Дорогой Борис Владимирович!
Не сердитесь за то, что до сих пор не написал Вам. Не писал потому, что решительно не знал, что написать.
Сейчас сижу и ввожу в «Минина» новую картину и поправки, которые требуют.
Мне — трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли. Что же написать Вам еще в письме? Что?
Я ценю Вашу работу1 и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, — силы.
Ваш М. Булгаков.
Примечания
Впервые (отрывок из письма): Музыка России. Вып. 3. М., 1980. Полный текст публикуется впервые (РО ИРЛИ, ф. 369, № 306).
1. Асафьева по-настоящему увлекла работа над оперой. Булгаковским текстом он был в высшей степени доволен. Используя чрезвычайно благоприятную возможность поговорить о России, о героическом и трагическом в ее истории, писатель в присущей ему манере выражать в нескольких фразах глубинную сущность того или иного явления обнажил в либретто коренные вопросы русского бытия. И важнейший из них — это необходимость постоянной борьбы русского и братских ему украинского и белорусского народов за свое выживание, за независимость и самостоятельность, отражения атак явных врагов и проникновения в русско-украинскую среду тайных растлителей.
Только человек, глубоко понимающий русские начала (и, добавим, прошедший жуткие испытания двух войн — мировой и Гражданской, — навязанных России), мог выразить состояние русской души в гибельный для Отечества момент. Сын посадский Илья Пахомов, взывая к патриарху Гермогену, глаголет от всего русского народа:
«— Пришла к нам смертная погибель! остался наш народ с одной душой и телом, терпеть не в силах больше он. В селеньях люди умирают, Отчизна кровью залита. Нам тяжко вражеское иго. Отец, взгляни, мы погибаем! Меня к тебе за грамотой послали...»
В ответ патриарх Гермоген произносит слова, в которые Булгаков вкладывал особый смысл: «Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают (выделено нами. — В.Л.). Мой сын, пока ты жив, пока еще на воле, спеши в Троице-Сергиевский монастырь. Скажи, что Гермоген смиренный велел писать народу так: идет последняя беда!.. Царь польский Жигимонт Отчизну нашу отдал на поток и пламя. И если не поднимется народ, погибнем под ярмом, погибнем!»
Все эти размышления Булгакова о судьбах России (Асафьев, конечно, понимал, что писатель осмысливал трагедию России в более широком временном масштабе) вызывали у композитора поток ответных мыслей. Асафьев пытается обобщить историческое прошлое России, сделать определенные выводы. Он подталкивает Булгакова к дальнейшей работе в этом направлении. Характерным в этом смысле является письмо Асафьева от 12 декабря 1936 г., отрывки из которого мы приводим: «Дорогой Михаил Афанасьевич! Спасибо за приезд, за чуткость... Клавир «Минина» корректирую и на днях его кто-л[ибо] свезет. Самочувствие у меня гнусное. Потерял энергию, не могу работать и чувствую, что как-то схожу на нет. Прочитал изъяснение Самосуда в «Сов[етском] иск[усстве]» о том, что «Поднятая целина» идет в первую очередь, и успокоился: значит, нечего торопиться — «Минин» в этом сезоне поставлен не будет и увидит свет, в лучшем случае, через год после своего окончания. В самом деле, если в феврале «Руслан», то, значит, «Целина» не раньше середины апреля. Ну, а там какой-ниб[удь] балет (здесь говорят о «Сне в летнюю ночь» Мендельсона), где же «Минин»? Если же «Руслан» запоздает до марта, то отодвинется и «Целина»... Приезд Ваш и Мелика вспоминаю с радостью. Это было единственно яркое происшествие за последние месяцы в моем существовании: все остальное стерлось. При свидании нашем я, волнуясь, ощутил, что я и человек, и художник, и артист, а не просто какая-то бездонная лохань знаний и соображений к услугам многих, не замечающих во мне измученного небрежением человека. Я был глубоко тронут чуткостью Вас обоих. Сердечное спасибо... Привет Вашей супруге. Намерены ли Вы ждать решения судьбы «Минина», или можно начать думать о другом сюжете уже теперь? Сюжет хочется такой, чтобы в нем пела и русская душевная боль, и русское, до всего мира чуткое сердце, и русская философия жизни и смерти. Где будем искать: около Петра? В Радищеве? В Новгородских летописях (борьба с немцами и всякой прочей «нечистью») или во Пскове? Мне давно вся русская история представляется как великая оборонная трагедия, от которой и происходит извечное русское тягло. Знаете ли Вы наметки Грибоедова о «1812 годе», т[о] е[сть] наброски трагедии из этой эпохи? Тема, тоже давно меня манящая. Там также личность ликвидируется тяглом. Конечно, бывали просветы (Новгород и Ганза, Петр и Полтава, Александр I и Париж), когда наступала эра будто бы утех, право государства на отдых после борьбы за оборону, и отсюда ненадолго шло легкое раскрепощение личного сознания от гос[ударственного] тягла, но и эти эпохи — мираж. Действительность с ее лозунгом «все на оборону» — иначе нам жить не дадут и обратят в Китай — вновь отрезвляла умы. Простите за косноязычие рассуждения, это всего лишь наметки для того, чтобы указать Вам, чего мне хочется. Трагедия жизни Пушкина, его «Мед[ный] всадник», Иван IV, жертвующий Новгородом; Екатерина II, жертвующая своими симпатиями к франц[узской] вольтер[ианской] культуре, а вместе и Радищевым, и Новиковым; Петр, жертвующий Алексеем; Хмельницкий (Украиной в пользу Московии) и т. д. и т. д. — все это вариации одной и той же оборонной темы. Не отсюда ли идет и на редкость странное, пренебрежительное отношение русского народа к жизни и смерти и неимоверная расточительность всех жизненных сил?!»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |