М.А. Булгаков — В.В. Вересаеву. 3 октября 1937 г.

Дорогой Викентий Викентьевич,

сейчас получил Ваше письмо и завтра принесу Вам мой долг¹ (а может быть, удастся и сегодня).

Очень прошу извинить меня за то, что задерживался до сих пор: все время ничего не выходит.

Меня крайне огорчило то, что Вы пишете насчет пушкинской биографии и о другом². По себе знаю, чего стоят такие удары.

Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировка Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдет 17-я или 19-я³.

Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии⁴.

Ваш М. Булгаков.

Примечания

Впервые: Знамя. 1988. № 1. Печатается по указ. изд.

1. Запись в дневнике Е.С. Булгаковой от 5 октября: «Письмо от Вересаева, сообщает, что его материальное положение ухудшилось, просит вернуть долг — 1000 р., которую мы брали у него после мольеровского разгрома. М.А. отправил ему письмо по почте — о том, что завтра или сегодня вернет, извинился за задержку... Екатерина Ивановна (домработница Булгаковых и воспитательница Сережи. — В.Л.) отвезла деньги Вересаеву. Денег у нас до ужаса нет!»

2. Речь идет о недоброжелательных откликах критики на работу Вересаева о Пушкине.

3. Эту мысль Булгаков вскоре развил в беседе с одним из своих «друзей», который размышления писателя доставил «куда следует». Вот эти размышления:

«Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока еще не гонят с места (Большой театр), и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер — историческое и из времен Гражданской войны. Если опера выйдет хорошая — ее запретят негласно, если выйдет плохая — ее запретят открыто. Мне все говорят о моих ошибках, и никто не говорит о главной из них: еще с 1929—30 года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц.

В истории с «Мольером» одним из таких людей был Олеша, написавший в газете МХАТа ругню. Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту.

Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну был процесс — троцкисты, ну, еще будет — ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь свое суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли. Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. Мадрид возьмут, и будет резня. И опять-таки, если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней — мне все равно бы этого не дали.

Об Испании может писать только Афиногенов, любую халтуру которого будут прославлять и находить в ней идеологические высоты, а если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили.

Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен.

А может быть, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли». С. 39—40).

4. См. комментарий к письму Б.В. Асафьеву от 2 октября 1937 г. (п. 4). Заметим также, что октябрь и ноябрь стали для Булгакова периодом решительного поворота в творческом отношении. Текущая работа его тяготила, и он решил, по возможности, основное внимание сосредоточить на романе, над которым работал с перерывами около десяти лет. Об этом красноречиво свидетельствует «хроника» Е.С. Булгаковой. 7 октября: «Миша начал работу над «12-м годом» по Толстому» (вскоре прервал. — В.Л.). 9 октября: «...Дмитриев. Говорил, что нужно написать новую картину в «Беге», тогда пойдет пьеса. Вздор какой!» 11 октября: «Миша бывает днем на репетиции «Поднятой целины». Обедал композитор Седой, играл из первой картины своей будущей оперы». 16 октября: «Композитор Кабалевский играл в Большом... свою оперу «Кола Брюньон». Миша давал свои заключения о либретто. Потом — долгий разговор с Керженцевым о «Петре», о «Минине». Смысл тот, что все это надо переделывать». 20 октября: «Миша с Седым работал над либретто дома». 22 октября: «Днем М.А. опять работал дома с Седым над либретто... ужасно работать над либретто! Выправить роман и представить» (выделено нами. — В.Л.). 23 октября: «Выправить роман (дьявол, мастер, Маргарита) и представить». 25 октября: «Утром — Седой. Сказали ему о решении уходить (уйти из Большого Театра)... Тот был расстроен. Миша с ним поехал к Якову Леонтьеву говорить об этом...» 27 октября: «Миша правит роман». 5 ноября: «Пильняк арестован». 11 ноября: «Оказывается, Добраницкий арестован... Вечером Миша прибирал книги». 12 ноября: «Вечером М.А. работал над романом о Мастере и Маргарите».

Несмотря на колоссальную текущую работу (службу в Большом театре он не бросил), Булгаков уже не оставлял на продолжительное время роман.