Восемьдесят лет назад Михаил Булгаков начал писать роман о семье Турбиных, книгу пути и выбора, важную и для нашей литературы, и для истории русской общественной мысли. Ничто не устарело в «Белой гвардии». Поэтому нашим политологам следовало бы читать не друг друга, а этот старый роман.
Путь Булгакова-сатирика, само его движение от газетных фельетонов к «Роковым яйцам» и «Собачьему сердцу» говорят, помимо всего прочего, о растущей неудовлетворенности лестной репутацией знаменитого юмориста 20-х годов. Новонайденный дневник тех лет подтверждает: писатель относился к себе и своим ранним произведениям с суровой требовательностью, все время сравнивал, оценивал, подводил предварительные итоги.
Не в том даже дело, что фельетоны и юмористические рассказики мешали начатому роману «Белая гвардия»: «Гудок» изводит, не дает писать». Сама действительность требовала серьезности и глубины, спокойного размышления, необходим стал выбор пути. В дневнике Булгакова 6 ноября 1923 года появилась запись: «Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать — нужно мне бросить смеяться». Смеяться он, слава Богу, не перестал, хотя самый смысл и интонация булгаковского смеха разительно изменились в считанные годы. Но ясно, что сразу сказать обо всех мучивших его серьезных вопросах писатель мог лишь в художественном пространстве романа, где встречаются эпос и лирика, история и драма, сатира и трагедия. И такой роман мог быть только историческим.
Мировая литература знает замечательные примеры обращения писателей к эпохе гражданской войны. Не собираясь тревожить великие тени Данте, Шекспира и Мильтона, вспомним знаменитый роман американки Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» о войне Севера и Юга или великолепную книгу «Леопард», написанную итальянским князем Томази ди Лампедузой о семье его сицилийских предков во времена революции Гарибальди. Всегда в таких книгах есть историческая ностальгия, элегическое воспоминание о невозвратном великом прошлом, былой высочайшей культуре, об ушедших людях, которые «богатыри — не вы». Неизбежно критическое сопоставление прошлого с настоящим, всегда для последнего не выгодное. Но иначе умом настоящее не понять.
Ибо из трезвого сравнения неизбежно извлекается исторический урок, становится ясно значение великого переворота в судьбах страны, ее народа и культуры, принявшего традиционную форму междоусобных битв и кровавого повседневного насилия, уничтожения целых классов и сословий. Выявляется и крепнет в испытаниях человек. Приоткрывается грядущее, тоже далекое от светлой идиллии. Сами события настолько масштабны, притягательны и красочны, характеры в их развитии так увлекают, что книги Митчелл и Лампедузы стали бестселлерами, переведены на многие языки, по ним сняты самые знаменитые фильмы XX века.
«Белой гвардии» повезло меньше, она заслонена «Мастером и Маргаритой», тоже не завершена, но ее у нас знают, читают и любят. И постепенно смысл книги становится ясен. Когда роман дошел до Парижа, критик Г. Адамович написал о Булгакове: «С высот, откуда ему открывается вся «панорама» человеческой жизни, он смотрит на нас с суховатой и довольно грустной усмешкой. Несомненно, эти высоты настолько значительны, что на них сливаются для глаза красное и белое — во всяком случае, эти различия теряют свое значение».
Да, и здесь все дело в высоте писательского взгляда, в том, как эта высота достигнута. В «Белой гвардии» нет ни позиции «над схваткой», ни апологии белого движения, ни радостного принятия большевиков и их «нового» устройства жизни, ни самозабвенного любования идеализированным прошлым, ни надежд на реставрацию прежней, царской России. То есть Булгаков отказывается следовать за Буниным, Шмелевым, А.Н. Толстым, Мариной Цветаевой, Б. Пильняком, Маяковским и Андреем Белым. Далек писатель и от холодного, несколько брезгливого набоковского отчаяния. Хотя это отличный роман для семейного чтения, книгу Булгакова нельзя отнести к «легкому» жанру. У ее автора имеется самобытная философия русской истории, и ныне делающая «Белую гвардию» живой и увлекательной. Цена за это открытие заплачена высокая. Но уж такова история.
Не случаен выбор героического Най-Турса, рыцаря чести, чья благородная фигура по авторской мысли — урок и укор: «Най-Турс — образ отдаленный, отвлеченный. Идеал русского офицерства. Каким бы должен был быть в моем представлении русский офицер». С образом белого рыцаря, умирающего за безнадежное, проигранное дело, приходит в роман тема чести. Ведь погибла на глазах у Булгакова не просто родина, канула в небытие великая империя, служить которой всегда было делом долга и чести русской интеллигенции, как бы эта интеллигенция ни называлась в веках (монах Сергий Радонежский, царь Иоанн Грозный, протопоп Аввакум, император Петр Первый, профессор Ломоносов, генералиссимус Суворов, камер-юнкер Пушкин, тульский помещик Лев Толстой и др.). Философ Сергей Булгаков в книге «На пиру богов» описал эту гибель: «Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная, зияющая дыра...»
Михаил Булгаков книгу своего двоюродного дяди читал, со многим согласился, та же страшноватая картина с натуры есть и в его статье «Грядущие перспективы» (1919). То же дословно говорит Студзинский в «Днях Турбиных»: «Была у нас Россия — великая держава...» Но останавливаться на этом, окаменеть в неизбывном отчаянии и скорби Булгаков явно не согласен. Иначе не было бы «Белой гвардии», книги надежды.
Автора романа привлекла в книге «На пиру богов» другая мысль: «От того, как самоопределится интеллигенция, зависит во многом, чем станет Россия». Ответ на этот вопрос искал не только Михаил Булгаков. Навряд ли он читал манифест эмигрантского философа Ивана Ильина «За национальную Россию», где имеются дословные совпадения с «Белой гвардией» и «Днями Турбиных»: «Всю свою историю Россия провела в том, что строилась на пепелище. И то пепелище, которое останется нам в наследство от большевиков, будет не страшнее тех пепелищ, которые оставались нам от татар или от Смуты. Страшнее, опаснее будет то духовное пепелище, которое мы унаследуем после их крушения... Возродить Россию может только новая идея: ее могут воссоздать только обновленные души. Нет больше былой России. Нет ее и не будет. Будет новая Россия. По-прежнему Россия, но не прежняя». Совсем как булгаковский Мышлаевский: «Прежней не будет, новая будет...» Но это тоже сказано в пьесе «Дни Турбиных». Совпадают слова и мысли, ибо тема одна — судьба послереволюционной России, ее культуры и интеллигенции.
Но вот в «Белой гвардии» таких прямолинейных деклараций нет и быть не могло. Ибо роман — не трибуна, не философский трактат и не политическая статья журнального публициста. Автор выбирает эпоху, героев, создает для их действий сцену жизни. То, как он это делает, и содержит в себе авторскую мысль, художественную оценку персонажей и исторической эпохи. Что не значит, конечно, что Булгаков в «Белой гвардии» молчит, скрывает свои мысли и чувства. Напротив, роман о Турбиных тонет в чисто гоголевских авторских отступлениях, проникнут силой живых чувств, подлинной лирикой.
О ком и о чем же этот роман Булгакова написан? О судьбе Булгаковых и Турбиных, о гражданской войне в России? Да, конечно, но это далеко не все. Ведь такую книгу можно написать с самых разных позиций, даже с позиций одного из ее героев, подтверждение чему — бесчисленные романы тех лет о революции и гражданской войне. Мы знаем, например, те же киевские события в изображении персонажа «Белой гвардии» Михаила Семеновича Шполянского — «Сентиментальное путешествие» Виктора Шкловского, бывшего эсеровского боевика-террориста. С чьей точки зрения написана «Белая гвардия»?
Киевлянка Майя Каганская, ставшая израильским литературоведом, написала о романе Булгакова любопытную статью «Белое и красное», где назвала книгу контрреволюционной: «Контрреволюционный роман — это роман-двурушник: на революцию он смотрит глазами реакции, реакцию же видит глазами революции». Позволительно спросить: где же находится сам автор романа, откуда он бросает столь странные взгляды? Это очень интересный перепев политических нападок «левой» критики 20-х годов. «Двурушником» Булгаков мог стать, лишь переметнувшись в стан гонителей интеллигенции, предав ее, подобно сменовеховцам. О какой «реакции» и «контрреволюции» идет речь? Похоже, что сделана новая попытка описать старыми «авербаховскими» средствами и откровенно предвзято историческую объективность Булгакова-художника. Испытанный прием: позиция автора чем-то не нравится, и говорят, что ее нет, есть одно творческое «двурушничество».
Сам автор «Белой гвардии», как известно, долгом своим считал «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира».
Суждение о «лучшем слое» на первый взгляд высокомерно, однако само слово «слой» свидетельствует, что речь здесь идет именно о малой части народа, на создание и воспитание которой этот самый народ, нищий и вечно угнетаемый, потратил столько веков, сил, средств и жизней. А сам Булгаков на допросе в ОГПУ сказал: «Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги». Но в своем романе, из-за которого и попал на допрос, взглянул на этот слабый, одержимый хронической кружковой истерией и политической куриной слепотой «слой» трезво, как правдивый художник школы Толстого.
«Лучший слой» — вовсе не значит, что он лучше всех, соль земли, может высокомерно третировать тех, кто «внизу», на чьих плечах эта культура воздвигнута. В «Белой гвардии» автор вполне самокритично говорит о трагедии и исторической слепоте русской интеллигенции, многое в ней осуждает и развенчивает, и прежде всего ее мифологическое, необременительное народолюбие, когда весь народ как понятие отвлеченное обожают, а каждого его конкретного представителя считают хамом и вором1. Упреком образованному сословию звучит недавно найденная запись Булгакова: «Мучительно думать, что в стране, давшей Пушкина и Гоголя, существуют десятки миллионов людей, никогда не слыхавших о них».
Об этом свидетельствует и упоминание о Толстом, его традициях. Но речь идет не о героике «Войны и мира», хотя она в «Белой гвардии» есть, пусть изменившаяся и переосмысленная. Толстой Булгакова привлек как сатирик, великий разоблачитель, критик «недолжной жизни» образованных сословий, которая развенчивается в его эпопее с помощью «мысли народной», на фоне великих исторических перемен 1812 года. Потому-то имя автора «Войны и мира» сразу вспомнил Г. Адамович, говоря о романе Булгакова: «В первой сцене, где усталые, сбитые с толку офицеры вместе с Еленой Турбиной устраивают попойку, в этой сцене, где действующие лица не то что осмеяны, но как-то изнутри разоблачены, где человеческое ничтожество заслоняет все другие человеческие свойства, обесценивает достоинства или качества, — сразу чувствуется Толстой».
В «Белой гвардии» показана интеллигенция, по собственной вине очутившаяся в историческом тупике, вольно или невольно способствовавшая разрушению государства и культуры (здесь особенно неприглядна роль «гастролировавших» в Киеве левых эсеров, команды профессиональных убийц и провокаторов). В мемуарах гетмана Скоропадского сказано ясно: «Великорусские интеллигентные круги были одним из главных факторов моего свержения». Этого ряженого гвардейского Мазепу и его опереточную «державу» не жалко, но сколько же погибло людей честных, простодушных, обманутых... Этим и обусловлена булгаковская критика и сатира.
И в то же время автор романа на личном опыте, на примере своих близких убедился, что на русскую интеллигенцию обрушился рассчитанный страшный удар. Причем ряды ее быстро редели от белого и красного террора, гражданской войны, голода и болезней, вынужденной массовой эмиграции. Такой ненависти к национальной культуре, унижения и угнетения людей культуры наша история не знала. Смятая большим террором, опутанная большой ложью, испугавшаяся реального народа, раздерганная на части «партиями» и «национализмами», интеллигенция утратила веру. А это великий грех. Опять возникает вечный русский вопрос: «Что делать?» Унести Родину, ее историю и культуру с собой в эмиграцию невозможно, эта иллюзия разоблачена в булгаковской пьесе «Бег».
В «Белой гвардии» Булгаков вовсе не собирался отвечать на вопрос «Что делать?» Не такова задача художника. Он только его задал, правильно поставил. Вполне в духе толстовской традиции автор романа показал русской интеллигенции, какова она на самом деле, каков реальный итог столь трагически завершившегося этапа ее судьбы. Сохранить себя как самостоятельную культурную силу она могла, лишь оставшись со своим несчастным, ослепленным народом, помогая ему устоять по мере слабых сил, храня лучшие достижения русской культуры. Понимать эту булгаковскую мысль в духе примитивного «сменовеховства», как призыв к безоговорочному сотрудничеству с вечно подозрительной, коварной, жестокой к людям культуры советской властью — полнейшая глупость.
Ибо Булгаков после взятия Киева большевиками быстро убедился, что волна продуманного красного террора превосходила все неорганизованные погромы петлюровцев и весьма скромные зверства белогвардейцев. Ему с семьей пришлось скрываться в пригородах Киева, ибо брались заложниками на страшные днепровские баржи и уничтожались в подвалах ЧК ежедневно сотнями именно представители образованных сословий. Потому-то Булгаков добровольно надел погоны военврача и ушел осенью 1919 года из города с обреченными белогвардейцами. Те хоть не ставили врачей к стенке как заведомых «буржуев».
Когда неразумные петлюровцы, догадавшись наконец хоть на время объединиться с белыми войсками, выбили красных из Киева, писатель Иван Солоневич в числе других очевидцев ознакомился с результатами этого террора: «В Киеве, на Садовой, 5, после ухода большевиков я видел человеческие головы, простреленные из нагана на близком расстоянии». Знакомый «почерк»...
Только латыш М. Лацис, председатель Киевской ЧК, расстрелял более 12 тысяч человек. После ухода большевиков в газете «Киевское эхо» появилась серия статей, где, по воспоминаниям жертв и очевидцев, рассказывалось о массовых расстрелах в подвалах ЧК. Там говорилось: «В «работе» чекистов поражает не только присущая им рафинированная утонченно-садическая жестокость. Поражает всеобщая и исключительная бесцеремонность в обращении с живым человеческим материалом. В глазах заплечных дел мастеров из ЧК не было ничего дешевле человеческой жизни...» Статьи в «Киевском эхе» подписаны инициалами — «Мих. Б». Да, это мог быть и Михаил Булгаков. Но даже если это и не он, то уж, во всяком случае, будущий автор «Белой гвардии» эти статьи внимательно читал.
Об этих расстрелах знали все киевляне, им посвящен страшный пророческий сон Алексея Турбина в недавно найденном журнальном варианте «Белой гвардии»: «Но Турбин уже чувствует, что пришла чрезвычайная комиссия по его, турбинскую, душу... Идут! Чекисты идут! И начинает Турбин отступать и чувствует, что подлый страх заползает к нему в душу. Что ж!.. Страшна ревность, страшна <?> неразделенная любовь и измена, но Че-ка страшнее всего на свете». В этом отброшенном тексте ясно показано, что простодушных Турбиных окружали беспощадные оборотни, скользкие люди без лиц с двойной биографией и двойной моралью. В ночном кошмаре видит Алексей среди пришедших за ним чекистов бывшего гетманского офицера Шполянского и убитого им петлюровца в серой папахе: «Ведь они же враги?.. Неужели же теперь они соединились? О, если так, Турбин пропал!.. Все мешается. В кольце событий, сменяющих друг друга, одно ясно — Турбин всегда при пиковом интересе, Турбин всегда и всем враг».
Кольцо вокруг русской интеллигенции сжималось. Потом П. Керженцев писал в доносительном отзыве о булгаковской пьесе «Бег»: «Автор сознательно обобщил в образе Голубкова все черты нашей интеллигенции, какой она ему кажется: чистая, кристальная в своей порядочности, светлая духом, но крайне оторванная от жизни и беспомощная в борьбе». Но ведь и кроткий чудак Голубков менялся, как и Турбины, история медленно открывала интеллигенции глаза.
Булгаков осмыслил этот опыт и написал исторический роман, где показал, что трагический тупик на самом деле является очередным перекрестком судьбы и что русской интеллигенции, расставшись со старыми мечтаниями, надо избежать как мрачного отчаяния, так и увлечения новыми «левыми» иллюзиями, созданием очередной прекраснодушной мифологии о светлом мире социальной справедливости, восставшем народе, победе демократии, пролетарской культуре, «театральном Октябре» и т. п. У Булгакова таких заблуждений не осталось, в новонайденной рукописи «Белой гвардии» сказано о случившемся ясно: «Надвигается новое, совершенно неизведанное страшное... Просто даже если в окна посмотреть, сразу чувствуется, что ничего уже не будет...» Время повернулось, железный занавес опустился, назад пути не было.
Герои «Белой гвардии» самой историей подведены к таким выводам и к выбору, ибо им, как и всей оставшейся в стране интеллигенции, надо жить дальше. Интеллигенция идею Булгакова поняла и приняла, хотя, понятно, не вся и не сразу, и ответила зрительским успехом «Дней Турбиных», оценила писательское дело автора пьесы как подвиг: «Его утрата несомненно взволнует и найдет отклик во многих честных русских душах, хотя бы по одному тому, что его подвиг не может <забыть> и не забудет честная русская интеллигенция переходного периода, так как его мысли и его муки — это ее думы, ее страдания».
Поэтому «Белая гвардия», оставаясь замечательным романом, сохраняет значение уникального исторического документа. Так точно подобраны лица, события, детали. Но все по-толстовски проникнуто неравнодушной авторской мыслью, свободно высказывающейся в лирических отступлениях; русская история увидена и показана творчески, в водовороте беспощадной усобицы, открывающем ее смысл и назначение. Понятный трагизм соединяется с верой в человека и жизнь. Да, это новый «Вишневый сад» и вместе с тем новая «Капитанская дочка», этапная книга, запечатлевшая душу русской усобицы глазами прозревшей интеллигенции. «Белая гвардия» Михаила Булгакова — предостережение интеллигенции, не потерявшее своего смысла и назначения в наши тревожные дни.
Восстановим канву стремительно развивавшихся исторических событий, описанных в «Белой гвардии». Молодая Советская Россия, терзаемая интервенцией, разгорающейся гражданской войной и не имевшая еще регулярной армии, заключила 3 марта 1918 года кабальный Брестский договор с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Этот-то «мирный» договор привел к страшной усобице и решил судьбу героев «Белой гвардии». Ибо одним из условий соглашения было наше вынужденное признание оккупированной немцами и австрийцами Украины независимым государством. Советское правительство заключило со Скоропадским мирный договор.
Сбылись самые смелые мечты лукавого гетмана-изменника Мазепы, чье имя совсем не случайно упомянуто в романе Булгакова. Малороссийские губернии рухнувшей империи вдруг стали желанной «заграницей», и туда бросились беженцы со всей России. Их социальный состав описан в «Белой гвардии» с исчерпывающей полнотой.
Обратимся к мемуарам гвардейского корнета-кирасира Юрия Мейера, бежавшего тогда из голодного красного Орла в сытый гетманский Киев и потом служившего в белой кавалерии: «Жизнь в Киеве осенью 1918 года была веселой... Неисправимые бывшие люди, невзирая на тесноту жилья, старались жить прежней беззаботной жизнью... Все это общество... ходило в театры, кино, в гости друг к другу, играло в карты, в теннис, устраивало катания по Днепру на парусных лодках киевлян... Эти пришельцы совершенно не учитывали подлинного настроения страны, в которой они жили... После продовольственной скудости Орла нас поразили магазины и базары Киева своим богатством: громадные белоснежные пшеничные хлеба, свиное сало в два вершка толщиной и т. д.». Добавим к этому воспоминания первой жены Булгакова о Киеве при немцах: «Порядок был идеальный. И тишина. Все было чинно-мирно. Продукты были любые. И публика ходила такая шикарная... шляпы... При немцах дамы шикарные ходили... Летом рестораны, кафе много было... знаете, так на улице под брезентовыми зонтами. Мы и в театр ходили, Вертинский приезжал, нашли какое-то польское кафе — там очень вкусные пончики были».
Сюда же стоит добавить свидетельство другого очевидца, левоэсеровского боевика и писателя Виктора Шкловского, весьма активно действовавшего тогда в Киеве и послужившего прототипом для демонического архангела «левой» авантюры Михаила Семеновича Шполянского. Вот что он пишет в созданной и изданной в берлинской эмиграции книге «Сентиментальное путешествие» (1923), которую Булгаков внимательно читал и использовал в работе над романом: «Киев был полон людей. Буржуазия и интеллигенция России зимовала в нем. Нигде я не видел такого количества офицеров, как в нем... Город был русский, украинцев не видно было совсем».
Вот почему осторожные немцы не позволили прийти к власти в Киеве украинским националистам («людям в шароварах» из «Белой гвардии») и их правительству — Центральной раде и создали 29 апреля 1918 года марионеточную «Украинскую державу» во главе с гетманом П.П. Скоропадским. Ее признало Советское правительство и посадило в Киеве своего посла. Гетманское «самостийное государство» было подчеркнуто украинизированным и пронемецким, но опиралось в основном на добровольческие дружины русских офицеров и юнкеров, тайно поддерживало отношения с Деникиным и Антантой. В одном только Киеве, по свидетельству гетмана, у него было более 15 000 офицеров.
Поражение Германии в мировой войне, своя «домашняя» революция (ее устраивал будущий враг Булгакова Карл Радек), развал кайзеровской армии и рост народного сопротивления оккупантам произвели в сложных политических маневрах необходимые жесткие коррективы: 13 ноября Советское правительство разорвало Брестский мир. Немцы были цинично обмануты, к тому же на них умело натравили селян. На следующий день спохватившиеся петлюровцы подняли восстание. Опереточный гетман и его марионеточная «держава» стали в «большой политике» не нужны. «Железные» немцы вынуждены были уступить силе исторических обстоятельств и ушли, заключив, однако, с окрепшими петлюровцами тайное соглашение о передаче им власти в Киеве. Это была еще одна стратегическая ошибка. И здесь немцы находились в глубоком заблуждении.
Среди желто-голубых петлюровцев были свои красные шполянские. Интересная деталь: когда в феврале 1929 года украинские писатели на встрече со Сталиным стали критиковать пьесу Булгакова «Дни Турбиных», они неожиданно обвинили автора... в клевете на петлюровское движение и заявили прямо: «Это было революционное восстание масс, проходившее не под руководством Петлюры, а под большевистским руководством». Это больше похоже на реальную правду истории.
14 декабря обреченный режим гетмана пал, и в город вошли многочисленные, хорошо оснащенные войска Украинской директории, была восстановлена буржуазно-националистическая Украинская народная республика. Пышный театрализованный парад победителей состоялся через пять дней. 16 января 1919 года петлюровское «государство» в самонадеянном ослеплении объявило войну Советской России. Это его и погубило, ибо щита Брестского мира для «самостийной» Украины не существовало более. Несметная сила петлюровцев, о которой рассказывалось в «Белой гвардии», вдруг куда-то подевалась. Выяснилось, что советский посол-чекист сидел в Киеве не зря, ловко обманывая немцев и вооружая «народные массы», костяком которых были чекистские группы террористов и подрывников. Корнет Мейер вспоминал: «Без особого сопротивления большевики в течение января и февраля 1919 года заняли всю Украину. В феврале украинцы Петлюры без сопротивления сдали большевикам Киев». Красная Армия и украинские «партизанские» части, развернув давно готовившееся наступление, разбили близ Киева неразумных петлюровцев (их паническое бегство и «прощальные» кровавые расправы описаны Булгаковым в отрывках «В ночь на 3-е число» и «Конец Петлюры») и вошли 5 февраля 1919 года в город. В эти считанные месяцы и протекает действие романа «Белая гвардия».
За строками сухой исторической справки — трагические судьбы множества людей, традиционно преданных политиками и генералами. Жертвами очередной «исторической» сделки стали тысячи офицеров бывшей царской армии, юнкеров и кадетов, вступившие в боевые дружины гимназисты, бойскауты и студенты и те представители русской интеллигенции, которые жили или волею судьбы очутились тогда в Киеве и в силу свойственного им естественного чувства долга и чести поддержали опереточного гетмана, видя в нем наследника, пусть лукавого и недостойного, рухнувшей монархии, российской имперской государственности. Еще один самообман... Правда, командир добровольцев генерал Ф.А. Келлер призывал их терпеть Скоропадского до взятия Москвы, где офицеры, обозленные идиотической «украинизацией», собирались повесить вельможного политикана на первой попавшейся перекладине. Союз был странный и шаткий. А выдающегося кавалерийского командира Келлера и двух его адъютантов петлюровцы (а скорее всего чекисты в петлюровской форме) вскоре убили прямо у памятника Богдану Хмельницкому.
«В Киеве Скоропадский, поддерживаемый офицерскими отрядами, — офицеры сами не знали, для чего они его поддерживали», — недоумевал Шкловский, всячески способствовавший тогдашнему развалу. Он открыто потешался над романтизмом и доверчивостью офицеров и юнкеров, но им-то было не до смеха. Многим историческая слепота и наивность стоили жизни. И гибла в основном молодежь, мальчишки в погонах вроде Николки Турбина. Так был убит под Святошином сын В.В. Шульгина. Об этих простодушных, всеми обманутых молодых людях и повествует роман «Белая гвардия».
Известно, что события эти Булгаков сам видел и пережил, его как врача мобилизовали в войска гетмана, Петлюры и Деникина и, возможно, в Красную Армию, его родные и друзья исчезали и гибли в вихре гражданской войны, жизнь его постоянно была в опасности. Судя по косвенным данным, Булгаков накануне падения гетмана надел офицерскую форму и взял в руки оружие.
Первая жена Булгакова Т.Н. Лаппа-Кисельгоф вспоминала, что он с друзьями уходил тогда на позиции, пытался отстоять город от петлюровцев, но ничего не было готово, слабая оборона рухнула, добровольцы вернулись домой. Виктор Шкловский говорил, что встречал тогда Булгакова и беседовал с ним в «Союзе возрождения России». Думается, что это ошибка памяти. Автор «Белой гвардии» с гимназических лет придерживался умеренно-монархических взглядов и никак не мог появляться в левоэсеровской подпольной организации. В монархическом «Совете государственного объединения России» он вполне мог бывать. Впрочем, все это лишь предположения. А вот петлюровские пули, свистевшие вокруг шедших в кино Булгакова и его жены, — реальность гражданской войны.
Биографизм булгаковского романа преувеличен, чему способствовали семейные неурядицы и взаимные неудовольствия. Л.С. Каруму, мужу Вари Булгаковой, очень не нравилось быть прототипом подлеца и предателя Тальберга. Но зато он рассказал о персонажах «Белой гвардии» много любопытного, и это все реальные факты, доселе комментаторам романа неизвестные: «В романе описана семья Булгаковых. Он описывает случай моей командировки в Лубны во время власти гетмана при петлюровском восстании. Но затем начинается вранье. Героиней романа сделана Варенька. Других сестер нет вовсе. Матери тоже нет. Затем описаны в романе все его собутыльники. Во-первых, Сынгаевский (под фамилией Мышлаевский), это был студент, призванный в армию, красивый и стройный, но больше ничем не отличавшийся. Обыкновенный собутыльник. В Киеве он на военной службе не был, затем познакомился с балериной Нижинской, которая танцевала с Мордкиным, и при перемене, одной из перемен власти в Киеве, уехал на ее счет в Париж, где удачно выступал в качестве ее партнера в танцах и мужа, хотя был на 20 лет моложе ее.
...Во-вторых, описан был Юрий Гладыревский, мой двоюродный племянник, офицер военного времени лейб-гвардии стрелкового полка (под фамилией Шервинский). Он во время гетмана служил в городской милиции, в романе же он выведен в качестве адъютанта гетмана. Это был малоинтеллигентный юноша 19-ти лет, умевший только пить и подпевать Михаилу Булгакову. И голос у него был небольшой, ни для какой сцены не пригодный. Он уехал с родителями во время гражданской войны в Болгарию, и более сведений я о нем не имею.
В-третьих, описан Коля Судзиловский, его тоже можно узнать по внешней обрисовке, бывший в то же время киевским студентом, немного наивный, немного заносчивый и глуповатый юноша, тоже 20-ти лет. Он выведен под именем Лариосика...
Должен лишь сказать, что похожесть моя сделана в пьесе меньше (чем в романе), но Булгаков не мог отказать себе в удовольствии, чтобы меня кто-то не ударил, а жена вышла замуж за другого...»
Наивные упреки обиженного зятя, неумная ловля на «вранье» показывают, как рождалась художественная правда. Слушая их, лучше понимаешь, почему проиграли белые. Хотя, разумеется, Карум — не Тальберг, и обиды этого сурового службиста, бывшего и у гетмана, и у белых, и у красных, напрасны. Цель Булгакова — не оскорбление родственника, пусть и нелюбимого, и не изображение своих собутыльников, а творческое приближение к реальной правде, скрытому смыслу внешне разрозненных событий истории и поступков конкретных людей, попавших в огонь. Потом писатель вспоминал: «Я видел в этот страшный 19-й год в Киеве совершенно особенный, совершенно непередаваемый и, я думаю, мало известный москвичам, особенный фон... Если бы сидеть в окружении этой власти Скоропадского, офицеров, бежавшей интеллигенции, то был бы ясен тот большевистский фон, та страшная сила, которая с Севера надвигалась на Киев и вышибла оттуда скоропадщину». Этот сложный исторический фон важен для Булгакова и потому так тщательно воссоздан в «Белой гвардии».
Но если бы автор просто описал тогдашние исторические события и сделал своих героев их участниками, то у него получилась бы часто встречавшаяся в литературе 20-х годов романная хроника. Однако Булгаков избрал иной путь. В очерке «Киев-город» (1923) он высказался достаточно ясно: «Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве». Роман о Турбиных показывает, что автор не стал дожидаться нового Толстого и сам написал книгу о русской усобице в традициях «Войны и мира».
Тысячелетняя история российского государства дана в «Белой гвардии» широко и смело, в своем трагическом развитии — от древнего Херсонеса-Корсуни (места крещения киевского князя Владимира), Запорожской Сечи, героического гетмана Богдана Хмельницкого (памятник которому в Киеве воздвигла «единая неделимая Россия») и коварного Мазепы, Петра I, Пугачева, Александра I до Октябрьской революции, немецкой оккупации, Петлюры и надвигающихся всемогущих большевиков. Столь же не случайно упоминание романтического императора-неудачника Павла I, чья таинственная тень появляется в «Ханском огне» и «Беге». Есть в книге и пророческий сон Алексея Турбина о Перекопе, предваряющий пьесу «Бег». Сны, трагические предсказания и лирические мечтания как бы открывают дверь в тревожное, непонятное будущее, раздвигая пространство романа.
И в то же время видно, что автор романа подобно Толстому тщательно подбирает подробности и источники, пользуется библиотеками, историческими сочинениями и воспоминаниями очевидцев2, собственными записями и впечатлениями и даже изучает полевые карты мест сражений. К тому же он не ограничивается историей.
Мы как-то забываем, что в романе с тревогой и пророчески говорится о «страшном и суетном электрическом будущем человечества», о гигантских машинах, своими «отчаянными колесами» до корня расшатывающих самое основание земли. А чтение «вечной книги» рождает новое прозрение: «Ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму... Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий». Взгляд в будущее мира и России, сочетающийся с трагической мощью древних образов Апокалипсиса, придает книге особую глубину и эпическую силу. А лиризм авторских отступлений избавляет «Белую гвардию» от «рваного» хроникально-документального монтажа, скороговорки и газетных приемов.
Роман посвящен не только интеллигенции и истории, но и судьбе великой культуры, хранительницей которой становится интеллигенция в эпоху перелома. В «Белой гвардии» мы постоянно встречаемся с русской литературой, там есть зачины древних летописей, имена Толстого и Пушкина, цитируются Достоевский, Бунин, Мережковский, философ С.Н. Булгаков. Есть здесь и любимые детские книги — «Собор Парижской Богоматери» Гюго и «Саардамский плотник», старинная повесть П.Р. Фурмана о Петре I. Звучит на страницах романа и музыка великих композиторов. Недаром книгу иногда сравнивают с оперой. И все это делается для того, чтобы показать исторические, культурные корни семьи Турбиных и причины изменивших их судьбу великих революционных событий.
В основе романа Булгакова — вечная тема исторической слепоты и долгого трудного прозрения, столь волновавшая писателя и встречающаяся у него так часто — от пьес «Бег» и «Багровый остров» до романа «Мастер и Маргарита». Недаром будущий автор «Белой гвардии» в 1919 году назвал себя и своих героев «представителями неудачливого поколения». Жестокие слова, но в них столь нужная зрячая правда, которую надо выдержать и принять. Не случайно звучит в книге скорбная песнь слепых лирников о близящемся Страшном суде. Эти нищие видели дальше и больше зрячих.
Ведь умные культурные Турбины посреди разгорающейся гражданской войны живут идеалами и иллюзиями прежних светлых лет и не понимают, что творится с ними и вокруг них в новую эпоху перелома. Мир их ограничен Киевом и прошлым. Настоящее же и будущее темно и страшно. Они даже не знают, что реально происходит на Украине и за ее пределами, наивно верят всем слухам и обещаниям, верят газетам, гетману, немцам, союзникам, петлюровцам, Деникину. Народ, крестьяне для Турбиных сила таинственная и враждебная, внезапно возникшая на живой шахматной доске истории. И потому для них все неожиданно, все «вдруг», и «от судеб защиты нет» (Пушкин).
Конечно, Турбины сердцем чувствуют, что наступают последние, страшные времена. Молодежь, некогда жившую в мире и покое и вдруг оставшуюся без опоры, охватила тоска, тревога, отчаяние: «Просентиментальничали свою жизнь. Довольно». Мир и покой ушли навсегда. Ужас рождало крушение всех старых идеалов и ценностей.
Густая метель слепила глаза. Образ снежной бури, вдруг обрушившейся в степи на беспечных путников, встречается уже в первом эпиграфе «Белой гвардии», взятом из повести Пушкина «Капитанская дочка». М. Каганская права, указывая на особую важность этой цитаты: «То, что в другой прозе именуется эпиграфом, в булгаковском романе должно называться увертюрой». Но не музыка извечного русского хаоса звучит в «Капитанской дочке» и «Белой гвардии». Эти книги соединяет симфония русской истории, где живут рядом, переходят друг в друга мрак и свет, трагизм и надежда. Поэтому книга Пушкина не раз упоминается в романе Булгакова, выбор ее не случаен, а эпиграф столь значим, задает тон.
М. Пришвин сказал как-то: «Наконец-то дожил до понимания «Капитанской дочки» и тоже себя: откуда я пришел в литературу... Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где наладился жить, — то и другое для меня теперь археология; моя родина, непревзойденная в простой красоте, в сочетавшейся с нею доброте и мудрости, — моя родина — это повесть Пушкина «Капитанская дочка». То же мог повторить и автор «Белой гвардии».
Писательская судьба М.А. Булгакова начиналась в 1920 году во Владикавказе со споров на пушкинских вечерах о наследии великого поэта. Молодому литератору довелось тогда столкнуться с нигилистическим отношением к Пушкину, выраженным в такого рода фразах: «И мы с спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его (Пушкина. — В.С.) полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся».
Образ сокровища культуры, горящего в огне и не сгорающего, запомнился Булгакову навсегда, появился в «Белой гвардии» и впоследствии неожиданно возродился в «Мастере и Маргарите» в знаменитой фразе: «Рукописи не горят». Подлинные ценности, и прежде всего Пушкин, раз возникнув, не исчезают даже в пламени мирового революционного пожара. Эту истину молодой Булгаков отстаивал в спорах с молодыми футуристами и «пролеткультовцами». Но, как писатель, он такими диспутами ограничиться не мог, спор о Пушкине продолжился творчески, в написанном уже в Москве романе «Белая гвардия».
Позднее Булгаков с полным основанием утверждал, что первый его роман написан в традиции «Войны и мира». Да, в «Белой гвардии» есть и Бородино, и Александр I, и трагическая неразбериха войны, и сравнение последнего неудачного боя юнкеров с Бородинским сражением (ведь Киев пал, как и Москва), и похожий на Тушина безымянный героический штабс-капитан при четырех молчащих пушках, и свой гордый Андрей Болконский (одинокий герой Най-Турс), и трогательный в своем юном простодушии Петя Ростов (Николка), и русская семья, попавшая вместе со всем народом в водоворот истории и своей судьбой заставившая читателей еще раз задуматься о смысле великих потрясений в жизни страны, народа, интеллигенции. Да, это «мысль народная» Толстого, но Булгаков находит ее не только в «Войне и мире», но и там, где мысль эта впервые определилась, — в «Капитанской дочке» Пушкина.
Не случайно в книжном шкафу семьи Турбиных, описанном на первых страницах «Белой гвардии», эти романы Пушкина и Толстого стоят рядом как пророческое напоминание о том, что русская история еще не кончилась и что грядут новые перемены, мятежи и трагедии: «Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей. Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, а Капитанскую дочку сожгут в печи». Пушкинский роман становится здесь одним из символов уходящего культурного уклада, который гибнет в огне революции и гражданской войны.
Самим выбором эпиграфа автор подчеркнул, что речь в его первом романе идет о людях, вначале трагически заблудившихся в железном буране революции и все же нашедших наконец в ней свое место и дорогу, свою меру исторических событий. Этим же эпиграфом писатель указал и на свою непрерывающуюся связь с классической традицией, и прежде всего с историзмом Пушкина, с «Капитанской дочкой», замечательным размышлением великого национального поэта о русской истории и русском народе, частью которого были Пугачев, Гринев, Савельич, капитан Миронов и его дочка, императрица Екатерина и сам Пушкин. Ибо пушкинское понимание отечественной истории полнее всего проявилось именно в этой последней книге, где верность художественной правде делает трагическую и величественную картину народного восстания живее и выше любого исторического исследования.
Вослед Пушкину исторический романист Булгаков добивается своей художественной правды, и на этом пути рождаются интересные параллели и совпадения. В его книге появляется слово «пугачевщина». «Белая гвардия» близка к «Капитанской дочке» и тем, что в ней, как и у Пушкина, есть важная для понимания авторского замысла, но тем не менее «пропущенная» глава из черновой редакции. Заметим, что Пушкин интересовался прошлым Украины и хотел писать очерк ее истории. А пушкинская книга о Пугачеве совсем не случайно упомянута в ранней редакции «Мастера и Маргариты», где появляется ученый помещик Феся, никогда не бывавший в своем имении: «Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознакомиться с русским народом по солидному источнику, прочел «Историю Пугачевского бунта» Пушкина, после чего ехать наотрез отказался, проявив неожиданную для него твердость». Ведь это продолжение разговора о русской интеллигенции, начатое в «Белой гвардии». Напомним, кстати, что Булгаков вослед Пушкину создал очерк о Пугачеве и его восстании как главу школьного учебника русской истории.
«Капитанская дочка» и «Белая гвардия» написаны на одну тему — о гражданской войне в России, и эта капитальная тема дает необходимую высоту взгляду автора на исторические события. Ибо пламя такого великого события, как гражданская война (каковой и было пугачевское восстание), равно освещает и верно разъясняет жизнь прежнюю, ее людей и новую действительность, впечатляющее столкновение различных социальных сил, непонятно жестокое движение истории, отчаяние и озлобление в очередной раз обманутых народных масс.
Романы Пушкина и Булгакова написаны как развернутые художественные комментарии к знаменитой пушкинской строке: «Чему, чему свидетели мы были!» В «Капитанской дочке» простодушные провинциальные дворяне Петруша Гринев и Маша Миронова вдруг попадают в центр исторических событий, на них падает багровый отсвет народной войны. Их встречи с крестьянским вождем Пугачевым и императрицей Екатериной II подтверждают, что от истории нигде не укрыться, надо либо быть со своим народом в роковые минуты великих потрясений, либо идти против него. То же происходит и в «Белой гвардии», где милая, тихая, вполне ординарная семья Турбиных вдруг становится причастна великим событиям, преобразившим облик России, делается свидетельницей и участницей дел страшных и удивительных.
Подобно «Капитанской дочке» «Белая гвардия» — не только исторический роман, где гражданская война увидена ее свидетелем и участником с определенной дистанции и высоты, но и своеобразный «роман воспитания», где, говоря словами Л. Толстого, мысль семейная соединяется с мыслью народной. Ведь эпиграфом к «Капитанской дочке» Пушкин выбрал народную пословицу: «Береги честь смолоду».
Эта спокойная житейская мудрость понятна и близка Булгакову и молодой семье Турбиных. Роман «Белая гвардия» подтверждает правоту пословицы, ибо Турбины погибли бы, если бы не берегли честь смолоду. А их понятие чести и долга основывалось на любви к России.
Конечно, судьба военврача Булгакова, непосредственного участника событий, иная, нежели у Пушкина, он очень близок к событиям гражданской войны, потрясен ими, ибо потерял и никогда больше не видел обоих братьев, многих друзей, сам был тяжело контужен, пережил смерть матери, голод и нищету, однако «Капитанская дочка» помогает автору «Белой гвардии» «держать дистанцию», быть объективным, учит его пушкинскому историзму, правильному взгляду на недавнее прошлое. Булгаков начинает писать автобиографические рассказы, пьесы, очерки и этюды о Турбиных, а в конце концов приходит к историческому роману о революционном перевороте в судьбах России, ее народа, интеллигенции.
Это долгий и непростой путь авторской мысли от юношеского замысла драмы об Алеше Турбине к раннему рассказу «Дань восхищения» о революции 1917 года, где есть уже слова Лариосика («Все мы снова вместе, живы... Хорошо дома! Тепло...»), и утерянной пьесе «Братья Турбины» о революции 1905 года, рассказу «Необыкновенные приключения доктора» и другим произведениям, возникшим вокруг романа «Белая гвардия» и необходимым для его полной творческой истории.
Поэтому-то роман показался многим современникам неожиданно зрелой, продуманной и тщательно обработанной «вещью»: «И во вторичном чтении эта вещь представляется мне очень крупной и оригинальной; как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого» (М. Волошин). Роман высоко оценил Вересаев.
А требовательный Г. Адамович, прочитавший полный, доработанный автором текст, подтвердил правильность оценки советских писателей: «В первой половине «Дней Турбиных» встречаются страницы небрежные и не совсем удачные, но целое на редкость талантливо и в смысле «надежд» и «обещаний» дает больше, чем какая-либо другая русская книга за эти годы. В «Днях Турбиных» есть широкий и свободный размах, уверенность настоящего дарования, что оно с чем угодно справится, и та расточительность, на которую только большое дарование способно». Да, свободное мощное движение самобытного таланта уверенно вело от «Белой гвардии» к «Мастеру и Маргарите». И увлеченный читатель сразу вспоминает «Мертвые души», «Капитанскую дочку», «Бесы» и «Войну и мир». Жизнь классической традиции, линия Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого в нашей литературе не обрывается, и книга Булгакова о Турбиных доказывает это.
Любимый писатель Булгакова Гоголь говорил, что в «Капитанской дочке» «в первый раз выступили истинно русские характеры», «бестолковщина времени и простое величие простых людей». В последних словах заключается и оценка истории Турбиных, ибо художественный историзм Пушкина делает для Булгакова возможным верный выбор «простых» характеров и их развитие в революционной буре, правильную творческую оценку этой бури. Поэтому роман так густо заселен персонажами и насыщен событиями.
Иногда эту особенность авторского замысла не понимали и самые внимательные современники, привыкшие к традиционным «семейным хроникам». Прочитав в 1928 году парижское издание «Белой гвардии» (оно вышло под названием «Дни Турбиных»), замечательный русский художник Константин Сомов говорил: «Очень талантливо... Есть прекрасно написанные волнующие сцены: смерть Най-Турса, бегство Николки... Но много и недостатков... Турбиных в романе, чем дальше идешь, тем меньше встречаешь, и много эпизодических сцен и лиц, не идущих к теме и делающих книгу растянутой...» Но ведь «Белая гвардия» не только роман о Турбиных, равно как «Капитанская дочка» не просто история Гринева и Маши Мироновой. Навряд ли стоит видеть в этих книгах только «семейную хронику». Так что ничего лишнего здесь нет.
Крушение старого мира в «Белой гвардии» не означало гибели России, ее народа, ее великой культуры. Сумели выжить и выбрать свой путь Турбины, не погибла и «Капитанская дочка» из их библиотеки, предсказавшая трудную, обыденную судьбу русской интеллигентной семьи, ощутившей себя частью своего народа и отправившейся вместе с ним в дальнейшее «хождение по мукам». Да и сама страна оказалась не такой уж пропащей, хотя, как пророчески сказано в романе и в пьесе «Дни Турбиных», ее, как и Турбиных, ждали новые испытания, «более грозные времена». Но уж такова ее историческая судьба. Даже гиганту Петру не удалось сделать из России Голландию, от его деятельности в «Белой гвардии» остались лишь голландские изразцы печки и книга П. Фурмана «Саардамский плотник».
Тем не менее «Белую гвардию» даже при желании трудно прочесть как очередную «русскую трагедию». Здесь неизбежная трагедийность чисто по-пушкински сочетается со светлым лиризмом и добрым юмором, поэтическими пророческими снами, весьма свободными и вдохновенными авторскими отступлениями в духе «Евгения Онегина» и «Мертвых душ». Когда видна отчетливая преемственность в главном — в методе, понимании истории, высоте писательского взгляда, — вопрос о поэтике, стиле становится второстепенным.
Стиль исторической прозы М.А. Булгакова неровен, лиричен, полон внутренней боли и тягостных воспоминаний и уже этим отличен от суховатого, немногословного стиля Пушкина. Но, читая «Белую гвардию», мы видим, как автор учится у Пушкина точному выбору слов и гармоническому, правильному распределению внутри романа героев, эпизодов, деталей, панорамному изображению исторических событий. Есть здесь и смешное (Лариосик, Шервинский, инженер Василиса и его жена), ибо жизнь богата, многомерна, она продолжается, несмотря ни на что. Иначе не могла бы существовать сатира.
Пушкин всегда был для Булгакова мерой всех вещей, основой, той единственно значимой, главной традицией, которой поверялось любое новаторство. «Капитанская дочка» способствовала появлению «Белой гвардии», но роман Булгакова показал смысл исторических событий в основном глазами Турбиных-Гриневых. Лишь близкие автору герои даны как бы изнутри, хотя одновременно дана их трагедия, историческая слепота. Петлюровцы же и большевики показаны в его книге как бы со стороны.
Здесь достаточно вспомнить двух часовых: романтического юнкера, даже после крушения монархии и гибели последнего царя чертившего штыком на снегу императорский вензель, и солдата-большевика у красного бронепоезда. Первый автору понятен и в простодушной ослепленности, второй удивляет непостижимой цельностью и стойкостью, спокойной жестокостью по отношению к себе и к другим. Ясно, кто победит, но пиррова победа «красных» автора явно не радует. Потом Булгаков скажет в «Мастере и Маргарите», что в таких битвах одинаково проигрывают обе стороны.
Народ, крестьяне, восставшие против жестоких педантичных немцев, в романе есть (вспомним хотя бы смелую и лукавую красавицу Явдоху и полное глубокого исторического смысла описание «мужичонкова гнева» в пятой главе). Но это взгляд со стороны, отмечающий прежде всего недостатки, различия, взаимное непонимание и недоверие.
Булгаков русских мужиков узнал хорошо уже в смоленской деревенской глуши (см. рассказ «Звездная сыпь») и во фронтовых госпиталях Первой мировой войны, и понравилось ему в них не все. Гражданская война добавила черных красок.
И не случайно появляется в «Белой гвардии» имя Достоевского, цитируется его знаменитый роман «Бесы»: «Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя». Страшные, отчаянные слова, и сначала неясно, какое значение придает им автор.
Поэтому напомним, что в статье о Юрии Слезкине «Бесы» названы «злобным гениальным пасквилем». А вот воспоминания семьи: «Достоевского Булгаковы не любили. Не отрицая его гений, они считали, что он исказил черты русского человека...» Имя великого писателя повторяется в «Белой гвардии» еще раз, и именно когда речь заходит о русском человеке. Разъяренный поручик Мышлаевский, говоря о ненавидящих офицеров крестьянах, называет их «мужичками-богоносцами Достоевскими». В словах этих — отклик на либеральную болтологию предреволюционных лет о народе, о таинственной богобоязненной душе русского мужика. Но сердитая реплика Мышлаевского — не дарованная персонажу авторская мысль, слова эти больше похожи на цитату.
Они, как нам представляется, сказаны впервые в той же книге С.Н. Булгакова «На пиру богов»: «А вот Достоевский — тот был, действительно, роковой для России человек. Нам до сих пор еще приходится продираться чрез туман, напущенный Достоевским, это он богоносца-то сочинил... А теперь вдруг оказывается, что для этого народа ничего нет святого, кроме брюха». Михаил Булгаков задумался над этой тяжелой и отчаянной мыслью, видел в ней и реальную правду, но не согласился с ней, ибо народ русский состоял не из одного Федьки Каторжного из «Бесов» и блоковских красногвардейцев.
«Белая гвардия», как и «Братья Карамазовы», свидетельствует: у нравственного распада есть границы, у человека имеются устои, принципы, вера и честь, сохраняющие русскую душу и в кровавом хаосе усобицы. И позднее, в очерке «Емельян Иванович Пугачев» (1936), автор «Белой гвардии» отдает русскому мужику должное: «Крестьянин был бессилен, но в сознании его мысль о том, что он не бесправный раб в государстве, а подданный этого государства, жила вечно и ничто не в состоянии было эту мысль вытравить».
И все же «Белую гвардию» нельзя назвать «народной» книгой, это роман, написанный интеллигентом об исторических судьбах и исканиях интеллигенции в эпоху революции и гражданской войны, то есть во время всеобщего трагического раскола. Герои Булгакова лишь к концу книги начинают понимать, для кого они хранят сокровища духовной культуры. А знаменитую речь о прозрении («Народ не с нами. Он против нас. Значит, кончено!») Алексей Турбин произносит только в пьесе, написанной по канве романа.
Смысл же «Капитанской дочки» гораздо глубже и сложнее, в основе пушкинской повести — «мысль народная», то есть опирающееся на исторический опыт размышление о притяжениях и отталкиваниях, которые соединяют отдельных людей, семьи, целые сословия и классы в народ. Способствует этому и гражданская война, хотя в России она непозволительно затянулась, продолжается и сегодня. Разобщая, она и объединяет, разрушает старую иерархию, сословные предрассудки и рамки. Пушкин показал исторический смысл русского бунта и усобицы, хотя и назвал их бессмысленными и беспощадными.
Смысл и назначение «Белой гвардии» иные, это лирический роман-исповедь о русской истории, который, по верному слову автора, выявил «те тайные изгибы, по которым бежит и прячется душа человеческая». Страдающая и недоумевающая душа поколения живет в этой книге.
Сам Булгаков в незавершенной повести «Тайному другу» (1929) так описал начало работы над романом: «Весь дом по-прежнему молчал, и мне казалось, что во всей Москве я один в каменном мешке. Сердце давно успокоилось, и ожидание смерти уже представлялось постыдным. Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова: «И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги и мороз, и страшного человека в оспе, мои сны. Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался».
Михаил Булгаков говорил о «Белой гвардии»: «Писал и задумал роман в эпоху наибольшей материальной нужды. В смысле материальных затруднений наиболее тяжелый год был 1922-й». Он писал свой первый роман порывисто и увлеченно, работая ночами в нетопленой комнате, страшно уставал, от нервного напряжения и недоедания холодели руки и ноги: «Третья жизнь. И третья жизнь моя цвела у письменного стола. Груда листов все пухла. Писал я и карандашом, и чернилами». Знаменитая сцена в гимназии написана за одну ночь. И позднее автор не раз возвращался к любимому роману, заново переживая прошлое.
Из калейдоскопа личных воспоминаний и снов и возник постепенно роман «Белая гвардия», но для этого Булгакову долго пришлось работать и размышлять. 31 августа 1923 года он сообщал Ю. Слезкину: «Роман я кончил, но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кой-что поправляю».
Конечно, была «черновая» шлифовка текста, о которой в «Театральном романе» сказано: «Роман надо долго править. Нужно перечеркивать многие места, заменять сотни слов другими. Большая, но необходимая работа!» Вычеркивание Булгаков всегда считал продуктивной работой писателя. Он не был удовлетворен сделанным («Роман мне кажется то слабым, то очень сильным»), перечеркивал красным карандашом десятки страниц, создавал новые редакции и варианты. Но в начале 1924 года уже читал отрывки «Белой гвардии» у писателя С. Заяицкого и у своих новых друзей Ляминых, считая книгу законченной.
В 1925 году «Белая гвардия» печаталась, по признанию автора, «с необычайными приключениями и муками». Что, собственно, имелось в виду? Роман публиковался в частном журнале «Россия» (в «Театральном романе» Булгаков дал ему характерное название «Родина») неугомонным, опытнейшим редактором Исаем Григорьевичем Лежневым (Альтшуллером), проповедовавшим в своих редакционных статьях идеи того же прекраснодушного интеллигентского «сменовеховства», что и издававшаяся в Берлине на деньги ГПУ газета «Накануне», но в домашнем, «советском» их варианте. Не совсем понятно, почему именно Лежнев столь красноречиво призывал русскую интеллигенцию сотрудничать с советской властью из патриотических соображений. Но ясно, что «Белая гвардия» писалась Булгаковым не для Лежнева и его журнала. Считать его «автором журнала», искренно разделявшим вдохновенно-демагогическую «платформу» редакции «России», значит еще больше затемнять суть и без того запутанного дела. Совпадения в идеях — не единомыслие.
Булгаков с надеждой писал Слезкину: «Лежнев начинает толстый ежемесячник «Россия» при участии наших и заграничных. Сейчас он в Берлине, вербует. По-видимому, Лежневу предстоит громадная редакционно-издательская будущность. Печататься «Россия» будет в Берлине... Во всяком случае, дело явно идет на оживление, а не на понижение в литературно-издательском мире».
С Лежневым Булгаков познакомился в московской редакции «Накануне». Цену этой «берлинской» газете и ее «независимым» издателям он знал хорошо («Накануне» всеми презираемо и ненавидимо»), быстро понял, что и влиятельный Лежнев как-то связан с этой сомнительной средой, хотя ведет себя умнее.
Это, в частности, видно было по одному тому, с какой непонятной уверенностью и легкостью напористый редактор «частной» «России» отмахивался от официозной критики, преодолевал обычные советские трудности с цензурой, бумагой, безденежьем, типографией и т. п. В булгаковской повести «Тайному другу» о Лежневе со значением сказано: «Ну, догадался я: он продал душу Дьяволу. Сын погибели и снабжал его деньгами. Но в обрез, так что хватало только на бумагу и вообще типографские расходы, авторам же он платил так, что теперь, при воспоминании об этом, я смеюсь над собой». Слова автора — не только шутка.
Существует любопытная, похожая на сплетню версия всех этих таинственных событий, выдвинутая эмигрантским литератором С. Иоффе без указаний на источники сведений. Сводится она вот к чему.
За спиной Лежнева стоял Сталин, боровшийся за власть с Троцким и другими «интернационалистами» и потому заигрывавший с патриотически настроенной интеллигенцией через «частный» журнал «Россия». Любовницей Сталина была тогда Ольга Сергеевна Бокшанская, сестра Елены Сергеевны, будущей жены Булгакова, с писателем еще не знакомой. Бокшанская и с автором «Белой гвардии» состояла в близких отношениях и покровительствовала ему. Было ею замолвлено слово и перед Сталиным... Иначе Лежнев не попросил бы у Булгакова роман для публикации. Вот такие «тайны мадридского двора»...
Не собираясь обсуждать здесь этот бульварный роман, заметим, что Лежнев действительно участвовал в какой-то большой и рискованной политической игре. За что потом и пострадал. Деньги на свой журнал явно получал из того же «источника», что и газета «Накануне».
Но Сталин тут ни при чем. Секретный архив Политбюро говорит о другом: Ленин в неопубликованной записке Дзержинскому протестует против закрытия «питерскими товарищами» лежневского издания «Новая Россия»: «Не рано ли закрыта?.. Кто такой ее редактор Лежнев? Из «Дня»? Нельзя ли о нем собрать сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на высылку за границу» (Записка от 19 мая 1922 года, РЦХИДНИ). После этого Лежнев, несмотря на все попытки Сталина и Молотова закрыть его издания, выходил сухим из воды, за спиной его ощущалась тень Дзержинского, чем и объясняется тот факт, что ловкий редактор выжил и взлетел высоко. Высылка его в 1926 году по решению Политбюро более похожа на обычный прием ОГПУ: убрать с глаз долой выполнившего задание агента.
Само отношение редактора к Булгакову странно и двойственно. Как и булгаковский Берлиоз, Лежнев был человеком умным и небесталанным, образованным, знатоком журнального дела, видел силу писательского таланта, очевидную литературную и общественную значимость «Белой гвардии». Булгаков и его книга были редактору нужны для иллюстрации идеи синтеза старого и нового. Для писателя же открывалась редкая возможность «несколько развернуть свои мысли» («Тайному другу»). Ибо роман с таким крамольным названием и содержанием, прямо задевавший «антихриста» Троцкого, мог тогда появиться в печати лишь чудом. И чудо свершилось.
И все же редактор и его автор втайне друг друга недолюбливали. Доверия не было. Не говорим уже о том, что тертый делец Лежнев был корыстолюбив, лукав и недобросовестен, бесцеремонно прошелся по рукописи красным карандашом, уплатил Булгакову мизерный гонорар, с помощью своего жулика-издателя З.Л. Каганского обманом получил право на зарубежное печатание «Белой гвардии» и последующие постановки булгаковских пьес. И это, понятно, не все.
Редактор «России», зная идеологическую суровость малограмотной и потому особенно подозрительной советской цензуры, надеялся втайне, что булгаковский роман «не пройдет», будет в конце концов снят. Однако вышло иначе: книга пошла в журнале «зеленой улицей». Соответствующие «инстанции» проявили к «Белой гвардии» неожиданную и не совсем Лежневу, видимо, понятную и приятную благосклонность. Друг А.С. Грина, неудачливый писатель Д.И. Шепеленко в неопубликованных записках вспоминал, как его философические миниатюры в «России» перечеркивались красными запретительными чернилами цензуры: «А рядом пошла «Белая гвардия» Булгакова. Чему И.Г. Лежнев немало и совершенно искренно удивлялся...»
Булгаков скоро понял, что его простодушные надежды на честное сотрудничество с «Россией» и на обещанный Каганским выпуск «Белой гвардии» отдельным изданием не сбудутся: «Уверен, что «Гвардия» останется у меня на руках». Так оно и вышло. О ловком литературном дельце Лежневе в дневнике писателя сказано ясно — «хитрая веснушчатая лиса». Но и лисе приходилось трудно.
Политическая игра к тому времени зашла в тупик или завершилась чьим-то временным поражением. Лежневу пришлось исчезнуть на время. В дело вступил начальник ОГПУ Генрих Ягода, давно интересовавшийся Булгаковым, оставивший на его письмах интересные резолюции и пометы и впоследствии ставший персонажем «Мастера и Маргариты». Весной 1926 года Лежнев вдруг был арестован и выслан за границу, где, впрочем, благополучно работал в советском торгпредстве и жил безбедно, ибо вывезенные им и Каганским червонцы были вполне конвертируемой валютой.
Странное совпадение: одновременно обыск произвели и у Булгакова, отобраны дневник и рукопись повести «Собачье сердце», причем дневник читали Сталин и другие члены Политбюро. Журнал «Россия» закрыли, и третья часть «Белой гвардии» в свет тогда не вышла3. Но Лежнев и Каганский задержали у себя и вывезли на Запад копию текста романа и, воспользовавшись неосмотрительным письменным разрешением Булгакова, успешно торговали его книгами и пьесами в Берлине, Риге и Париже. Все протесты автора были тщетны.
Далее произошло то, что должно было случиться: Булгакова вызвали 26 сентября 1926 года на допрос в ОГПУ к следователю С.Г. Гендину. Сохранились его письменные ответы. Приведем их в выдержках: «Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так изображаю их в своих произведениях...» На вопрос следователя о «политической подкладке» «Собачьего сердца» автор повести ответил: «Да, политические моменты есть оппозиционные к существующему строю». И в конце «беседы» воскликнул: «Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу!» Но после чистосердечного признания писатель был отпущен, хотя и числился в списках подлежавших высылке «сменовеховцев».
У этой загадочной истории свой конец, вполне ее достойный. В 1935 году благополучно вернувшийся и устроенный в редакцию «Правды» Лежнев как ни в чем не бывало появился у обобранного им Булгакова, и в дневнике Елены Сергеевны есть соответствующая запись: «Пришел уговаривать его ехать путешествовать по СССР (видимо, имелся в виду все тот же Беломорско-Балтийский канал, Соловки или другие «острова» Гулага. — В.С.). Нервен, возбужден, очень умен, странные вспухшие глаза. Начал разговор с того, что литературы у нас нет». Хорошенькое начало, и это при жизни Горького...
Оборотистый пришелец из темного прошлого был Булгакову ясен, и, может быть, поэтому в «Мастере и Маргарите» у умного циничного шпиона Афрания острые лукавые глазки прикрыты «немного странноватыми, как бы припухшими, веками». Ну, а раз существовал роман, в чьем зеркале мелькнул и неугомонный редактор, значит, имелась все же и литература, подлинная и потому опасная и беспокойная. Этим и объясняется столь долгая и внимательная «работа» И.Г. Лежнева с Булгаковым.
И все же Булгаков сумел преодолеть и эту трудность своей судьбы. В 1927—1929 годах он выпустил полный, доработанный текст «Белой гвардии» в парижском издательстве «Конкорд». Так что Лежнев мог повторить слова завистника Ликоспастова из «Театрального романа»: «И прямо тебе скажу, ловок ты, брат. Руку бы дал на отсечение, что роман твой напечатать нельзя, просто невозможно».
Печатание «Белой гвардии» действительно оборвалось с закрытием журнала «Россия», издательство «Недра» в лице В.В. Вересаева роман отвергло. Но, помимо неурядиц и важных усовершенствований, было и стремительное саморазвитие зреющей авторской мысли, неизбежные колебания и сомнения. Не случайно книга о событиях 1918—1919 годов начата в 1922 году, но в основе своей создавалась в 1923—1925 годах; автор работал над текстом и позже, в 1927 году, готовя парижское издание, и вернулся к роману во второй половине 30-х годов.
Уже в наши дни из архива Булгакова таинственно исчезла вторая авторская корректура третьей части «Белой гвардии». Но работавшая с корректурой Л.М. Яновская так описала характер правки последнего фрагмента: «В нем, в набранной уже полностью третьей части романа, шла чрезвычайно интересная, густейшая правка последних глав: обширные — крест-накрест, «конвертом», страницами и полустраницами — вычерки; небольшие связующие вставки; стрелки, перемещающие абзацы... И сохранившиеся более ранние гранки, и эта последняя корректура свидетельствуют о том, что правка шла главным образом за счет беспощадных сокращений. Отрубалось личное, узкое, узнаваемое. Автор добивался лаконичности и обобщенности, «приподымающих» конец. Существенных вставок не было».
Иными словами говоря, автор как бы отстранял от себя роман и его героев, стремился к большей объективности. Лиризм и автобиографичность не исчезли, но получили иной смысл и звучание. Не случайно в повести «Тайному другу» журнальная публикация романа названа черновиками. Над ними требовательный автор не переставал работать: «Техника письма иногда мешает, иногда помогает. Иногда при писании мысль становится яснее».
Булгакову во время работы над «Белой гвардией» довелось взглянуть на целую эпоху в своей биографии и жизни страны как на прошлое, историю. Это был взгляд изнутри и в то же время как бы со стороны, уже отделяющий преходящее от вечного и в то же время неравнодушный. Так же видел автор и самый текст романа. Пришла необходимая ясность творческой мысли.
Очень важна дистанция во времени и развитии булгаковского дарования. За эти годы разительно изменилась высота авторского взгляда. В «Белой гвардии» и после вычеркиваний осталось немало автобиографического, но это уже исторический роман.
К тому же здесь точно намечены темы и персонажи будущих произведений Булгакова, впервые появляются Иешуа и связанный с ним образ света, город Ершалаим, поэт Иванушка Русаков-Бездомный, которым предстоит перейти в роман «Мастер и Маргарита», очень интересно начата тема «Бега». Здесь возникает столь дорогое писателю слово «покой». И, наконец, из этой этапной книги выросли знаменитые булгаковские пьесы — «Дни Турбиных», возродившие МХАТ и ставшие эпохой в истории нашей драматургии и театра, и «трагическая буффонада» «Зойкина квартира», где есть грустная тема все потерявших «бывших людей».
Понятно, Булгаков, повествуя о событиях исторических и в то же время недавних, определивших и его собственную судьбу, участь близких ему людей, предельно далек от ледяного бесстрастия поседелого в государственных делах дьяка из пушкинского «Бориса Годунова», который
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.
Нет, книга о Турбиных очень личная, лирическая, она полна жалости, гнева, веры, надежды и любви. Характерно, что книга эта оборвана на тревожном вопросе, открыта навстречу неведомому будущему: «А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит кто-нибудь за кровь? Нет. Никто».
А ведь автор, согласно воспоминаниям современников, намеревался создать целую романную трилогию, отвечающую на этот вопрос. Потому и говорил о любимой книге сурово: «Свой роман считаю неудавшимся, хотя выделяю из своих других вещей, т. к. к замыслу относился очень серьезно». И то, что мы сейчас именуем «Белой гвардией», задумывалось как первая часть трилогии и первоначально носило названия «Желтый прапор», «Полночный крест» и «Белый крест»: «Действие второй части должно происходить на Дону, а в третьей части Мышлаевский окажется в рядах Красной Армии». Следы этого замысла есть в тексте «Белой гвардии» и в рассказах-«спутниках».
Но Булгаков такую панорамно-хроникальную книгу писать не стал, предоставив это «трудовому графу» А.Н. Толстому («Хождение по мукам»). И тема «бега», эмиграции в «Белой гвардии» только намечена в истории отъезда Тальберга и в эпизоде чтения бунинского «Господина из Сан-Франциско». Исторический роман Булгакова завершился элегическим аккордом, а это роднит книгу и выросшую из нее пьесу «Дни Турбиных» с чеховской трагической элегией «Вишневый сад», с ее характерным «открытым финалом».
Блистательная, легкая художественность «Белой гвардии» далека от тяжеловесной торжественности орнаментальной исторической прозы; помимо полета зрелой и зоркой мысли писателя роман его полон живой мечтой, искренним и сильным чувством, безбоязненным взглядом в будущее и удивительным духовным единением автора со своими персонажами.
«Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо — вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте», — сказано в «Театральном романе», и это главный закон творчества Булгакова. Он заговорил о белых офицерах и интеллигенции как о симпатичных обыкновенных людях, дал в книге их молодой мир души, обаяние, ум и силу. Как с удивлением писал в дневнике студент 30-х годов, побывавший на спектакле «Дни Турбиных», «враги показаны живыми людьми». Вот основа для нового национального единения.
А пытались уничтожить роман и его автора те, кто сеял разобщение и «классовую» ненависть. Их влиятельное во многих «сферах» и «структурах» власти мнение выразила очень «левая» и очень «прогрессивная» писательница, революционерка и поборница женских прав Лариса Рейснер: «Булгаков написал талантливейшую книгу, но скверную и вредную. Его книга — книга врага, и она не будет признана». Да, автор «Белой гвардии» был далек от «священной» ненависти и умел показать человека даже во враге.
Этой гуманистической идеей проникнуто все творчество Михаила Булгакова. Везде он отстаивает единение и борется с разложением и разбродом. «Белая гвардия» — книга о молодости, попавшей в огонь истории и выстоявшей. Ибо, как говорил переживший все это автор, «жизнь нельзя остановить». В его книге трагизм не ведет к безысходности. «В постройке наше спасение, наш выход, успех», — писал Булгаков. А в очерке «Киев-город» пророчески сказано: «Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город».
Вера в жизнь, ее победительную силу есть в «Белой гвардии». Потому-то эта книга, на десятилетия исчезнув из круга чтения, появилась вовремя, во всем богатстве и блеске булгаковского живого слова, ничто в ней не ушло, не потускнело. Так что прав был писатель-киевлянин Виктор Некрасов, прочитавший в 60-е годы «Белую гвардию»: «Ничто, оказывается, не померкло, ничто не устарело. Как будто и не было этих сорока лет... на наших глазах произошло явное чудо, в литературе случающееся очень редко и далеко не со всеми, — произошло второе рождение». А может, книга эта и не умирала... Турбины, следуя завету Пушкина, сумели сберечь честь смолоду и потому выстояли, многое потеряв и дорого заплатив за ошибки и наивность. Прозрение, пусть позднее, все же пришло. Жизнь продолжалась.
Примечания
1. В журнальной редакции романа инженер Василиса говорит: «...А то революции. Нет, знаете ли, с такими свиньями никаких революций производить нельзя».
2. Турбины и их друзья — артиллеристы, так как филолог А.М. Земский, муж сестры Булгакова Надежды, служил в Первую мировую войну офицером в тяжелом артиллерийском дивизионе.
3. Только теперь ее машинописная копия с авторской правкой найдена в архиве Лежнева и опубликована в журнале «Слово». 1992. № 7.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |