический субъект — семантический контролер, часто синтаксически не выраженный, — соответствующих предикатов). В традиционном третьеличном нарративе субъектом процессов референции в повествуемом мире обычно выступает персонаж, но эгоцентрические элементы, контролером которых персонаж должен при этом являться, проецируются повествователем на нарративный уровень. Особенность повествования в романе Булгакова состоит в том, что одни и те же эгоцентрические средства отсылают здесь то к персонажу, то к повествователю (причем не только как к повествующему субъекту, но и как к лицу, включенному в повествуемую действительность, пусть и в качестве наблюдателя), а в некоторых (и даже во многих) случаях — к персонажу и повествователю одновременно (когда субъекта точки зрения сложно определить). Таким образом, персонаж и повествователь выступают в несвойственной каждому из них в рамках традиционного третьеличного нарратива роли: персонаж — в роли субъекта повествования, повествователь — в роли участника, наблюдателя повествуемых событий.
Выделяются следующие группы эгоцентрических языковых средств.
Неутвердительные речевые акты (вопрос, восклицание). В традиционном нарративе они характерны прежде всего для лирических и риторических отступлений. В «Мастере и Маргарите» они употребляются как в рамках отступлений или рассуждений повествователя («О боги, боги мои, яду мне, яду!..»; «Кто скажет что-нибудь в защипу зависти?» и т. д.), так и в плане повествуемой истории, маркируя речь и точку зрения персонажа: «С места выходила какая-то безлепица: как это так — пришел с покойным? Не ходят покойники!» [точка зрения Бездомного]. Функция субъекта речи может в некоторой степени совмещаться в персонаже и повествователе, например: «На квартире, конечно, побывали [представители следствия]. Никакого мага там не оказалось. Самого Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни нету, и куда она девалась, никто не знает. Председателя правления Никанора Ивановича нету, Пролежнева нету! <...> А дело тем временем шло к полудню, когда должна была открыться касса. Но об этом, конечно, не могло быть и разговора!».
Предложения с модальным значением возможности, желательности, побудительности, необходимости: «Да если бы и улетел [Лиходеев] вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?» [точка зрения Римского]; «А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому» [точка зрения Левия Матвея]; «...Можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений» [точка зрения Левия Матвея]); «Так вот, необходимо принять меры...» [точка зрения Берлиоза]; «Звонить! Звонить! Сейчас же звонить!» [точка зрения Берлиоза].
Дейктические слова и категории — элементы, выражающие идентификацию объекта — предмета, места, момента времени, свойства, ситуации — через его отношение к речевому акту, его участникам и контексту» [Падучева 1996]. Дейктические элементы (местоимения 1-го, 2-го лица, 1-ое и 2-ое лицо глаголов, указательные местоимения и наречия) в традиционном нарративе, как правило, ориентированы на повествователя. Между тем использование указательных местоимений и наречий в романе Булгакова часто актуализирует точку зрения персонажа (наблюдателя), см.: «Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, <...> чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом...» [точка зрения Рюхина]; «Однако печать, вот она!» [точка зрения Лиходеева] и т. п. Дейктические слова указывают в романе и на включенность повествователя в повествуемый мир как наблюдателя, лица, причастного к повествуемому: «Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар...»; «Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не только был, но и сейчас существует»; «Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря...» и др. Дейктическое значение имеют употребленные в плане повествуемой истории формы настоящего и будущего времени глаголов: «Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди? Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!» [точка зрения Берлиоза]; «Стало быть, ему [Римскому] мерещится, что он [Лиходеев] в Ялте! <...> а ялтинскому угрозыску тоже мерещится?! Ну, нет, извините, этого не бывает!..» [точка зрения Римского].
Частицы, междометия и слова-предложения, усиливающие экспрессивность, а тем самым и субъективированность повествования: «...На Степу жалко было взглянуть.: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было» [точка зрения Лиходеева]; «Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда» [точка зрения повествователя]; «Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью, граждане? А?» [точка зрения Лиходеева]; «Тьфу ты дьявол! [точка зрения Римского.] Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал» и т. п.
Глаголы и предикативы со значением мысли, восприятия, внутреннего состояния, семантический субъект которых (не всегда выраженный синтаксически), как правило, совпадает с каким-либо персонажем (реже — с посторонним наблюдателем или повествователем): «Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден» [точка зрения работников клиники Стравинского]; «Приятный, звучный и очень настойчивый баритон послышался [точка зрения повествователя-наблюдателя] из ложи № 2»; «Во всей этой кутерьме запомнилось [Маргарите; ее точка зрения] одно совершенно пьяное женское лицо <...> и вспомнилось одно слово — «Фрида»!»; «Говорить ему [Степе Лиходееву] было трудно» и т. п. К этой группе языковых средств выражения точки зрения примыкают вводные слова и обороты, содержащие слова с теми же значениями мысли, восприятия, при которых субъект, как правило, может выражаться эксплицитно (синтаксически): «Второй жилец исчез, помнится, в понедельник...» [точка зрения повествователя, приближенная к позиции некоего персонажа, непосредственно знакомого с деталями повествуемого]; Как показалось буфетчику, на артисте было только черте белье и черные же востроносые туфли» и т. п. [2]
Эмоционально-экспрессивные вводные слова и обороты, выражающие внутреннее состояние субъекта: «Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит...» [точка зрения Никанора Ивановича Босого и/или повествователя]; «Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал» [точка зрения Лиходеева]; «Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!» [точка зрения Бездомного] и т. п.
Вводные слова и обороты, относящиеся к ментальной, логической и речевой сфере [3]. В романе Булгакова их семантическим субъектом может быть как повествователь, так и персонаж, а в некоторых случаях они могут быть отнесены в равной степени к тому и к другому: «Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно...» [точка зрения повествователя]; «Да, это был, несомненно, главный. <...> Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем...» [точка зрения Бездомного]; «Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле [точка зрения повествователя], куда? <...> Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать <...>. В самом деле [точка зрения повествователя и литераторов], не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся?» и т. п.
Обращения, подразумевающие в качестве субъекта речи персонажа («Что же это с памятью, граждане? А?» [точка зрения Лиходеева]) или повествователя («...нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!»; «...ты отвлекаешься, читатель!»).
Неопределенные местоимения и наречия: «Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Крондштадта, какой-то [точка зрения повествователя] Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер...»; «Они поити между колоннами и наконец выбрались в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном...» [точка зрения Маргариты] и др.
Слова со значением неожиданности, начала восприятия, вхождения в поле зрения: «...иностранец вдруг [точка зрения Бездомного и Берлиоза] поднялся и направился к писателям»; «Тут в уши ему [Пилату; его точка зрения] ударил несколько раз железный рубленый крик...»; «...не успел поэт опомниться, как после тихой Спиридоновки очутился [точка зрения Бездомного] у Никитских ворот...»; «Из соседней комнаты влетела большая темная птица <...>. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась [точка зрения буфетчика Сокова] совой» и т. п.
Слова со значением сходства и подобия: «Голос грустного человека... <...> Произнес что-то вроде «оставь, Христа ради...»» [точка зрения Поплавского]; «Аннушка видела, как какой-то довольно почтенный гражданин <...> шмыгнул мимо нее и, подобно первому, покинул дом через окно...» и т. п. К этой группе примыкают метафоры и сравнения: «...по тропу арам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок» [точка зрения Маргариты]; «...председатель, как баран [точка зрения повествователя-наблюдателя], смотрел на ступеньки лестниц...» и т. п.
Экспрессивная и оценочная лексика: «...перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь лиходеевских хамств и безобразий <...>. Словом, темный ужас. <...> Но все-таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур...» [точка зрения финдиректора Римского]; «...всем хорошая девица [точка зрения повествователя-наблюдателя (зрителя в театре Варьете)], кабы не портил ее причудливый шрам на шее...» и т. п.
Субъективированность повествования в «Мастере и Маргарите» маркируют «авторизованные» номинации, а именно: стилистически маркированная и оценочная лексика («— Гражданин, — опять встрял мерзкий регент...», «Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав...»; «Вся свита оказывала ему [Стравинскому] знаки внимания и уважения...» [точка зрения Бездомного]); нейтральная лексика, отсылающая к определенной повествовательной точке зрения («...возвышающийся перед оркестром человек во фраке [Иоганн Штраус; точка зрения Маргариты]»; «...B пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, с изображениями какого-то старика [точка зрения Никанора Ивановича]. <...> — Доллары в вентиляции, — задумчиво сказал первый...» [4]); цитатные номинации — повторно воспроизводимые в речи повествователя номинации референта, получающие (за счет предикатной оценочной семантики, не соответствующей выполняемой в тексте функции идентификации) приращения смысла или оценочные коннотации, мену оценочного знака, в ряде случаев — экспрессивность («— А в чем дело? — тихо спросил Никанор Иванович, следуя за пришедшими, — <...> А у вас документики... я извиняюсь <...> — Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик...»; «Буфетчик не знал, куда девать глаза <...> и думал: «Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!» И чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам» и т. п.).
Наконец, на обращение к персональной (персонажной) повествовательной точке зрения указывают некоторые типы синтаксических конструкций, передающие особенности восприятия тем или иным субъектом описываемой обстановки или ход его мыслей, в частости: конструкции, выражающие значение неуверенности говорящего или воспринимающего субъекта в правильности восприятия («Какой-то не то больной, не то не больной, а странный, бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз» [точка зрения Аннушки]); номинативные предложения («На этот раз ждать пришлось недолго. Звуки двери. Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые дробные, вниз, вниз, вниз!» [точка зрения Поплавского]); вопросно-ответные конструкции («...Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном — в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно» [точка зрения повествователя]).
Как видим, языковой уровень организации романа «Мастер и Маргарита» обнаруживает отход повествования от принципов традиционного третьеличного нарратива в сторону повествования субъективированного. Широкое использование несобственно-прямой речи персонажа, эгоцентрических языковых средств и «авторизованных» номинации, отсылающих к персонажу как говорящему, средств, указывающих на включенность повествователя в повествуемую реальность и субъективность его повествовательной позиции, — все это способствует размыванию границ между нарраториальным и персональным повествовательными планами, между точкой зрения повествователя и точкой зрения персонажа.
Указанные нарративные черты свойственны роману в целом, хотя разным его композиционным частям — в неодинаковой степени. В особенности они отличают «московские» главы. Здесь повествование ведет диегетический, персонифицированный повествователь, который выщупает в тексте не только как повествующее, но и как «повествуемое» лицо, хотя и в рамках отдельной сюжетной линии (ср., например, строки из романа: «Нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который слышал однажды автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова...»; «Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом...» и др.) Повествователь стремится убедить читателя в своей правдивости, подчеркивает, что ограничен в знаниях о происшедшем и опирается в повествовании только на известные ему факты, ср.: «Были ли эти силуэты или они только померещились пораженным страхом жильцам злосчастного дома на Садовой, конечно, с точностью сказать нельзя. Если они были, куда они непосредственно отправились, также не знает никто. Где они разделились, мы также не можем сказать, но мы знаем, что примерно через четверть часа <...> на Смоленском рынке появился длинный гражданин в клетчатом костюме...»; «Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе»; «...говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер...» и т. п. Эффект достоверности и фактографичности повествования усиливается тем, что Нарратор, как уже было сказано ранее, опирается в изложении событий на персональные точки зрения (участников или наблюдателей этих событий), и даже его собственная повествовательная точка зрения приближается к персональной.
В так называемых «сатирических» главах романа (главах 1-ой части, 27-ой и 28-ой, частично в эпилоге) следование повествователя точке зрения персонажа проявляется особенно ярко, вплоть до того что повествование включает множество не выделенных никакими специальными (графическими или др.) средствами фрагментов речи персонажей (несобственно-прямой речи, эгоцентрических средств, номинаций, отсылающих к персональной оценке). На протяжении этих глав в повествовании последовательно сменяется круг персонажей, и, соответственно этому, повествователь переходит от одной персональной точки зрения к другой, сочетая их со своей собственной повествовательной позицией. Текст ярко окрашен в этой части романа иронией [5] повествователя над персонажами, которая позволяет выделить точку зрения повествователя как главную.
«Романтические» главы романа (это главы второй части, за исключением 27-ой и 28-ой) представляют собой качественно новый этап осмысления повествователем истории: здесь действие разворачивается преимущественно в фантастическом хронотопе и связано с фантастическими приключениями заглавных героев, повествователь уже, можно сказать, заручился поддержкой со стороны читателя и уводит его в новую повествовательную реальность (ср. его замечание «Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования»). В «романтических» главах меняется повествовательная интонация: во-первых, за счет более яркого проявлення личности нарратора: он подчеркивает свои «авторские» полномочия в повествовании («Я покажу тебе такую любовь», «Откроем тайну, которую мастер не пожелал открыть Иванушке» и др.), все больше увлекается собственными размышлениями, адресуя их читателю в форме лирических отступлений («За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?» и т. д.); во-вторых, за счет ухода повествователя от иронической подачи материала.
Повествование в «романтических» главах, практически не включает собственно персонажной наррации, хотя по-прежнему опирается на точку зрения персонажей в плане оценки и восприятия событий. Особое внимание обращает на себя почти полное отсутствие в тексте этих глав фрагментов несобственно-прямой речи персонажей. Снижение роли персонажа в организации текста выполняет при этом ту же функцию, что и использование приема иронии в «сатирических» главах, а именно выделяет позицию повествователя в тексте, его роль как авторской инстанции; вместе с тем оно может способствовать, на наш взгляд, и восприятию «романтических» глав читателем как более цельного в своей основе и, возможно, более объективного повествования. Соотношение повествовательных инстанций в тексте и сам повествователь не изменились, но повествователю важно по окончании первой части романа настроить читателя на новое восприятие текста, повествуемых персонажей и событий, с ними связанных (и вообще вопреки уверениям повествователя о настроенности его на правдивую передачу фактов, он стремится, прежде всего, предложить читателю собственное видение истории, сообщить ориентиры в оценке повествуемого, выделить в нем главное).
«Ершалаимские» главы выделяются на фоне «московских» наличием экзегетического, неперсонифицированного, относительно слабо выраженного нарратора. Повествование здесь соответствует нормам традиционного третьеличного нарратива с экзегетическим повествователем, что должно ассоциироваться с минимальным количеством вымысла в повествовании, полнотой и объективностью изложения. Тем не менее, анализ системы повествовательных точек зрения показывает, что «ершалаимские» и «московские» главы обладают сходством в нарративной организации (ср. распространенное мнение исследователей об их «зеркальности», о параллелизме их построения): так, и в «ершалаимском» тексте, с одной стороны, поддерживается иллюзия беспристрастного документального повествования (см. замечание: «Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человека в капюшоне известен»), с другой стороны, сообщаются по сути недокументальные сведения, текст отходит от норм хроники, наделяется чертами романного (и даже в некоторой степени чертами субъективированного) повествования. Эти черты субъективированного повествования проявляются здесь в малой степени, нерегулярно и не дают основания говорить о какой-либо иной, нежели традиционный нарратив, форме повествования, но их наличие в тексте значимо и позволяет, по меньшей мере, уточнить представление о манере повествования (ср., например, исследователями романа манера «ершалаимского» повествования характеризовалась как «нейтральная», «объективная» (Е.Ш. Галимова), «безличная» (В.И. Немцев), «хроникальная», «летописная» (Г.М. Ребель)).
К этим общим с «московским» текстом чертам относятся:
1) проникновение повествователя во внутренний мир персонажей, вплоть до включения в повествование фрагментов внутренней речи персонажа («О боги, бот, за что вы на-называете меня? «Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания...»» [Пилат]; показательно использование точки зрения погибающего Иуды: «...Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. <...> Он знал, что направо в темноте сейчас начнет слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал его. <...> вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и тотчас потухло» [точка зрения Иуды], ср.: «...за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку» [точка зрения наблюдателя]);
2) постоянное обращение к персональной (персонажа, наблюдателя) повествовательной точке зрения, которая подразумевает некоторое пространственно-временное положение и определенный уровень знаний субъекта, оценивающего и воспринимающего повествуемые события: «Коновод сел на одну из лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в потоке, и слышно было, как хрустели камни под копытами лошадей»; «— Левий Матвей, — не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Пилат»; «Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза — собачьи и волчьи» и т. п.;
3) смена повествовательных точек зрения, создающая стереоскопичность изображения событий и подчеркивающая субъективность представляемого взгляда на изображаемую действительность;
4) наличие фрагментов, в которых нарраториальный и персональный «голоса» в некоторой степени сливаются друг с другом: «В этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его (Иешуа) одного!»; «...трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок. Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи <...>, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-Великана. Но помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль...» и под.
Таким образом, особенности нарративного строения романа «Мастер и Маргарита» характеризуют это произведение как яркий образец новых литературных тенденции в литературе 20-го века. На языковом уровне организации текста обнаруживается повышенная субъективированность повествования как со стороны персонажей, так и со стороны нарратора: подтверждается высокая доля персонажной наррации в тексте и субъективность используемых повествовательных точек зрения. В результате в романе создается эффект, с одной стороны, участия изображаемых персонажей в повествовании, с другой — включенности повествователя в повествуемый мир, его присутствия, непосредственного наблюдения; при этом повсеместно размываются границы между разными повествовательными планами и усложняется процесс идентификации субъекта речи, оценки, восприятия повествуемого. В наибольшей степени черты субъективированного повествования отличают «московские» главы романа, но свойственны также и главам «ершалаимским»; это говорит о сходстве повествовательной манеры «московского» и «ершалаимского» текстов, что представляется нам фактом значимым в плане интерпретации произведения в целом.
Литература
Падучева 1996 — Падучева Е.В. Семантические исследования: семантика нарратива. М., 1996.
Попова 2006 — Попова Е.А. Нарративные универсалии: Монография. Липецк: Изд-во ЛГПУ, 2006.
1. Близок по значению к термину «субъективированное третьеличное повествование», широко используемый в современных исследованиях, термин «несобственно-авторское повествование», под которым понимается, в частности, такой тип повествования, когда «с одной стороны, персонаж становится соавтором повествователя в изображении вымышленного мира, а, с другой — повествователь, подобно актеру, вживается в образ того или иного персонажа..., смотрит на мир его глазами, поэтому отдает в его распоряжение эгоцентрические элементы языка» [Попова 2006: 117—118], что «не уничтожает, но расшатывает границу между дискурсами повествователя и персонажа, ... способствует ... внутренней диалогизации повествования» [там же].
2. Такие конструкции близки к глагольным (и обычно легко преобразуются в них), почему мы и включили их в соответствующую группу. От них существенно отличаются следующие две группы вводных конструкций, в которых субъект, контролирующий вводный оборот, не может выражаться синтаксически и потому должен вычисляться.
3. Подобные слова и обороты могут выражать рефлексию говорящего по поводу собственной речи (откровенно говоря и под.) или по поводу хода развития событий, оценку вероятности / неизбежности событий или обоснованности поступков (конечно, в самом деле), логический вывод (следовательно и под.), разную степень уверенности (пожалуй, по-видимому, несомненно и под.) и другие характерные для метатекстовых элементов смыслы.
4. В большой мере разные оценки повествуемого отражают варьирующиеся в тексте номинации персонажей, особенно инфернальных персонажей романа, ср. только в первой главе Воланд назван как: «иностранец», «немец», «англичанин», «неизвестный», «непрошенный собеседник», «интурист», «заграничный гусь», «удивительный иностранец», «путешественник», «заграничный гость», «иноземец», «престранный субъект», «владелец портсигара», «незнакомец», «развязный неизвестный», «гражданин», «шпион», «русский эмигрант», «профессор» и т. д. (точка зрения Берлиоза и Бездомного); Коровьев представлен в разных главах романа как: «переводчик» (точка зрения Никанора Ивановича), «клетчатый специалист-хормейстер» (точка зрения «девицы» из городского зрелищного филиала), «штукарь-регент» (точка зрения Бездомного) и т. д.
5. Ирония повествователя над персонажами в «сатирических» главах «московской» части романа обусловлена в том числе и соположением в тексте двух временных точек зрения: персонажной, синхронной по отношению к повествуемым событиям, и нарраториальной — ретроспективной по отношению к этим событиям (иными словами, она проистекает из меньшей, в сравнении с повествователем, осведомленностью персонажей о сути происходящего).
Примечания
Михайлова Елена Игоревна (Москва). Кандидат филологических наук.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |