Удивительно, что в такой дружнейшей семье, как Булгаковы, где дети — разумеется, помимо любимого брата — относились к Тасе с уважением и нежностью, особенно Надя и Ваня, холодность, если не сказать суровость, к ней сохранилась у Варвары Михайловны. Тому причиной была изначальная неприязнь к невестке из инспекторской чиновничьей среды. Возможно, Варвара Михайловна прочила в жены своему любимому и талантливому сыну более подходящую подругу. Ведь есть матери, которые непреклонно считают, что их сын достоин лучшей спутницы в жизни, чем та, что он избирает, и все старания Таси, не только верностью и любовью, но и силой духа вытащившей Михаила из тяжелейшего и почти неизлечимого заболевания, не смягчили сердце Варвары Михайловны. В Киеве молодые снимали комнату недалеко от булгаковской квартиры, а к родителям ходили на обеды, Тася своим присутствием не докучала свекрови, но снискать ее любви, даже теплого отношения, не смогла. Между женщинами, особенно между свекровью и невесткой, такое случается. Единственное, в чем можно обвинить Тасю, так это в расточительстве, особенно в первые месяцы семейной жизни, но не она, а Михаил нанимал пролетку или такси при каждом удобном случае, желая сделать приятное молодой и красивой жене. Возможно, неудовольствие Варвары Михайловны Тасей складывалось из мелочей. Например, Тася привыкла к тому, что в доме всегда была прислуга. Это сейчас можно только предполагать, но первоначальное решение Варвары Михайловны не женить Михаила на Тасе, еще перед венчанием высказанное ей, не изменило их отношения даже в нелегкие годы, которые обычно сплачивают семьи. А положение в Киеве, не видевшем за свою историю столь быстрых смен властей и количества убийств, когда человеческая жизнь не стоила ничего, кроме выпущенной пули или удара штыком, усложнялось. Но все же любовь Таси к сыну Варвара Михайловна признаеть в письме к дочери Надежде: «У меня обедают Миша с Тасей, которая вернулась еще 1 октября, не будучи в силах вынести дольше разлуку с Мишей» (18 октября 1915 года). Позже Надя записывает: «Татьяна Николаевна пережила с М.А. все трудности вступления в самостоятельную жизнь, годы империалистической войны (работа в Красном Кресте. — В.С.), затем скитания, жизнь в с. Никольском (в 40 км от г. Сычевки Смоленской губернии) и Вязьме, переезды, материальные недостатки, каторжную работу в начале литературной деятельности...»
Михаил Афанасьевич высоко оценивал помощь жены. В письме к матери от 12 ноября 1922 года из Москвы в Киев он пишет: «Таськина помощь для меня не поддается учету...»
Хотя Михаил Афанасьевич закончил Киевский университет с дипломом детского врача, столкнувшись в Смоленской губернии с невероятным распространением сифилиса, он решает менять медицинскую специальность и открывает в Киеве частный кабинет врача-венеролога. И снова рядом с ним помогающая ему при лечении больных Тася. Татьяна Николаевна вспоминает: «Когда осенью 1919 г. пришла повестка от белых — он нигде не служил, занимался практикой. Ему дали френч, шинель...»
Очень характерно и точно о положении в Киеве тех лет пишет Илья Эренбург в своей знаменитой книге «Люди, годы, жизнь»: «...Никто не знал, кто кого будет завтра расстреливать, чьи портреты вывешивать, а чьи прятать, какие деньги брать, а какие постараться вручить простофиле». И нет сомнения, что виденные в Киеве многочисленные и, по глубокому разумению, не вынужденные обороной убийства, объясняемые борьбой за власть, потрясли юную душу Михаила и позднее отразились без всяких сантиментов.
История менялась так быстро, что на самом деле то, что вчера казалось незыблемым на века, очень скоро превращалось во время одномоментно прошедшее. В газете «Киевлянин» передовая статья вещала: «В настоящее время исход борьбы Добровольческой армии с большевиками решен: большевистская сила окончательно сломлена, бандиты Ленина и Троцкого более не в состоянии оказывать Добровольческой армии мало-мальски серьезного сопротивления, а руководимым А.И. Деникиным армиям... остается только преодолевать пространство и налаживать тыл и гражданское управление в стране».
Журналист газеты Василевский — Не-Буква, бывшей жене которого Любови Евгеньевне Белозерской предстоит оказать немалое и не самое благотворное влияние на судьбу Михаила и Таси, сообщает, что «регистрация офицеров, чиновников и врачей у Киевской комендатуры продолжается... Ежедневно записываются не менее ста человек...» Видимо, в эту регистрацию попал Михаил, а Тася, дружившая в саратовской гимназии с еврейкой Мейерович, доброй и отзывчивой девушкой, разделявшей ее взгляды на жизнь, такой же, как и она, любительницей театра, с ужасом наблюдает, что недалеко от Бессарабской площади, где жили евреи, деникинцы устраивали дикие погромы. «Каждую ночь слышались исступленные крики, плач, били в металлические вещи, ведра, тазы — подлинный шабаш ведьм. По утрам вся Бессарабская площадь была покрыта пухом, перьями, ломаной посудой и другими атрибутами человеческого боя». Именно после таких погромов покинул Киев великий еврейский писатель Шолом-Алейхем, увидев утром из окна подвала, где он прятался с семьей, землю, «как снегом покрытую пухом из вспоротых еврейских перин». В России пока оставалась живущая под Одессой его дочь, вырастившая позднее свое чадо — ныне известную американскую писательницу Бэл Кауфман, автора популярной у нас книги и киноповести «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Очевидец тех событий оставил дневник, из которого явствует, что «большинство временных властей, приходя в Киев, занималось мародерством, спекуляцией и грабежом населения». И вот когда, по мнению Михаила и большинства киевлян, в городе установилась, и надолго, крепкая и нерушимая власть Доброволии, Булгаков как врач направляется на регистрационный пункт, собирающий офицеров на войну, где он увидит новые и многочисленные смерти и постарается спасти от гибели раненых. Но большевистские лидеры, и среди них Николай Щорс, впоследствии ставший комиссаром Киева, были иного мнения о судьбе города и Украины, сделанных совдеповскими. Но разве можно было тогда разобраться в происходящих событиях, предугадать их окончательную судьбу, хотя бы на несколько десятков лет вперед? И Булгаков следует на мобилизационный пункт не только по повестке, но и по велению сердца. Тасе снова провожать его в опасную дорогу. И поймем ее, молодую девушку, что тогда она ни в чем не перечила матери мужа, и потом, в преклонные годы, не восхваляла ее, но и не обмолвилась о ней ни одним недоброжелательным и обидным словом. Она не делает этого не только как женщина опытная, понимающая взаимоотношения людей, тем более семейные, но и зная, как Михаил обожал свою мать. Надя вспоминает, что в разговорах Миши с мамой «затрагивались житейские и весьма широкие мировоззренческие вопросы науки, искусства. Михаил любил поражать мать, как и других своих собеседников, парадоксальностью, оригинальностью суждений, едкой иронией...»
Несомненно, что в числе этих собеседников, и наиболее часто, бывала Тася. Михаил раскрывался ей как человек незаурядный, мыслящий, и весьма оригинально! Надя уверена в любви Таси к Мише, в неимоверном ее интересе к нему, она знает слова Таси и приводит их дословно так: «Она сказала, что будет там, где он, и не иначе». Миша, в свою очередь, счастлив с юной супругой в Никольском, он, даже будучи тяжелобольным, часто ссорился с женою, пытающейся отучить его от вредной привычки, по воспоминаниям одного из лучших друзей детства и всей жизни скрипача Саши Гдешинского, «сетовал на кулацкую черствую натуру туземных жителей (в Никольском. — В.С., которые, пользуясь неоценимой помощью его как врача, отказали в продаже «полфунта масла, когда заболела жена...»
При каких обстоятельствах стала рваться нить их любви, по крайней мере в первые годы соединявшая истинно и пылко любящие сердца, мы попытаемся предположить дальше, хотя до этих событий еще весьма далеко, и была ли нарушена связь их сердец, порассуждаем позднее, на основе фактов и реальных выводов. А пока Тася отправилась провожать мужа на фронт, на Кавказ.
В сердце Таси тревога за мужа. Забыты мучения и стрессы, испытанные ею во время болезни Михаила.
Человеческая память избирательна, она отсеивает малозначимые в жизни факты, но некоторые из них продолжают храниться в глубине сознания и неожиданно всплывают на поверхность. Одному из интервьюеров Татьяна Николаевна поведала, как они с Булгаковым боролись с обнаглевшими крысами, бросавшимися на них, травили их сулемой. И тут же она рассказывает момент из своей жизни, который забыть невозможно, говорит внешне спокойно, но с внутренним необычайным волнением, о чем свидетельствуют ее вспыхнувшие страдальческие глаза. Татьяна Николаевна вспоминает случай, когда братья Михаила — Коля и Ваня — выбили из его рук браунинг, которым он целился в нее. И вслед за этим немедленно оправдывает мужа — он пугал, убивать не собирался. Она любит Михаила, хотя со времени их женитьбы утекло немало разнохарактерных лет.
Тася боялась одурманенного наркотиком сознания мужа и не случайно называет это время в их жизни ужасным, страшным. Она мучилась и претерпела все невзгоды его болезни, она страдала, но любила его. Говорят, что любовь творит чудеса, и я этому верю. Тася провожала на фронт Гражданской войны исцеленного ею молодого врача Михаила Афанасьевича Булгакова.
«Велик был и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй», — писал Михаил Булгаков в начале двадцатых годов, писал, что пережил и думал, и только спустя более полувека, с вершины конца столетия, мы можем утверждать, что был тот год более страшен, чем велик, и неслыханно кровав.
Булгаков садится в поезд, направляющийся на Кавказ, и не случайно. За несколько дней до отъезда в дом Булгаковых приносят записку от двоюродного брата Константина: «Николка жив, хотя и не совсем здоров. У него сыпной тиф. Кризис миновал. Поправляется. Лежит в пятигорском госпитале...»
С этого момента волнения о судьбе брата поселяются в семье Булгаковых, возникает мысль лично помочь ему. К тому же свои услуги в этом предлагает товарищ Константина, капитан Корецкий, принесший Булгакову записку от него.
Через неделю Михаил Афанасьевич, благодаря заботам капитана, получил предписание киевского коменданта, в котором говорилось, что «М.А. Булгаков, врач военного резерва, направляется для прохождения службы в город Пятигорск».
Еще неделя ушла на дорогу до Пятигорска, в лермонтовские места, для нас связанные с именем великого поэта, а для горцев — их исконные места проживания, и чем ближе приближался поезд к линии фронта, тем понятнее и рельефнее вырисовывались в сознании молодого врача стихи великого поэта: «Кавказ! Далекая страна! Жилище вольности простой. И ты несчастьями полна и окровавлена войной!»
Штаб Терского казачьего войска размещался в одном из лучших зданий Пятигорска — бывшей гостинице «Бристоль», кстати, сохранившейся до наших дней в почти первозданном виде, с прежними, не улучшенными номерами, с высокими лестницами, с большим, едва ли не доходящим до потолка зеркалом, расположенным в пролете второго этажа, со старой картиной в вестибюле, изображающей дуэль Лермонтова с Мартыновым, их секундантов, и подтверждающей покорение Кавказа Россией еще в давние времена.
В штабе Михаилу Афанасьевичу пообещали разыскать братьев, а самого направили в город Грозный, на должность начальника медицинской службы 3-го Терского конного полка.
Здесь мы временно прервем повествование. И еще раз воздадим должное автору книги «Михаил Булгаков на берегах Терека», вышедшей в то время, когда произведения великого писателя мариновались в спецхране и ни лучший исследователь жизни Булгакова Мариэтта Омаровна Чудакова, ни Лидия Яновская, никто из других будущих булгаковедов не осмелились написать подобную гиреевской книгу. Да ее, кстати, в то время и не издали бы в Москве.
Книга Гиреева не во всем понравилась Татьяне Николаевне, о некоторых местах она отзывалась даже с гневом и возмущением, и порой ее замечания, особенно касающиеся быта, справедливы. Мне было бы совершенно непонятно столь явное неприятие этой книги, если бы... Если бы я не встретился в жизни с подобным явлением. У нашей семьи было немало друзей — к примеру, известный экономист доктор наук Козлов, чью первую книгу выпустил отец, руководя «Гострудиздатом», еще перед началом войны, издал, несмотря на то, что старший брат Козлова был репрессирован. Врагов числом поболее отец заимел после того, как стал в 1939 году во главе Государственного издательства еврейской литературы «Дер Эмес» («Правда»). Некий Гофман регулярно писал клеветнические письма в ЦК. А потом отца осудили за издание якобы. Но с давних пор с нашей семьей дружила семья Александра Гурштейна, единственного критика еврейской литературы на языке идиш. Гурштейн геройски воевал, был не раз награжден, но не дождался Дня Победы. В 1968 году умер и мой отец, вернувшийся из лагеря в Коми АССР реабилитированным и страдающим болезнью Паркинсона. Живущая неподалеку от нас вдова Гурштейна Александра Васильевна часто заходила к моей маме и однажды принесла радостную весть: Театр на Таганке, сам Любимов ставит спектакль о войне, и одна из его новелл будет посвящена Александру Гурштейну. Но после премьеры пьесы вдова героя новеллы вернулась обескураженной и недовольно сказала маме, что они все переврали, что она говорила об этом с Любимовым, но он не хочет ничего менять, и пересказала свой разговор с художественным руководителем театра.
Вдова Гурштейна. Вы исказили образ моего мужа!
Любимов (растерянно). В чем именно? Новелла взята из жизни. Мне говорил автор, которому я полностью доверяю. Эпизод, где ваш муж вынес с поля боя тяжело раненного воина-татарина, бывшего едва ли не вдвое тяжелее его, был на самом деле!
Вдова Гурштейна. Я не об этом. Такой факт был и описан в газете.
Любимов (вскинув брови). Так в чем же погрешили мы против правды?!
Вдова Гурштейна. В очень многом. Гурштейн не носил очков, а в спектакле они даже сверкают под прожекторами. Я уже не говорю о том, что, кроме роста и веса, артист ничем не похож на моего мужа.
Любимов. Извините...
Вдова Гурштейна. Не могу. Герой этой новеллы не Гурштейн!
Любимов. Почему? Я вас не понимаю!
Вдова Гурштейна. Александр говорил совершенно другим языком. Любил шутить. А ваш герой? Хмурый донельзя. Он добрый человек, каким и был мой муж, но в остальном — в привычках, в манере поведения — это совершенно не Александр! Я требую снятия новеллы с репертуара! Вы же не станете полностью переделывать ее?!
Любимов (ошеломленно). Переписывать?! Заново ставить?! Принятый Министерством культуры спектакль?! Не чей-нибудь, а нашего театра! Объявленный в репертуаре еще два месяца назад? Вы шутите, разыгрываете меня?
Вдова Гурштейна. Я говорю совершенно серьезно! Я требую...
Любимов (смягчаясь через силу). Но ведь мы не ушли от реального события, мы показали подвиг вашего мужа!
Вдова Гурштейна. Налицо подвиг, но не моего мужа. Искажены, и сильно, черты его характера. Есть слова, целые фразы, которые он никогда бы не произнес.
Любимов (бледнея). Извините, но я не могу с вами согласиться.
После этого разговора вдова Гурштейна обратилась с жалобой к тогдашнему министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой. Министр пошла на компромисс, договорившись с Любимовым о замене фамилии героя оспариваемой новеллы.
Мне казалось, что наша знакомая в данном случае не права, придирается к мелочам, и в результате новелла о подвиге ее мужа теперь посвящена выдуманному автором человеку. Лишь потом я понял, что, безмерно любя мужа, к тому же мужа, потерянного на войне, она в своей памяти хранит каждое его слово, каждый жест, действие, и все это стало для нее святым, не подлежащим изменению.
Однажды знаменитому писателю Юрию Олеше заказали — а в СССР литзаказ был делом обычным — написать повесть об оккупированном немцами Киеве, разумеется, во время Великой Отечественной войны. Олеша отказался, сославшись на незнание киевского быта. К примеру, была ли горячая вода в водопроводе или нет. Татьяна Николаевна в одном из интервью делает более или менее справедливый упрек Гирееву. Он пишет о том, как в 1918 году Булгаковы возвращались через Москву в Киев: «Наконец в самом конце снежного и холодного февраля супруги Булгаковы вернулись, измученные долгой и трудной ездой в теплушках, в родной город». Татьяна Николаевна в ответ негодует: «Ничего подобного. Мы прекрасно ехали, в хорошем поезде, чуть ли не в международном вагоне. И питались прилично. Это Гирееву так казалось: раз время такое тревожное, то и ехали плохо».
Сложна работа автора, пишущего на исторические темы. Он может ошибиться в подробностях быта, но не имеет нрава искажать суть событий и отношения героев, нарушать историческую правду. Здесь ошибка, коли существует, столь незначительна, что и упрек Татьяны Николаевны Гирееву, по сути, малозначимый, но это еще прелюдия к общей оценке книги и причины отъезда Михаила Булгакова на Кавказ. Вот что по этому поводу заявила интервьюеру Татьяна Николаевна: «Да что вы! Брехня какая. Во-первых, никакого Корецкого не было, во-вторых, Николай в это время преспокойно жил в Киеве». А перед этим в книге Гиреева есть такой эпизод. Пишет Костя: «Дорогие мои, милая Варвара Михайловна! Случайная встреча с капитаном Корецким, который в ближайшие дни направляется в Екатеринослав, подает мне надежду, что эта записка найдет вас. Николка жив, хотя и не совсем здоров. У него сыпной тиф. Кризис миновал. Поправляется. Лежит в пятигорском госпитале. Я имею возможность его навещать. Бог даст, все обойдется, канут в Лету наши страдания, и мы вновь соберемся за круглым столом... Да хранит вас Бог. Остальное расскажет капитан. Очень тороплюсь. Всегда ваш Константин Булгаков». Далее Гиреев пишет, что «Варвара Михайловна дрожащей рукой ищет носовой платок». Далее, по Гирееву, собирается семейный совет Булгаковых. Варвара Михайловна обращается к сыну: «После смерти отца ты, Миша, старший мужчина в доме. Ответственность за всех на тебе. Спаси брата. Я знаю, ты его любишь... А он один в чужом краю... Я знаю, долго так не проживу. Вижу — вокруг безумие. Его там убьют. Спаси Колю...»
Далее Гиреев приводит сценку, которой в реальности могло не быть и которая явно раздражала Татьяну Николаевну: «Тут вскочила Татьяна Николаевна и стала истерично кричать: «Я с тобой, Миша! Одного не отпущу... Эти месяцы в Саратове... Пойми меня. Нет, не могу опять без тебя! Мы будем вместе!.. Жена я тебе или так... кукла, о которой вспоминают для забавы...»
Соглашусь с Татьяной Николаевной, что истеричность никогда не была свойственна ей — благовоспитанной и выдержанной женщине, и «кукла, о которой вспоминают для забавы», — слова не из ее лексикона, но для Гиреева она лишь одна из героинь повести, а для нее Михаил Булгаков — первая, настоящая и единственная любовь. И отсюда идут ее слова о Гирееве: «Это все ерунда, что он пишет. Николай был дома, Михаил ехал по мобилизации. А насчет Варвары Михайловны — не было случая, чтобы у нее хоть одна слезинка упала».
И все-таки в главном Гиреев несомненно достиг успеха — он не погрешил в целом против истинного подвижнического направления творчества гениального писателя. И он обладал фактами из кавказских архивов, газет и журналов того времени, в чем лично убедился автор, и читая книгу и находя новые материалы. А для Татьяны Николаевны, боготворившей любимого человека, каждая неверная мелочь в книге Гиреева казалась святотатством, в лучшем случае «брехней» или «ерундой».
Мы привыкли к литературным и трафаретным примерам классической любви типа Наташи Ростовой, Ромео и Джульетты, Фархада и Ширин, Тахира и Зухры... Но в реальной жизни за две тысячи лет было столько примеров более сильной, чистой и животворной любви, на описание которых писателями всего мира ушло бы не меньше времени. Один поэт-песенник пришел в издательство и, сдав книгу стихов о любви, сказал, что закрыл эту тему, то есть все, что можно написать о любви, он уже сделал. Это не анекдот, но наука некоторым современным людям, не имеющим таланта любить, не способным пережить трудности характера любимого или любимой, столь бесчувственным, что порою разлуку с любовью переносят незаметно, без душевных затрат, в то время как для настоящего влюбленного она может стоить жизни. Если бы не ободряющие, полные искренних чувств письма Таси к Мише, то он мог действительно застрелиться, как отвергнутый его сестрой Борис Богданов.
Я знаю десятки случаев глубокой любви, счастливой и трагедийной, зачастую одновременно, одну из страниц такого чувства пытаюсь раскрыть в этом романе. Когда Михаил Булгаков выехал на Кавказ, он все-таки через неделю-две вызвал Тасю. Враждебные отношения, возникавшие в те дни, когда она отучала его от наркотика, не прошли бесследно, но любовь, истинная, глубокая, хотя не столь нежная, как прежде, все-таки не покинула их, а обращение, более подходящее для молодой подруги, — «Таська» — все-таки звучало панибратски, иногда по-свойски, дружелюбно.
Я думаю, что, несмотря на осложнения в семейной жизни, Миша и Тася были в юные годы идеальной парой и достаточно хорошо понимали это, особенно — Тася.
Предоставим ей слово о том, как она добиралась до Владикавказа: «Мы ехали через Екатеринослав. Общий вагон, и жрать нечего. Территорию после Екатеринослава занимал Махно, и вот мы все (пассажиры. — В.С.) гадали: проскочим или не проскочим? Ничего, проскочили». Началась Гражданская война, и стала рушиться экономика. Об этом предупреждал большевиков Александр Федорович Керенский. Он издал постановление «О постепенном переходе земли в пользование крестьян». Он считал частную собственность незыблемым атрибутом демократического государства. Более 60 процентов земли было заложено помещиками в банки. Сразу передать ее крестьянам без разрушения банковской системы было невозможно, но и без этого революция привела к хаосу в стране. Вполне понятны слова Таси и «жрать нечего», и о том, что чудом миновали Махно. Дворянская благовоспитанность, стойкость и любовь к Михаилу помогали Тасе преодолевать невиданные прежде трудности. Далеко не все люди выдерживали их, тем более слабый пол. Весьма показательна жизнь актрисы, описанная очень известным до революции писателем Юрием Львовичем Слезкиным, с которым вскоре судьба надолго сведет Михаила. Актриса, родом из Киева, тоже ехала во Владикавказ, и из ее слов вырисовывается реальная обстановка того времени: «Я бежала из Москвы от холода и голода... Я уехала в Киев к гетману, пережила сто перемен, дрожала от выстрелов, от страха потерять свой гардероб, остаться голодной и без работы. Я принимала подарки от гетманцев, немцев, от кого угодно, я на всех смотрела собачьими преданными глазами, доставая мандаты, удостоверения, каждый раз другие, — и ненавидела, Боже, как их всех ненавидела и боялась...» Мысли приходили одна тревожнее другой: «Почему ее замешали в этот ужас, в эту кашу, где все только грязь, вши, насилие, кровь?.. Она уехала с добровольцами, она бежала с ними из Киева в Ростов, из Ростова в Екатеринодар, оттуда сюда... Почему с ними, а не с другими?.. Да только потому, что они говорили приличным языком, на них была привычная форма. Потому, что с ними были французы и англичане, в силу и рыцарство которых она верила. И она тащилась месяцами в теплушках, греясь у железных печурок, готовя чай пьяным офицерам, с которых слетел весь их лоск и изящество, как только они увидели, что пядь за пядью из-под их ног уходит территория «единой и неделимой». Она пьянствовала вместе с ними, чтобы не чувствовать холода, паразитов, отвращения к себе».
И вновь, не прибегая к Гирееву, описываем со слов Таси ее приезд во Владикавказ: «Приезжаю во Владикавказ. Михаил меня встретил...» Увидев ее, он побледнел и внутренне содрогнулся. Перед ним стояла Тася, чрезмерно уставшая, осунувшаяся. Она прильнула головой к его плечу.
— Миша... — со слезой в голосе произнесла она, и он понял, что́ ей пришлось пережить по пути до Владикавказа. — Неужели я с тобой, Миша?
— Раздевайся! — неожиданно приказал он. Она удивилась:
— Я еле двигаюсь. Голодна до смерти...
— Подожди. Сначала помоешься.
— Где кран?
— Не помоешься, а искупаешься! Я сейчас наберу в бочку горячей воды. Зная, что ты приедешь, вскипятил заранее! Здесь вместо ванны купаются в бочке или большом деревянном чане.
Тася погрузилась в горячую воду и сразу почувствовала, как оживает ее тело. Она пригнулась и опустила в воду голову.
— Миша, какое счастье! И ты — рядом!
Она подумала, что действительно, когда Миша не грустил и не задумывался глубоко, уносясь мыслями куда-то очень далеко, а был весел, жизнерадостен, когда шутил и выдавал парадоксальные экспромты, это чудо, это счастье. Где был Миша, там неизменно царили смех и остроумие. Все поражались его начитанности, знанию литературы, музыки, в чем Тася мало уступала ему. Зато в умении придумывать сюжеты он был вне конкуренции. Экспромтом сочинял небольшие рассказы, которые у всех вызывали безумный смех.
— Миша, ты приготовил мне сюрприз, о котором я только могла мечтать... Горячая вода! — воскликнула Тася.
— Я твой должник! Вечный! — улыбнулся он загадочно. — Мне неудобно вспоминать... Я — мужчина, должен обеспечивать любимую. Но ведь медицинский кабинет в Киеве мы оборудовали, продав твое столовое серебро на двенадцать персон. Я противился. Очень. Но ты сказала, что нас двое и мы обойдемся обыкновенной посудой. К тому же серебро в любой момент могут реквизировать. Ты была права. А помнишь ширму, которую мы установили в кабинете, чтобы один посетитель не мог видеть другого? Венерические болезни... Ты знаешь, Тася, у меня лечились муж и жена. Оба были заражены, но разными заболеваниями. Я открываю тебе врачебную тайну. И смех и грех. Каждый из супругов умолял меня сделать так, чтобы о его заболевании не знала дражайшая половина. Они приходили почти в одно и то же время. Он заходит ко мне с одной стороны ширмы, а она в это время покидает кабинет с другой стороны прикрытия, а у меня каждый раз замирало сердце, что они каким-нибудь образом столкнутся, ну хотя бы на входе в квартиру. Пронесло. Приходила даже генеральша. Молодая, стройная брюнетка со жгучим взглядом. Прихватила самое вульгарное заболевание от денщика мужа, а от меня требовала: «Вылечите меня побыстрее и без плохих последствий. Я — генеральша». — «А как же денщик? — спрашивал я у нее. — Его тоже надо бы вылечить. Приведите его ко мне, — настаивал я. — Ведь он может быть опасен для других женщин». В ответ она выпучила глаза: «Пусть о нем заботится муж. Ведь он денщик не мой, а генерала!»
Тася улыбнулась, силы возвращались к ней.
— Ты молодеешь прямо на глазах! — радостно воскликнул Михаил. — Я подолью горячей воды, чтобы скинуть тебе еще несколько лет!
— Пусть будет пятнадцать! — воскликнула Тася. — Мы с тобою познакомились, когда мне шел пятнадцатый год.
— Сию минуту, моя госпожа! — сказал Миша, добавляя в бочку воду, подогретую на печке. — А четырнадцать лет не желаете?
— Хватит и пятнадцати! — улыбнулась Тася. — Не хочется выходить из воды! Я чувствую прилив крови к каждой жилке!
— Я тебя ждал полторы недели, подожду еще полторы минуты! — с серьезным видом проговорил Миша.
И тут ее неодолимо потянуло к нему. Она привстала из бочки.
— Какая ты у меня красивая, Таська! — искренне и восторженно произнес он, сам вытирая ее полотенцем, а она обвила его шею руками:
— Миша, родной! Это я твоя должница. Каждый день с тобою — для меня праздник. Честное слово! — страстно прошептала она.
А когда они лежали в кровати, он вдруг стал ей рассказывать о Владикавказе, об очень симпатичном городке.
— Ты его увидишь. Он не может не нравиться. Александровский проспект, названный в честь Александра Первого, это Невский или Крещатик в миниатюре. И вокруг цепь гор. Кажется, что одна гора переходит в другую. И этот сказочный городок на моих глазах теряет свое обаяние.
— Почему?
— Загрязняется. И болезней хватает разных. Сыпной тиф. Даже есть случаи холеры.
— Не может быть, — тихо произнесла Тася и вдруг почувствовала, что глаза ее слипаются от усталости. — Извини, Миша, но я сейчас усну.
— Спи, дорогая, ты так измучилась в дороге.
А она перед тем как предаться сну, подумала, что на самом деле настрадалась достаточно, борясь с Мишей против наркотика. Они победили его. Она, или он, или вместе. Какое это сейчас имеет значение, когда Миша прежний — остроумный и жизнерадостный. Но он, в отличие от нее, много рассуждает о жизни и заставляет тем самым ее вникать в происходящие события.
— Милый Миша! — из последних сил улыбнулась она, и сон сковал ее тело и сознание.
Через полвека Татьяна Николаевна будет по-доброму вспоминать этот город: «Маленький городишко, но красиво. Горы так видны... Полно кафе кругом, столики прямо на улице стоят... Народу много — военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики на шинах. Ни духов, ни одеколона, ни пудры — все раскупили. Музыка играет. Весело было. Я еще обратила внимание, Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» А он: «Ты что? Это кукурузный хлеб!» А я за бисквит приняла, тоже желтый такой. Миша начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть — голодная как черт приехала, съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь». Еще он сказал, что начал печататься там, писать». Значительно позже Булгаков подумает: «Буду ли я проклинать тот миг, когда решил посвятить себя литературе? Нет, потому что она моя жизнь».
Владикавказцы уже стали ощущать нехватку некоторых товаров, но город их был маленьким оазисом благоденствия на фоне страны с пустыми прилавками. Тася с ужасом читала статьи в местной газете «Кавказ», где уже печатался Михаил под псевдонимом, состоящим из первых букв его имени и фамилии — М.Б. Смутное время. Неизвестно, что будет завтра, как потом воспримут его статьи. На этом псевдониме настаивала Тася. Михаил поначалу возражал ей, но затем согласился не из страха за будущее, а потому, что считал свои первые опусы далекими от совершенства и маленькими по размеру, всего лишь фельетончиками. Тася была послана ему судьбой, она еще раз спасет Михаила от самого худшего. Только сотрудники редакции знали, что под инициалами М.Б. скрывается начинающий литератор, в настоящем военный врач Михаил Булгаков.
В ежедневной беспартийной литературно-общественной газете «Кавказ» (Александровский проспект, дом Худякова) собрались бежавшие из больших городов от большевиков сильные, профессиональные публицисты. На Тасю большое впечатление произвела статья журналиста Петроева, тоже, видимо, писавшего под псевдонимом, придав фамилии Петров осетинское звучание. Тася зачитывала Михаилу наиболее интересные фрагменты из статьи Петроева о разрухах, опубликованной 27 февраля 1920 года. «Есть разрухи от стихийных бедствий, как, например, землетрясения в Мессине и Гори, заслуживающие самого искреннего сочувствия. Но вот рухнул многоэтажный дом в большом городе. Строитель-спекулянт скупил старый трухлявый кирпич, а достойный проходимца хозяина архитектор выводит шесть этажей со стенами в два-полтора кирпича. В итоге дом валится, давит и калечит сотни людей. Не разруха это, а преступление, вызывающее гнев и подлежащее суровой каре.
То же и со всякого рода государственными разрухами уголовного характера, происходящими от явно злой воли, от нечестной наживы на бедствиях страны или от преступной небрежности, от бездеятельности, от беспробудного пьянства или непроходимой глупости, бараньего упрямства стоящих у ответственного дела.
С самого начала германской войны у нас начались разрухи, и все они объяснялись войною. В Германии война заставила всех подтянуться — война требовала двойного, тройного напряжения сил.
У нас же война стала оправданием всех наших разгильдяйств. Начали опаздывать поезда. Сначала на часы, потом на сутки, на недели. Стали пропадать. С амуницией, с медикаментами. И всему оправдание. Что поделаешь? Война! Разруха!
По-русски такие пропажи называются воровством — наглым и безнаказанным, за что по военному времени впору наказывать виновных не отставкою, а волчьим паспортом и гнать со службы с клеймом «К государственной и общественной работе не пригоден». В Ростове, в середине декабря, мне с горькой растерянностью жаловался представитель американского миллиардера Рокфеллера:
— Заказали нам теплую одежду для вашей армии только сейчас, и придет она лишь к весне.
Опять разруха? Нечего на разруху пенять, коль рожа крива. Когда кони бешено мчат тяжелый экипаж под уклон, по краю кручи, то не распускают ни рук, ни губ, ни вожжей, а напряженно натягивают».
— Правда, здорово написано, хлестко? — заметила Тася.
— Хлестко, — задумчиво вымолвил Михаил, — но... но будет еще хуже. Я очень страшусь большевиков.
Тася подошла к окну и присела на подоконник:
— Я так счастлива, что добралась сюда, Миша. Не хотелось бы говорить о плохом. Но ты, наверное, не знаешь. Просто пропустил. Ты в то время мало интересовался тем, что происходило вокруг нас. Даже не читал те редкие газеты, что доходили до Никольского. И потом — в Вязьме. При Временном правительстве в стране ощущалось праздничное настроение. А когда отменили смертную казнь, то в больших городах прошли военные парады. Россия шла к цивилизации. Уверенно. И Александр Федорович мог арестовать кумира большевиков — Ленина. Министр юстиции Переверзев привез ему из Берлина документы, подтверждающие получение Лениным денег от немцев на расшатывание страны. Ленина и его сторонников должны были судить. Кстати, к июлю семнадцатого их осталось немного. Многие партийные ячейки самораспустились. Страна демократизировалась. Не на словах, а на деле. Незачем было ждать коммунистической манны. Но Александр Федорович был на удивление мягким человеком. Отличный юрист, начинал присяжным поверенным, уж он-то должен был соблюсти законность.
Тася спустилась с подоконника и нервно прошлась по комнате.
— Мне обо всем этом рассказывал папа. Мама его корила за неверность ей, ругала на чем свет стоит, а я не осуждаю. Они с мамой и раньше ссорились. И вообще я считаю, что вмешиваться в личную жизнь, даже родных, нельзя. Поэтому я не оправдываю отца, не знаю чувств, испытываемых им к женщине, с которой он стал жить, к маме в этот период, и не осуждаю. И если ты когда-нибудь уйдешь от меня, Миша, то я буду об этом только сожалеть.
— Тасечка, о чем ты говоришь?! — встрепенулся Михаил. — У нас чудесные отношения! Я люблю тебя!
— Сейчас любишь, — вздохнула Тася, — а вообще-то ты не слушай меня, дуреху. Погрустить захотелось. Пожалеть себя. Это у меня бывает. Еще с гимназической поры. Когда на меня обращал внимание не тот мальчик, что нравился мне. Недавно было, а я уже забыла, как его звали. Столько событий произошло, что память отсеивает случайные и мелкие. А вот поступок Керенского не выходит у меня из головы. Вместо того чтобы немедленно арестовать Ленина как предателя родины, Александр Федорович позвонил своему другу Каринскому, зная, что тот в доверительных отношениях с Бонч-Бруевичем, одним из главных большевиков. Бонч-Бруевич немедленно перезвонил Ленину, рассказывая об опасности, что грозит ему, что сведения пришли сверху, абсолютно точны, и Ленин через два часа бежал с Зиновьевым в сторону Финляндии. Чем объяснить этот поступок Керенского? Хотел спасти земляка из Симбирска? Папа говорил, что без большевиков было бы не полным коалиционное правительство. Так считал Александр Федорович.
— А с большевиками, ты думаешь, оно будет коалиционным? Очень сомневаюсь. Их обуревает фанатическая идея — сделать весь мир коммунистическим. Значит, свою страну — в первую очередь, — сказал Михаил и развернул газету «Донские ведомости». — Теперь, как ты видишь, я читаю газеты. И весьма регулярно. Послушай, что пишут из Новочеркасска. «В городе Петровске по распоряжению начальника Войска Донского преданы военно-полевому суду 39 коммунистов. Среди подсудимых 8 женщин, в том числе еврейка Роза Финкельштейн, она же товарищ Нюра, она же тетя Груня, она же Елена Ивановна.
Роза Финкельштейн служила связью между Петровским ЦИКом и засевшими в горах повстанцами-большевиками».
— Восемь женщин, а среди них почему-то выделили еврейку? — искренне удивилась Тася. — У меня в Саратове была подруга, Мейерович, она не пошла бы за большевиками.
— Она — совсем другое дело. Ей было разрешено учиться в гимназии, она вошла в процент, и семья жила в большом культурном городе. А те евреи, что из местечек, из черты оседлости, им большевики пообещали равные права с нами, и многие из них поддержат революцию, и рьяно. Вот увидишь! И больше не грусти без причины, Тася. Договорились?
— Не буду, — улыбнулась Тася, — я сама не знаю, почему взгрустнулось. К тому же в такой счастливый день! — воскликнула она, а про себя подумала, что из-за того омрачилась, что боится потерять свое счастье, вспомнила, как Михаил заезжал к помещице в Никольском, вдруг приревновала его к ней, хотя Никольское навсегда ушло из их жизни и оттуда до Владикавказа вряд ли сейчас доберешься. Впрочем, она бы к Мише постаралась добраться хоть с края света.
Во владикавказском госпитале Михаил служил недолго, всего несколько дней, и, как вспоминает Татьяна Николаевна, «его направили в Грозный, в перевязочный отряд. В Грозном мы пришли в какую-то контору, там нам дали комнату. И вот надо ехать в перевязочный отряд, смотреть. Поехали вместе. Ну, возница, лошадь... И винтовку ему дают, Булгакову, потому что надо полями кукурузными ехать, а в кукурузе ингуши прятались и могли напасть».
Здесь я прерву монолог героини, чтобы объяснить неприязнь ингушей к белым, к добровольцам. Это отголоски покорения царскими войсками Кавказа. На землях ингушей специально размещались казацкие станицы, с чем не хотели мириться ингуши, и до сих пор этот конфликт полностью не исчерпан.
Далее Татьяна Николаевна приводит интервьюеру еще более интересный факт, не придавая ему значения, она продолжает монолог так:
«...Приехали, ничего. Он все посмотрел там. Недалеко стрельба слышится. Вечером поехали обратно. На следующий день опять так же. Потом какая-то врачиха появилась и сказала, что с женой ездить не полагается. Ну, Михаил говорит: «Будешь сидеть в Грозном». И вот я сидела, ждала его. Думала — убьют или не убьют? Какое-то время так продолжалось, а потом наши попалили там аулы, и все это быстро кончилось. Может, месяц мы были там. Оттуда нас отправили в Беслан».
Татьяна Николаевна как бы между прочим сообщает, что «наши попалили там аулы», не уточняя — какие. Можно подумать, что ингушские, но это были чеченские. И конечно, молодая девушка, попавшая из благополучного мира семейного уюта в смертельную мясорубку войны, постоянно переживающая за жизнь мужа, изо дня в день надеется, что он вернется домой, для нее не имело значения, какие аулы попалили, наверное, тех горцев, что стреляли по ним из кукурузы. Она вспоминает об этом с успокоением: «...и все это быстро кончилось». Нет, не кончилось, продолжается до сих пор, и не видно конца конфликту в Чечне. О тех боях позже напишет Михаил, и очень образно: «Чеченцы как черти дерутся с «белыми» чертями» («Необыкновенные приключения доктора»). И далее: «Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал... Взяли Чечен-аул... Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья... Пухом полны земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем по аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси. У нас на стоянке идет лукуллов пир. Пятнадцать кур бултыхнули в котел. Золотистый, жирный бульон — объедение. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев... Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом — не жги аулов».
Булгакову, разумеется, было ясно, а мне нет — почему добровольцы, отступая к Военно-Грузинской дороге от наседающих на них красноармейцев, воюют с чеченцами, насмерть ставшими на их пути. Для того чтобы пройти каждый аул, деникинцам приходится уничтожать его, сжигать дотла. Трижды приезжая во Владикавказ, я пытался отыскать ответ на этот вопрос у местных историков, но безуспешно. А между тем державшаяся на штыках дружба народов рухнула, вспыхнули с новой силой приглушенные обиды, боль в сердцах чеченцев от послевоенной депортации их народа, стремление к шариатской самостоятельности. Забыт завет Булгакова: «Не жги аулов», и вновь ночи в Грозном, Шали, Усть-Мартане, Ведено не менее страшны и опасны, чем те, что описывал Булгаков многие годы назад: «Гуще сумрак, таинственнее тени. Потом бархатный полог и бескрайний звездный океан. Ручей сердито плещет, фыркают лошади... Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесет. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные... А ночь нарастает безграничная, черная, ползучая. Шалит. Пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут... И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, раскаленные ненавистью, с воем, визгом — и аминь! Тьфу, черт возьми!»
Тася, конечно, не знала подробностей всего того, что пришлось пережить Михаилу в Чечне. Он и потом говорил ей, что пишет, но не показывал, не читал, что́ именно. Может быть, оценивал свою первую прозу как далеко не совершенную, или, что неправильно, думал, будто Тася не в состоянии правильно оценить его произведения, она — недавно сошедшая с гимназической скамьи, привыкшая к комфорту, к общению с чиновничьим миром отца — не сможет сопереживать его героям. Думаю, что в этом Булгаков ошибался. Обладающая природной задушевностью, отзывчивым характером, достаточно хлебнувшая лиха, Тася наверняка могла бы и понять его, и даже что-то подсказать, сделать правильное замечание. Как говорится, со стороны виднее, тем более со стороны человека, любящего тебя. Показывая Тасе свои произведения, Михаил в разговорах и даже спорах о них чувствовал бы духовную близость с женой, а не отходил бы постепенно от нее, от общения, сближающего людей. Исключение — «Необыкновенные приключения доктора». Читать их Тасе, вероятно, и не следовало — она и так каждодневно мучилась — «убьют или не убьют», не зная об истинных опасностях, грозивших мужу. И сегодня злободневны строчки булгаковской прозы о Чечне:
«— Поручиться нельзя, — философски отвечает на кой-какие дилетантские мои соображения относительно непрочности и каверзности этой ночи сидящий у костра Терского 3-го конного казачок, — заскочуть с хлангу. Бывало...
Ах, типун на язык! «С хлангу!» Господи Боже мой! Что же это такое!.. «Поручиться нельзя!» Туманы в тьме. Узун-Хаджи в роковом ауле...
Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алмазными брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски».
О том, что рассказ Булгакова очень точно воспроизводит события тех лет, свидетельствует историк М.А. Абазов в статье, изданной в Грозном в 1966 году: «Это было в двадцатых числах октября. На рассвете командование белогвардейских частей предложило жителям Чечен-аула ультиматум — сложить оружие. Ультиматум был отвергнут, и начался бой, который длился два дня. Артиллерия осыпала село и его защитников градом снарядов, горели дома, стога сена».
Чечен-аул был разгромлен и сожжен добровольцами 15—16 октября, Шали — 19 октября 1919 года. Среди других частей в боях участвовал и 3-й Терский конный полк — часть Булгакова. Даже в описаниях этого сражения писатель удивительно точен: кизлярско-гребенские казаки стоят на левом фланге, гусары — на правом, у костра греется казак Терского 3-го конного полка, аул обстреливают три батареи кубанской пехоты. Писатель упоминает Узун-Хаджи, находящегося в Чечен-ауле. Это реальное историческое лицо — предводитель националистического движения, считавший себя вторым Шамилем. С 1917 года место дислокации его воинов — Ведено, в прошлом известная труднодоступная врагу крепость. Расположена в шестидесяти верстах от Грозного и горными дорогами соединена с шумливой речкой Хулхулой. Узун-Хаджи жив, здоров, слухи о его смерти от сыпного тифа неверны и преследовали цель сбить с толку добровольцев, мол, Узун-Хаджи умер, среди его приверженцев царит растерянность, дело его кончено.
Меня продолжает волновать вопрос, чем вызвана вражда чеченцев с деникинцами. Секрет их конфликта открывают архивы. Деникин считал Чечню частью России и находил, что там должен править царский суд, царский, и никакой иной. Тогда к Узун-Хаджи пришли большевики. Их встретил старик лет за семьдесят с большим лишком, маленького роста, сухой, с козлиной бородкой. Строгий законник и усердный молельщик. Ни душою, ни мыслями не большевик. Голова его занята Кораном и шариатом. Большевики сказали ему, что им надо обессилить войска Деникина, а до Кавказа им якобы нет никакого дела, они уважают мусульманство и Коран и вполне допускают, что горцы могут жить и управлять по шариату. Поверив большевикам, Узун-Хаджи заключает с ними соглашение, но не как большевик, а как союзник в общей борьбе с деникинскими частями. Большевикам нужны власть Советов и национализация частной собственности. Узун-Хаджи добивается одного — шариата. Не понимая несовместимости своих и большевистских требований, он бросает против Добровольческой армии лучших воинов, большинство их гибнет в неравной борьбе.
Тася старается хоть в малой степени быть в курсе Мишиных литературных дел, задумок, мыслей. Она понимает, что ее интерес к его работе еще больше сблизит их. Она специально рассказала ему о Керенском, об отношениях Ленина с немцами, но он, видимо, не обратил особого внимания на ее слова, на умозаключения, относясь к ним, как к лепету еще недавней классной дамы в реальном училище, а не к мыслям молодой неглупой женщины, которую жизнь поневоле, но заставила разбираться в политике. Иначе он заметил бы, что немцы превратили Кавказ в свой игорный притон. Они говорят горцам: «Придут русские войска, и наступит конец вашему самоопределению, самоуправлению, культуре». С деньгами из немецкого котелка, с военными инструкторами являются немецкие агенты в Дагестан и Чечню, призывая: «Мусульмане, Россия ослаблена. Пришла ваша пора взяться за оружие, сделать Кавказ своим. У вас своя вера, свои обычаи, свои нравы. Если нужны вам деньги, оружие, патроны, даже военные руководители — вы их получите». Немцы действуют в одной связке с большевиками, но если последние ведут деловые переговоры с Узун-Хаджи, то немцы окружили его почетом, осыпали лестью: «Ты водрузишь на горах высокое знамя пророка. Твое имя станет великим. Тебя будут славить легенды, твое имя станут прославлять в песнях». Большевики и немцы удачно действуют в связке. Добровольцам ставят преграды, задержки, и гибнут целые аулы, доверчивым простодушным горцам лишь достаются горькие слезы.
В 1920 году умирает Узун-Хаджи, не дожив до разоблачения обмана большевиков, вскоре запретивших суд шариата, начавших рушить мечети, отправлять на Соловки мулл. Но остались жить сторонники, последователи Узун-Хаджи, в их сердцах загорается пламя мести за сородичей, обманутых большевиками и сложивших головы в боях с деникинцами. Об этой истории то ли не знают, то ли не хотят знать наши политики. Тем более в Чечне растет секта узунхаджистов и с каждым годом, особенно после депортации чеченского народа, набирает силу. А после распада СССР обстановка в Чечне накаляется вплоть до военных действий. Забыта поговорка о том, что любой худой мир лучше войны. Забыто предупреждение писателя: «Не жгите аулов! Все это кончится скверно».
В записной книжке Михаила Афанасьевича Булгакова есть такие строчки: «В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на десять томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом — вовсе не обязательно быть идиотом... Довольно!»
Ниже приписано: «Проклятие войнам отныне и навеки!»
Однажды он признался Тасе:
— Я восхищаюсь тобою! Ты живешь в тяжелейших условиях и даже не жалуешься на нечеловеческую жизнь!
— Я живу, как и ты, — не задумываясь, ответила Тася, — я твоя жена и должна переносить с тобою радости и горести, и мы не виноваты, что бед и несчастий нам пока выпало больше, чем радостей. Но я поражаюсь тебе, — набравшись смелости, решила постоять за себя Тася, — ты едва ли не каждый день рискуешь жизнью, занят работой по горло, а находишь время для развлечений.
Миша впервые услышал от Таси намек на измену и покраснел. Потом ушел в свои мысли, и Тасе показалось, что она осталась одна, Миша рядом, а его не существует; она испугалась настолько, что готова была закричать, чтобы вернуть его к жизни, но, к счастью, он поднял голову и хмуро вымолвил:
— Не переживай, Таська. Когда не знаешь, как завтра сложится твоя судьба и вообще проснешься ли ты, то хочешь успеть испытать в ненормальной и опасной жизни то, что в иное время даже не привлекло бы твое внимание. Очень трудно в наше время остаться человеком верным и нравственно чистым, как это удается тебе. Ты мой ангел, Тася, ангел-хранитель, — сказал он и крепко обнял жену за плечи, — не сердись на меня, я тяжело болел. Иногда у меня в сознании разыгрываются фантазии, о которых я не помышлял прежде. Может, это остаточное и своеобразное влияние опиума? И порою захлестывают страсти, но не так, как к тебе... Ты — моя единственная и настоящая любовь. Другой такой в моей жизни никогда не будет. А на мои страстишки не обращай внимания, как ты это прекрасно умеешь делать.
Тася хотела сказать, что это ей стоит больших душевных мук, но ничего не ответила, только низко опустила голову, чтобы Миша не увидел ее слез. Она и сейчас нашла в его словах утешение — он не стал оправдываться, не стал лгать, низко и мерзко. Он — незаурядный человек. С ним жить нелегко, а без него — невозможно, без его улыбки, остроумия, нежных объятий и жарких поцелуев. Иногда ей казалось, что они в любой день могут расстаться, но шли годы, а он по-прежнему привязан к ней. Уйдет она от него — он теперь не застрелится, только она никогда не уйдет. Миша — большой ребенок, может напроказить и заболеть так серьезно, что вылечить его сможет только единственный и по-настоящему любящий его человек. Это она — Тася. И от этих мыслей у нее потеплела душа, она стала увереннее в себе и сильнее. Она еще поможет ему, пусть для этого не будет поводов, но если станет нужно, она отдаст для его спасения все свои силы, умение, сообразительность и опыт, доставшийся ей так нелегко. Она старается реже глядеть в зеркало, обнаружив на лбу первую морщину.
Из Владикавказа их с Мишей направили в Беслан — большую узловую станцию. Там на путях, в тупике стояли пустые теплушки. Их поселили в одну из них. К счастью или нет, но пробыли там недолго. В то время нельзя было определить, где завтра будет лучше или хуже, быстро менялась военная ситуация. Белая гвардия огрызалась в ответ натиску большевиков, и порой удачно. Политая кровью Россия еще не полностью оказалась под кумачовым флагом — символом революции и победы в Гражданской войне.
Во Владикавказе Михаил стал работать в госпитале. Там поговаривали, что скоро придут красные, и некоторые врачи решили не рисковать своею судьбою и даже не жизнью, а просто достатком, зная, сколько у красных зарабатывает врач, к примеру военный, — столько же, сколько и солдат — военное довольствие, поэтому и уезжали по Военно-Грузинской дороге в Тифлис, а далее — в Батуми, где садились на корабли, направляющиеся в Турцию.
Татьяна Николаевна вспоминает зиму 1919 года: «Поселили нас очень плохо, недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната, рядом еще комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неудобно было. Тут мы где-то познакомились с генералом Гавриловым и его женой — Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать...»
Я закрываю кавычки, чтобы не продолжать эту тему, но не потому, что боюсь бросить тень на великого писателя. Просто я описываю его таким, каким он был, его сильные стороны и слабости, впрочем, в отношении женского пола свойственные многим гениям прошлых лет и современности.
Миша по-прежнему не показывал Тасе написанное, а она, обиженная этим, не читала того, что выходило в печати. Однажды от отчаяния стала колоть дрова. Первый раз в жизни. Полено прыгало под ее неумелыми ударами, пока все-таки не раскалывалось надвое.
Михаил, увидев это, оторопел:
— Зачем ты рубишь?
— Тебе же некогда! — сдерживая волнение, вымолвила она.
К ее удивлению, Михаил покачал головой и направился к госпиталю. Он действительно много работал, но такого равнодушия она от него не ожидала, думала, что он вырвет из ее рук топор, наймет рубщика, но ничего подобного не произошло. Ей стали помогать сын генерала Гаврилова и денщик Миши Дмитрий Барышев, которого Булгаков послал в помощь. Тася уже приноровилась к колке дров, а денщик считал эту работу лишней для себя.
— Надо чего помочь, барыня? — спрашивает.
— Ничего не надо.
— Так я в кино пойду?
— Иди. А деньги у тебя есть? Нет? Вот тебе деньги. Иди!
Потеплело, и Тася стала чаще выходить из дома. Прежде больше ходила на Центральный рынок.
Иногда до рынка не добиралась, покупала продукты прямо с арбы, двигающейся к базару, что было дешевле.
В воскресенье, 1 марта, пошла в городской театр, где с удовольствием прослушала публичную лекцию европейски известной альпинистки Марии Петровны Преображенской, восходившей на вершину Казбека. Любовалась на экране двумя сотнями диапозитивов с красотами этой заоблачной страны. В вестибюле в перерыве лекции люди говорили о необычайном преображении Японии. Там, как писали газеты, словно по мановению волшебной палочки вдруг мощным ключом забили творческие силы народа. Варварские обычаи словно ветром сдуло. Техника сделала резкий скачок в своем развитии. Архаичные зачатки правления неожиданно вылились в строго последовательную систему государственности. Япония выросла из прежней экзотической островной страны в великую мировую державу. А мы, люди с незатраченной и неисчерпаемой энергией, имеющие у себя под ногами вечный укор природы в виде малоразрабатываемых бесконечных богатств недр и территории, не сумели подняться даже до уровня Японии, хотя и не обособлялись, как она, от Запада. Вывод ясен и прост. Трудно было пошевелить мозгами. Обременительно... Мы во всем привыкли полагаться не на себя, а на других. Вокруг нас из заграничных соболезнователей и благоприятелей всегда был какой-то заколдованный круг. А мы стояли в этом кругу задумчиво и грустно, и лишь время от времени жаловались наши дети: «Потише, дяденьки, голова кружится! Слишком много учебников! И слишком много задают на дом. Некогда даже погулять!» Кружилась у нас голова на протяжении сотен лет, кружится, кружится и теперь, когда большевики взяли нас за горло мертвой хваткой. Кто-то заметил: «Может, большевики все и выправят?!» — «Кто? Эти хамы?!»
Тут людей пригласили на продолжение лекции, и разговор прекратился. Вечером Тася хотела рассказать о нем Мише, но передумала — вдруг он все это знает или ему это неинтересно, но потом пожалела — любое культурное общение, тем более на спорную тему, вызвало бы у него поток эмоций и своих доводов, мог получиться интересный разговор.
Но неизвестное будущее, своеобразная жизнь на качелях, которые взлетают с живым человеком, а могут опуститься с мертвым, потому что, взлетая, как бы паря в пространстве, он мог сказать правду и за это быть подстреленным на лету, заставляют Мишу спросить у Таси совета, подписываться ли ему под статьей в газете «Кавказ» своей фамилией или взять псевдоним. Тася предлагает компромиссный вариант:
— Подпишись: М.Б. Тебя как литератора читатели еще не знают. И чего ни случись — прямого доказательства того, что писал статью ты, не будет.
— А ты у меня умница, — впервые именно так похвалил Михаил Тасю, и лицо ее озарилось. Он еще никогда не признавал ее ума и сообразительности, видимо, думая, что молодым женщинам они не свойственны и не обязательны. Другое дело мама — «белая королева».
Статья называлась «На Красном Дону (рассказ нашего сотрудника)». «Вас интересует, как питаются советские подданные. В отношении питания все пользуются равноправием, голодают все, но в разной степени.
— О голоде можно говорить только тогда, — сказал т. Петерс, — только тогда, когда будут очищены голодными помойные ямы.
И это, товарищи, уже было в Москве. А до тех пор ни о каком голоде говорить не приходилось. Тем же, кто вздумал говорить, кроме голода, о холоде, тот же Петерс любезно разъяснил, что нормальной температурой, при которой можно работать в зданиях, являются минус четыре градуса. Единственно, в чем добились рабочие равноправия, — это в смысле ограбления их квартир. Тут уже поистине все равны, и не только в квартирах, но и на улицах — рабочих раздевали наравне с буржуями, руководствуясь не лишенной логики формулировкой: «Тебе не нужно, а мне, товарищ, на фронт идти!..» (Впервые опубликовано в газете «Кавказ» от 29 февраля 1920 года.)
— Теперь мы повязаны с тобою одной тайной, — загадочно произнес Михаил, — теперь ты знаешь, кто скрывается под инициалами М.Б.
— Ну и что, Миша? — удивленно заметила Тася. — Я уже забыла об этой тайне. И кому я могу о ней рассказать? Большевикам, если они придут? Я о тебе?! Никогда, Миша! И никому ни одного плохого слова о тебе не скажу!
— Я не сомневаюсь в этом, Тася. И почему-то вспомнил сегодня, как мы ехали с тобою в Киев за дипломом. Какие были радостные, возбужденные, сколько надежд возлагали на мою новую работу!
— И мы любили тогда друг друга, — грустно заметила Тася, — безоглядно, безумно, как пишут в любовных романах.
— Почему ты говоришь о нашей любви в прошедшем времени? — удивился Михаил.
— Потому что жизнь изменилась. Появились новые заботы. Неизвестно даже, что будет с нами завтра. Но, по-моему, такое чувство, как любовь, не исчезает ни в какие, даже самые страшные времена. В городе небывалое количество беженцев, в основном из военных и театрального мира, теплые дни, на улицах грязь, а в Александровском сквере продавали первые подснежники и фиалки. Цветы продают влюбленным людям. Значит, они есть. А поэт Дмитрий Цензор поместил в вашей газете стихи о любви, как писали в дни нашей юности, когда мы ехали в Киев за твоим дипломом. Я тогда, наверное, расплакалась, читая их, а сейчас только поразилась им, и приятно, что поэт сохранил в своей душе светлое чувство любви, пусть даже отнюдь не счастливой. Послушай, Миша, они забавны, не более, но до прелести наивны: «Я вспомнил в минуты печали встречу в южном порту, женщину в пестрой шали, с розой во рту. Она была капризней прибоя, создана для ласк и измен. Эту женщину звали Зоя — мы называли ее Кармен. Я был молод, силен и строен, а может быть, и красив. Башмаки нам часто обоим омывал вечерний прилив. Я изведал немало страсти, но забыть не могу Кармен и неделю счастья на морском берегу. Не могу... В отчаянии пьяном я плакал навзрыд, когда с морским капитаном она уплыла в Порт-Саид».
— Очень нужные сейчас стихи, Тася. Они возвращают людей к общечеловеческим ценностям. За какое число газета?
— 9 марта 1920 года.
— Дай ее мне. Там должна быть статья Слезкина. Спасибо. Ты пропустила объявление о том, что создан Комитет обороны. Без пропуска хождение по городу разрешается до восьми вечера. Переписываются все граждане от восемнадцати до пятидесяти пяти лет.
Получим пропуска. А переписывать к нам придут, если успеют. Меня волнует статья Юрия Слезкина. Талантливейший, смелый писатель, а пишет сейчас обтекаемо: «Из хаоса создан мир, из хаоса вырастет и обновленная свободная Россия. Каждый человек более реально осознает свою индивидуальность. Осознавший себя многоликий русский народ впервые сознательно крикнул: «Мир и труд!» Россия не потеряла себя, а впервые осознала...» По-моему, он боится прихода большевиков больше, чем мы с тобою. Он — знаменитый писатель, у него жена в положении. Поэтому играет в местном театре. Слезкин и приехал сюда, чтобы быть рядом с женою. Даже, видимо, хотел отправиться с нею за рубеж, но не решился пускаться в неизвестность с беременной супругой. За такую статью большевики его хотя и не погладят по головке, поскольку в статье отсутствуют лозунги революции, но и не арестуют. Осторожный человек Юрий Львович. Я его не осуждаю. У него есть прекрасные повести. Помнишь «Ольгу Орг»?
— Конечно, — сказала Тася, — ее читала вся Россия. А сейчас ему впору позаботиться о жене и будущем ребенке.
— Ты права, Тася, хотя наша газета борется со всякими паническими слухами и утверждает, что «положение фронта вполне устойчивое и твердое». Требует принять решительные меры для прекращения слухов и даже поместила маленький фельетон о паникерах. — Михаил разворачивает другой номер газеты: — «Некоторые господа, прибывшие к нам из дальних городов, передают всякие небылицы. Паникер — это человек, страдающий ожирением стыда и совести, атрофией мысли и самолюбия и гипертрофией страха...»
— Нет ли под этим фельетоном инициалов М.Б.? — таинственно спрашивает Тася.
— То, что написано... Какое это теперь имеет значение, дорогая? Жизнь продолжается! «На вечере актеров театра, — читает Михаил газету, — выступила актриса Л. Башкина. Перед четвертым действием г-жа Башкина, Юльский, Маргаритов, выйдя на рампу, с американского аукциона разыгрывали альбом с портретами и автографами персонажей труппы. Не прошло и четверти часа, как ставка от 20 р. возросла до 18 тыс. Особым успехом пользовалась пародия на любительские спектакли, где лица из великосветского общества, дилетанты в театральном деле, задумали поставить драму Л. Толстого «Власть тьмы». Особенно интересен был Маргаритов в роли великосветского пшюта, собирающегося сыграть Акима, но не знающего, что такое «крестьянские опорки».
— Представляю, как это было смешно! — засмеялась Тася.
Михаил вдруг посерьезнел:
— Смех во время чумы. Я рад, что есть люди, разделяющие мои мысли насчет прекращения Гражданской войны, но вражда между большевиками и Белой армией зашла слишком далеко. Я тебе прочитаю заметку из нашей газеты: «...В связи с военными неудачами Добровольческой армии со всех сторон начались ожесточенные нападки на цели, к которым стремится Добровольческая армия: Единая и неделимая Россия и примирение всех классов русского общества, в том числе и землевладельцев с земледельцами. Даже такое лицо, как генерал Мамонтов, на заседании Верховного круга объединенных казачьих войск Дона, Кубани и Терека выступил с осуждением этих целей. Но рано или поздно, изнемогая от борьбы и чувствуя, что скоро некому будет пользоваться богатствами, из-за которых идет борьба, люди захотят прекращения Гражданской войны». Люди... Кто думает о них?!. А ты почему улыбаешься, Тася? Ты не согласна со мною? Ведь ты знаешь мое отношение к войнам?!
— Знаю, — прильнула она к мужу, — я полностью согласна с тобою, а радуюсь, потому что ты мне рассказываешь об этом, делишься со мною своими мыслями. Мне кажется, что мы любим друг друга, как прежде. Поэтому я улыбаюсь, хотя и в неподходящий момент, пусть жизнь сейчас голоднее и вообще хуже, чем тогда, но я счастлива... Понимаешь? — тихо, но страстно прошептала она, и Михаил ощутил на своей щеке теплую Тасину слезу.
— Я боюсь, Тася, за нас с тобой, когда думаю о ближайшем будущем. Гражданская война не закончится миром. Из Советской России сообщают, что большевики стараются заключить союз с умеренными революционерами. Обсуждается вопрос о расчистке чрезвычаек и предложение мира Колчаку и Деникину. Все это дикий вымысел. Цель его одна — ввести в заблуждение союзные державы. Я допускаю, что во враждующих сторонах есть здравомыслящие люди, не желающие видеть страну в крови междоусобицы, но они единичны, не они решат судьбу страны.
Михаил был прав. События развивались согласно непреклонной логике войны до победного конца.
Если бы он даже хотел вернуться к врачебной специальности, то не смог бы этого сделать. Город был переполнен врачами, бежавшими с юго-запада России. Газета пестрела их объявлениями: «Доктор медицины Э.М. Виклейн. Болезни уха, горла, рта, кожный сифилис. Адрес: Гимназическая ул., 25 (около театра)», «Зубной врач Нина Михайловна Читаева», «Зубоврачебные кабинет и лаборатория П.З. Перельштейна. Лечение и вставление зубов всех систем», «Доктор Д. Цаликов. Внутренние детские и женские болезни», «Доктор Р.А. Мачатели. Женские и кожно-венерические болезни», «Акушерка-фельдшерица Слезова-Чернявская»... Список объявлений изо дня в день растет. И вместе с тем уезжают из города коренные его жители: булочник Панасян мечтал выучить сына музыке. Как пек хлеб для народа, так и продолжал бы печь, если бы не боялся прихода большевиков. Исчез блестящий фотограф Китон. Имел свой фотопавильон в парке — городскую достопримечательность. Имел своих учеников. Бежали из города богачи Резаковы, оставив впопыхах брата Осю, сошедшего с ума от катаклизмов жизни. Бежали самые богатые люди в городе, владельцы шикарных особняков Юзбашевы... Поэтому владикавказцы не верили даже в победные сообщения газет о том, что «конный корпус Буденного схвачен с двух сторон: с севера — конным корпусом Павлова, а с юга — конной частью генерала Науменко. Идут решающие бои. Корпус Буденного весьма потрепан, люди устали и ослабели духом».
Главный редактор «Кавказской газеты» Федосеев в последнем номере сообщает, что помещение редакции занято добровольцами. Их положение с каждым днем ухудшается. Большевики заявляют, что «полинявший генерал Деникин, еще недавно славший гордые уверенные телеграммы Грузии и Азербайджану, теперь слезно молит их правительства о пропуске своих войск через их границы».
Среда, 20 апреля 1920 года, сообщение из Тифлиса: «Если мы получим гарантии в том, что нас перестанут преследовать как контрреволюционеров, если нам дадут возможность физического существования на родине, то донская казачья демократия готова протянуть руку мира. В процессе двухлетней гражданской войны мы убедились, что на нашей крови строят благополучие иностранные «благодетели» нашей родины. В общих интересах России вернуть в Донскую область ушедшие оттуда силы, представляющие цвет казачества в физическом и нравственном отношении».
Ответ большевиков: «Прохвосты и слизняки. Молчите, голубчики. Не надейтесь по-пустому. Вы, вонзившие когти в тело своего народа, о котором теперь ласково поете, вы не дождетесь прощения. Цвет казачества — в рядах Красной Армии, под руководством Тухачевского, Уборевича, Жлобы — беспощадно уничтожит вас и ваших соратников».
Тася разволновалась, прочитав в одном из последних номеров «Кавказской газеты» рассказ ее сотрудника из серии «На Красном Дону», где автор с инициалами М.Б. рассказывает, что в совдеповских лазаретах не кормят и не лечат не успевших эвакуироваться добровольцев и те умирают в муках от голода и гниющих ран. Хотя лазареты, подчиненные Красному Кресту, обязаны лечить даже врагов.
В сердце Таси нарастает тревога, которую она не в силах ни унять, ни заглушить. Она однажды выпила лишнего, чтобы снять напряжение, но и это не помогло. «Придется нам с Мишей уезжать с его частью, — думает она, понимая, сколько боли испытает Михаил, оставляя на родине мать и сестер. Он пообещал матери как старший сын нести ответственность за благополучие семьи. — Где сейчас Ваня? А Николка? Варвара Михайловна случайно встретилась с ним в поезде для раненых, с больным, но шедшим на выздоровление. Пусть удача сопутствует им, любимой Мишиной сестре Наде, удивительно благородной девушке, у которой доброта и сострадание к людям поселены на лице и в глазах, пусть горечи войны обойдут всех родных стороной и как можно дальше от них».
Тасю пугала непримиримость враждующих, хотя и со стороны большевиков, а больше со стороны добровольцев раздавались разумные голоса о том, что «примирение классов неизбежно. Гражданская война прекратится тогда, когда борьба классов уступит место согласию между классами, ибо при борьбе классов чувствующие себя обиженными прибегают к насилию и грабежам. По закону генерала Деникина по земельному вопросу помещичьи земли даже против желания собственников оставляются в пользовании крестьян, захвативших их во времена большевиков. Плата за них помещику не должна превышать одной пятой среднего урожая. Нельзя говорить о немедленной и безвозвратной передаче земли крестьянам как о решении земельного вопроса. Так поступали большевики. Однако они столкнулись с малой рентабельностью пошедших за ними лодырей и малоимущих крестьян, стали объединять их в коммуны, то есть восстанавливать своеобразные помещичьи хозяйства, но далекие по богатству и возможностям от прежних».
До Таси доходили совсем страшные сообщения: «Мобилизованные большевиками крестьяне штемпелюются особым красным клеймом на левой руке. Операция проводится в пять минут по способу механической татуировки. Аппарат изобретен неким Рагулой Лахоцким, который получил за него премию в 50 тыс. рублей. Клеймо представляет круг, в котором изображены те же знаки, что и на кокарде красноармейца. Цель клейма — помешать переходу мобилизованных к белым».
Миша сказал, что таким образом обычно поступали со скотом, чтобы отличить животных одного стада от другого.
— Ничего, — сказал он, — я врач, я никогда не убивал людей, но Белое движение еще не исчерпало себя. Я верю в генерала Мамонтова. Кстати, Бухарин признался в том, что Деникин представляет серьезную угрозу для Совдепии. Помощь Белой армии идет со всех сторон. Московские купцы ассигновали миллион рублей тому, кто при ликвидации советской власти первым войдет в Москву.
24 сентября 1919 года из Новороссийска был отправлен в Америку пароход Добровольческого флота «Владимир», груженный табаком и шерстью. В середине августа пароход благополучно вернулся в Новороссийск, доставив несколько сот тысяч снарядов, винтовок, обмундирование, паровозы, вагоны. В Америке полная неосведомленность о делах в России. Большинство американцев даже не знают, кто такие Деникин и Колчак. На пароходе находился митрополит Платон со специальной миссией от Деникина. Он был принят президентом Вильсоном, а затем выступал в сенате с речью о героической борьбе Добровольческой и казачьих армий с большевиками. Речь митрополита имела большой успех и послужила предметом дебатов в американской прессе. Платон поехал по стране и в своих речах отмечал крупную роль еврейства в развитии и насаждении большевизма в России и говорил о растущем антисемитизме в белых кругах. Это вызвало в среде американского еврейства переполох. К Платону явилась делегация во главе с самыми богатыми евреями и спрашивала, что надо сделать, чтобы остановить волны антисемитизма в России. Митрополит ответил: «Прекратите поддерживать большевиков». Делегаты обещали подумать.
В юной головке Таси царило смятение. Слишком много мнений было у людей по одному и тому же вопросу, не во всем легко было разобраться. Главное — печатается Михаил. В субботу 15 февраля 1920 года начала выходить газета «Кавказ». В числе авторов были: Ю. Слезкин, Д. Цензор, Е. Венский, В. Амфитеатров, М. Булгаков. «Среди таких фамилий и мой Миша!» — восхищалась Тася. Она знала, что его опекает известный журналист Покровский — родственник по материнской линии. Булгаковеды подвергают сомнению существование этого Покровского. И совершенно зря. О нем пишет, и немало, Юрий Слезкин в повести «Столовая гора», к чему мы еще вернемся. Даже Татьяне Николаевне отказывает память, особенно в части разоблачений книги Девлета Гиреева. «Все, что пишет Гиреев, — ерунда. У Булгакова он на Кавказе тьму родственников нашел. Покровский какой-то... Письмо Покровского, как он Булгакова за границу выманивал...» Память — странное человеческое явление, особенно со временем оно выбрасывает из своей копилки людей ненужных или неприятных. В повести Слезкина Покровский специально приезжает за Булгаковым, чтобы вывезти его за границу, но одного, без Таси. Может, поэтому он исчез из ее памяти. А он существовал — реальный и известный в литературных кругах журналист, редактор «Кавказской газеты» Николай Николаевич Покровский. В газете «Кавказ» помещена его острая и глубокая публицистическая статья под названием «Отписки»: «На отписках строилась вся жизнь России — и общественно-политическая, и экономическая, и государственная. Отписывались и гоголевские Акакии Акакиевичи, и министры, и общественные деятели, и вожди партийных и политических групп».
Михаил ходит по городу в форме врача Добровольческой армии. И хотя красные все ближе и ближе подбираются к Владикавказу, он не теряет надежды на победу Белого движения. Впрочем, как мы знаем из письма его бывшей машинистки, Тамары Тонтовны Мальсаговой, он не расставался с этой формой и после прихода красных. Другой одежды у него не было, его знали как врача Доброволии. И это давало ему право говорить: «Я — врач, я никого не убивал».
«Генерал Мамонтов — надежда Белой гвардии. Он — высокого роста, худой, по-юношески подвижный и стройный, орлиный нос, пронизывающие черные глаза, красивые седины, большие усы. В минуты удовольствия любит покрутить их обеими ладонями. Не курит, не пьет спиртные напитки. Встает рано и до поздней ночи выслушивает доклады, читает телефонограммы. К нему идут по любым делам и находят помощь, защиту. В атаках — всегда впереди. Его несколько раз ранили, под ним убивали лошадь», — пишут о нем 25 августа 1919 года «Донские ведомости», выходящие в Новочеркасске, где расположен штаб генерала. Под портретом Мамонтова, сидящего на лихом коне, можно прочитать воззвание: «Во всех советских газетах и сообщениях беспрерывно повторяется о том, что конница генерала Мамонтова, случайно прорвавшая фронт, окружена советскими войсками и гибель ее — вопрос нескольких дней. Самый главный иуда — предатель (из семьи землевладельцев. — В.С.) Лейба Бронштейн (Троцкий) называет наш поход храбростью отчаяния и повторяет басни о стальном кольце советских войск, нас окружающих. Троцкий засыпает наши части прокламациями, где говорит, что казаков обманули и завели на гибель генералы и офицеры. Казаки слишком хорошо знают, кто их обманул, видят и слышат слезы и жалобы обманутого и обобранного населения, умирающего от голода. Довольно же вам, граждане, насильно взятые в Красную Армию, слушать подлую ложь предателей. Бросайте винтовки, топите их в реках и болотах, идите по домам, портите их телеграф и железные дороги. Идите с нами, разгоняйте ваши советы и комитеты, бейте комиссаров и коммунистов и не верьте их ложным сообщениям и обещаниям. Им пришла гибель, а не нам, и они погибнут!
Командующий войсками генерал-лейтенант Мамонтов».
Тася в замешательстве — все ближе и ближе к городу доносятся пальба орудий и взрывы. А Мамонтов продолжает свои победные реляции:
«Наши дела идут блестяще, без потерь для себя. Сам Троцкий еле выскочил из-под казаков, потеряв свой поезд и постоянного спутника — любимую собаку (в вагоне-ресторане поезда Троцкого в стаканах не успел еще остыть чай, сам он и его спутники успели скрыться в ближайшем лесу. — В.С.). Шлем привет, везем родным и друзьям богатые подарки, на украшение церквей — дорогие иконы. Ждем в свои ряды отставших по разным причинам, чтобы вихрем ворваться в Москву и выгнать оттуда врагов русского народа.
25 августа. Станция Грязи. Ген. Мамонтов».
Пришел домой взволнованный Михаил:
— Красные перешли Дон! Развивают наступление на Кущевку и Краснодар! Идут ожесточенные бои...
— И здесь уже слышно, — вздыхает Тася. Михаил растерян. Только началась литературная жизнь, к которой он стремился, и снова наступает неизвестность, к тому же смертельно опасная. Редакция готовит к отъезду свой автомобиль. Булгаков спрашивает у Слезкина:
— А как будет с подписчиками? Ведь внесли деньги около двух тысяч человек!
Слезкин смеется:
— Переживут. А может, драпанут вместе с нами. Я, правда, остаюсь. У меня жена должна рожать... А в общем-то, делать здесь нечего.
Миша взволнован настолько, что не знает, как начать с Тасей разговор об отъезде. Она догадывается о его мыслях.
— Ты забыл, Миша, что я закончила восьмилетнюю гимназию. И я помню изречение Эразма Роттердамского: «Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а бо́льшая!»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |