Я прошу извинения за то, что я просил для себя слова, но, собственно, предыдущий оратор явился причиной того, что я пришел сюда, на эстраду1.
Предыдущий оратор сказал, что нэпманы ходят на «Дни Турбиных», чтобы поплакать, а на «Зойкину квартиру», чтобы посмеяться. Я не хочу дискутировать и ненадолго задержу ваше внимание, чтобы в чем-то убедить тов. Орлинского2, но этот человек, эта личность побуждает во мне вот уже несколько месяцев — именно с 5 окт. 26 г., день очень хорошо для меня памятный, потому что это день премьеры «Дней Турбиных», — возбуждает во мне желание сказать два слова. Честное слово, я никогда не видел и не читал его рецензий, в частности о моих пьесах3, но у меня наконец явилось желание встретиться и сказать одну важную и простую вещь, именно — когда критикуешь, когда разбираешь какую-нибудь вещь, можно говорить и писать все что угодно, кроме заведомо неправильных вещей или вещей, которые пишущему совершенно неизвестны. Вот об этом просто я и хочу сказать, чтобы избавить т. Орлинского наконец от привлекательного желания в выступлениях сообщать неизвестные ему вещи и не вводить публику, которая его слушает, в заблуждение.
Дело заключается в следующем: каждый раз, как только он выступает устно или письменно по поводу моей пьесы, он сообщает что-нибудь, чего нет. Например, он здесь оговорился фразой «автор и театр панически изменили заглавие своей пьесы». Так вот относительно автора — это неправда. О театре, конечно, полностью говорить не берусь, был ли он в состоянии паники, не знаю, но твердо и совершенно уверенно могу сказать, что никакого состояния паники автор «Турбиных» не испытывал и не испытывает, и меньше всего от появления на эстраде товарища Орлинского. Я панически заглавия не менял. Мне автор «Турбиных» хорошо известен. Твердо знаю, что автор настаивал на том, чтобы было сохранено первое и основное заглавие пьесы «Белая гвардия». Изменено оно было, как известно это автору «Турбиных» — а он имеет более или менее точные сведения, — изменено оно было по консультации с тем же автором и по соображениям чисто художественного порядка4, причем автор не был согласен с этими соображениями и возражал, но театр оказался сильнее его, представивши ему доводы чисто театральные, именно что название «Белая гвардия» пьесе не соответствует, ибо нет тех элементов, которые подразумевались в романе под этими словами. И автор в конце концов отступился и сказал: называйте как хотите, только играйте. Это — первое. Есть одна очень важная деталь, и почему-то критик Орлинский приводит ее с уверенностью, совершенно изумительной. Эта деталь чрезвычайно характерна, как чрезвычайно характерно все, что пишет и говорит Орлинский. Эта маленькая деталь касается денщиков в пьесе, рабочих и крестьян. Скажу обо всех трех. О денщиках. Я, автор этой пьесы «Дни Турбиных», бывший в Киеве во времена гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота (смех, аплодисменты). Значит, при всем моем желании вывести этих денщиков — я вывести их не мог, хотя бы даже я и хотел их вывести. Но я скажу больше: даже если бы я вывел этого денщика, то я уверяю вас, и знаю это совершенно твердо, что я критика Орлинского не удовлетворил бы (смех, аплодисменты).
Я выступил здесь (и, конечно, не буду больше выступать) не для того, чтобы разжигать страсти, а чтобы извлечь наконец эту истину, которая мучает меня несколько месяцев. (Вернее, мучит критика Орлинского.) Я представлю очень кратко две сцены с денщиком: одну, написанную мною, другую — Орлинским. У меня она была бы так: «Василий, поставь самовар», — это говорит Алексей Турбин. Денщик отвечает: «Слушаю», — и денщик пропал на протяжении всей пьесы. Орлинскому нужен был другой денщик. Так вот я определяю: хороший человек Алексей Турбин отнюдь не стал бы лупить денщика или гнать его в шею — то, что было бы интересно Орлинскому. Спрашивается, зачем нужен в пьесе этот совершенно лишний, как говорил Чехов, щенок? Его нужно было утопить. И денщика я утопил. И за это я имел неприятность. Дальше Орлинский говорит о прислуге и рабочих. О прислуге. Меня довели до белого каления к октябрю месяцу — времени постановки «Дни Турбиных», — и не без участия критика Орлинского. А режиссер мне говорит: «Даешь прислугу». Я говорю: помилуйте, куда я ее дену? Ведь из пьесы при моем собственном участии выламывали громадные куски, потому что пьеса не укладывалась в размеры сцены и потому что последние трамваи идут в 12 часов. Наконец я, доведенный до белого каления, написал фразу: «А где Анюта?» — «Анюта уехала в деревню». Так вот, я хочу сказать, что это не анекдот. У меня есть экземпляр пьесы, и в нем эта фраза относительно прислуги есть. Я лично считаю ее исторической.
Последнее. О рабочих и крестьянах. Я лично видел и знаю иной фон, иные вкусы. Я видел в этот страшный 19-й год в Киеве совершенно особенный, совершенно непередаваемый и, я думаю, мало известный москвичам, особенный фон, который критику Орлинскому совершенно не известен. Он, очевидно, именно не уловил вкуса этой эпохи, а вкус заключался в следующем. Если бы сидеть в окружении этой власти Скоропадского, офицеров, бежавшей интеллигенции, то был бы ясен тот большевистский фон, та страшная сила, которая с севера надвигалась на Киев и вышибла оттуда скоропадщину.
Вот в том-то и суть, что в романе легче все изобразить, там несчетное количество страниц, а в пьесе это невозможно. Автор «Дней Турбиных» лишен панического настроения, я этого автора знаю очень хорошо, автор изменил фон просто потому, что не ощущал его вкуса, тут нужно было дать только две силы — петлюровцев и силу белогвардейцев, которые рассчитывали на Скоропадского, больше ничего, поэтому, когда стали писать критики, я собрал массу рецензий, некоторые видят под маской петлюровцев большевиков, я с совершенной откровенностью могу по совести заявить, что я мог бы великолепнейшим образом написать и большевиков, и их столкновение и все-таки пьесы бы не получилось, а просто повторяю, что в намеченную автором «Турбиных» задачу входило показать только одно столкновение белогвардейцев с петлюровцами и больше ничего.
Теперь я бы сказал еще последнее, самое важное. Сейчас критик Орлинский проделал вещь совершенно недопустимую: он взял мой роман и стал цитировать, я знаю, чтобы доказать вам, что пьеса плоха с политической точки зрения. Это совершенно очевидно и понятно, но почему он, например, заявил вам здесь, с эстрады, что, мол, Алексей Турбин, который в романе врач, в пьесе представлен в виде полковника. Действительно, в романе Алексей врач, больше того, там он более прозаичен, там он больше приближается к нэпманам, которые ко всем событиям относятся так, чтобы не уступить своих позиций, но все-таки ошибаются те, кто сознательно сообщает неправду, потому что тот, кто изображен в моей пьесе под именем полковника А. Турбина, есть не кто иной, как изображенный в романе полковник Най-Турс, ничего общего с врачом в романе не имеющий. Значит, или т. Орлинский не читал романа, а если читал, тогда он заведомо всю аудиторию вводит в заблуждение.
Я даже, не имея перед собою текста романа, могу доказать, что это одно и то же лицо: фраза, с которой А. Турбин умирает, — это есть фраза полковника Най-Турса в романе. Это произошло опять-таки по чисто театральным и глубоко драматическим (видимо, «драматургическим». — В.Л.) соображениям, два или три лица, в том числе и полковник, были соединены в одно, потому что пьеса может идти только 3 часа, до трамвая, там нельзя все дать полностью.
Так вот я и выступаю не для дискуссии, а чтобы сказать, что очень часто сообщают сведения неверные. Я ничего не имею против того, чтобы пьесу ругали как угодно, я к этому привык, но я хотел бы, чтобы сообщали точные сведения. Я утверждаю, что критик Орлинский эпохи 1918 года, которая описана в моей пьесе и в романе, абсолютно не знает.
Дальше опять-таки т. Орлинский неверно цитирует мой роман и предъявляет совершенно неприемлемые требования в отношении к пьесе в виде денщиков и прислуги и т. д. Вот приблизительно все, что я хотел сказать, больше ничего (аплодисменты)5.
Примечания
Впервые: Огонек. 1969. № 11. Печатается по указ. изд.
1. 7 февраля 1927 г. в театре Вс. Мейерхольда состоялся диспут по поводу постановки пьес «Дни Турбиных» М. Булгакова и «Любовь Яровая» К. Тренева. На диспуте выступили А. Луначарский, А. Орлинский, П. Марков, П. Юдин. Наибольший интерес вызвало, конечно, выступление М. Булгакова.
Выступление А. Луначарского, как всегда, не отличалось четкостью и определенностью. С одной стороны, он не считал пьесу «Дни Турбиных» контрреволюционной, но в то же время полагал, что в пьесе идеализируется мещанство. При этом заметил, что автор пьесы вместе с составом Художественного театра составляют единое целое и вместе же они утонули в мещанской обстановке. Ситуацию эту он признавал естественной, поскольку интеллигенция проходит переходный период от прошлого к коммунизму через сменовеховство и прочие формы адаптации. Обратил он также внимание на некоторые субъективные тенденции, связанные с постановкой «Дней Турбиных». Так, белогвардейцы за рубежом, по его мнению, восприняли пьесу однобоко и надеются, что она вызовет в обществе контрреволюционное брожение. Левые же критики в Москве истолковали пьесу исключительно как контрреволюционную, не заметив при этом, что она таковой не является.
2. В своем выступлении А. Орлинский развивал те свои мысли, которые высказывал ранее на заседаниях Реперткома и в печати. Он заявил, в частности, что не желает считаться с субъективными желаниями театра и автора, его интересует лишь «объективное действие» спектакля: «В изображении событий в пьесе белый цвет выступает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают». Далее он заметил, что «Турбины» «панически переименованы автором», что Булгаков проявил «паническую боязнь массы», не показав ее в пьесе. Как обвинение звучали и его заявления о том, что автор «идеализирует» своих персонажей, от которых «веет героическим ореолом».
Для «разнообразия» восприятия этого события мы печатаем выступление А. Орлинского по агентурной сводке ОГПУ:
«После Луначарского выступил представитель Главреперткома, критик Орлинский (партиец). Начав с резкой критики «Турбиных», он сказал, что надо смотреть с точки зрения зрительного зала на сцену, а не наоборот, как то отметил т. Луначарский. «Турбины» — белая пьеса, кое-где подкрашенная под цвет редиски, но сердцевина-то у нее все-таки белая... Характерный признак пьесы — боязнь массы, и не только враждебной, но даже своей. Это очень симптоматично. Офицер царской армии всегда испытывал панический страх перед солдатской массой. Это целиком отразилось и в «Турбиных». Отсутствуют рабочие, даже денщик, даже прислуга... Все происходит в квартире Турбиных, в тесном обществе представителей одного класса. «Турбины» — это «сверчковщина на печи», диккенсовская пьеса, между тем как целый ряд моментов из «Любови Яровой» просится на полотно.
В «Любови Яровой» полностью раскрыты все социологические типы, даны представители всех классов, выявлены все движущиеся силы революции и контрреволюции, чего нет в «Турбиных».
Основная мысль «Любови Яровой» — борьба народа с капиталом, это соответствует пьесе. В «Турбиных» не видно дискредитации белого движения. Там не хватает только хороших генералов, чтобы двинуть в поход белую гвардию. Выводы: «Турбины» — белая пьеса. Это особенно ярко доказала «Любовь Яровая», разбив наголову «Турбиных»».
3. Конечно, Булгаков в этом случае лукавил, ибо все «критические» статьи по «Турбиным», и А. Орлинского в первую очередь, он прочитывал и систематизировал в специальном альбоме.
4. П. Марков, бывший в то время завлитом Художественного театра, выступил довольно тонко, поддерживая при этом автора пьесы (как отмечалось в агентурной сводке, «...заслуживает интереса выступление... Маркова, нам уже немного знакомого. Он сделал анализ пьесы с точки зрения работника театра, и только. В общем, весьма тенденциозно защищал и пьесу, и автора»). Извинившись за то, что будет «говорить не полемически, как это бывает обыкновенно на диспутах, и, следовательно, скучно», рассказал «о той внутренней линии, которая более всего интересна в этой пьесе и которую занимал театр, когда он над этой пьесой работал...». «Тут многие сомневаются, почему пьеса названа не «Белая гвардия», а «Дни Турбиных». Да просто потому, что этот спектакль вовсе не имел задания нарисовать в целом белую гвардию. Мы посмотрели на этот спектакль не как на изображение белой гвардии в целом, а только как на гибель семьи Турбиных... Возможно ли было вот в этой истории о семействе Турбиных возводить спектакль в тот плакат, о котором мечтает Орлинский? Невозможно, потому что пьеса написана иначе, потому что в ней нет никаких оснований для того, чтобы из этих образов, которые показаны на сцене, сценически представить грандиозный плакат. Тут этого нет. Всегда нужно подходить к искусству с точки зрения замысла художника, а не с той точки зрения, которую желает видеть критика. Первое, в чем можно обвинить т. Орлинского, это в том, что он продемонстрировал сегодня свою полную изоляцию от искусства, эту полную изоляцию от искусства я и констатирую».
5. Выступление Булгакова зафиксировал по-своему и осведомитель ОГПУ. Вот его текст:
«Совершенно неожиданно и любопытно было выступление Булгакова.
Начав с того, что с 5 октября 1926 г. критик Орлинский всячески преследует его, он хитро и довольно остроумно стал защищать своих героев. Алексея Турбина он прямо называет своим героем. На «придирки» критика Орлинского о необходимости ввода в пьесу прислуги и денщика, Булгаков заявил, что, уступая настойчивым требованиям Орлинского, он ввел в свою пьесу следующую фразу: Лена просит Алексея позвать горничную Аннушку, Алексей сообщил, что Аннушка уехала в деревню. Что касается денщика, то, по словам Булгакова, его нельзя было достать в Киеве в то время даже на вес золота. Большевиков он не мог показать, во-первых, потому, что «нельзя на сцену вывести полк солдат», во-вторых, пьесу надо уложить с таким расчетом, чтобы публика могла поспеть к трамваю, и, в-третьих, большевики надвигались с севера и до Киева, дескать, еще не дошли. Любопытно отметить, что две трети партера аплодировали Булгакову, между тем как галерка кричала ему, что он неприкрытый белогвардеец.
В антракте Булгаков собрал вокруг себя большую толпу, где продолжал идеализацию и защиту своей пьесы.
В заключительном слове Луначарский в общих чертах подтвердил свое первоначальное слово, дополнив его тем, что выступление Булгакова носит исторический интерес, Булгаков очень хитро и с большой дерзостью защищал свою пьесу. Хорошо, что разрешена постановка «Турбиных». Спектакль должен отражать настроения всех слоев населения. Булгаковщина — укрепление буржуазных позиций, но «Турбины» — развал белого движения» (Независимая газета. 1994. 28 дек.).
Отчет о диспуте поместили и некоторые газеты русской эмиграции. «Возрождение» (1927. 16 февр.) сообщало, что в Москве состоялся диспут «о нашумевшей... пьесе Булгакова «Дни Турбиных», поставленной, как известно, в Московском Художественном театре и вызвавшей обвинения и автора и театра в контрреволюционности... На диспуте выступил и сам автор, Булгаков, который защищался от нападок и заявил, что название пьесы «Дни Турбиных» вместо «Белая гвардия» было переделано по настоянию Художественного театра».
Вообще русские зарубежные газеты проявляли большой интерес к театру в России, и помещаемые на их страницах материалы нередко содержали информацию о пьесах Булгакова. Так, 12 мая 1927 г. «Последние новости» опубликовали развернутый материал под названием «Театполитика», в котором содержалось выступление К.С. Станиславского на одном из совещаний. На этом совещании Станиславский заявил, что пьесу «Дни Турбиных» спас от Реперткома «сам Рыков», который при этом пошутил: «Недопустимо, чтобы кошке рубили хвост в четыре приема».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |