По возвращении в тощей пачке писем нашел, к большому удовольствию, твое, дорогой Сережа!
Привет Марике и тебе!
Синоп ты описал чудесно, и мне мучительно хочется увидеть море.
Киев настолько ослепителен, что у меня родилось желание покинуть Москву, переселиться, чтобы дожить жизнь над Днепром.
Надо полагать, что это временная вспышка, порожденная сознанием безвыходности положения, сознанием, истерзавшим и Люсю и меня.
Интереснейшая реакция получилась, когда я сказал о своем проекте кое-кому из МХАТа. У всех одинаково: взор диковатый, встревоженный; и полное неодобрение. Как будто я сказал что-то даже неприличное. С большим интересом я наблюдал собеседников!
О гастролях писать не хочется, устал от театра. «Турбиных» привезли и играют без петлюровской картины1.
Марков сказал Люсе, что в прессе о «Турбиных» решено не писать.
Одну гастрольную сценку, впрочем, опишу я.
В Управлении по охране авторских прав (Киевском) я условился о получении аванса. Все было согласовано с очаровательною любезностью. Приходите такого-то числа, кроме того, такой-то вас известит. Очень хорошо.
Однако такой-то такого-то числа не известил. Приходим на следующий день. Что за оказия? Не те лица. То есть люди те же, но лица у них перевернутые. А где такой-то?
Заболел.
Жаль, но пожалуйте обещанные деньги. Во взорах — мрак!
Наконец выдавливают из себя фразу:
— Верно ли, что «Турбиных» снимают?
Вздрогнул. Что отвечать? Что? Что это вздор? А «Мольер»?
Говорю, что слышу об этом впервые, но полагаю, что этого быть не может.
Денег, как сам понимаешь, в тот день я не получил.
Просили прийти завтра.
Приходим на другой день. Опять метаморфоза! Все на месте. Ясные лица, приветливые глаза. Пожалуйте в кассу, распишитесь и прочее. Заболевший выздоровел.
Спрашиваю — кто распустил дрянной слух?
Жмутся. Говорю, что хотелось бы полюбоваться на автора этой работы.
Улыбки.
— Да вы только что на него полюбовались! Вы с ним разговаривали. Хи-хи!
Вспоминаю. Перед самым получением подходит в коридоре ко мне жуткий симпатяга.
— Позвольте познакомиться с вами, товарищ Булгаков. Я в таком восхищении от «Турбиных», что хотел подойти к вам на спектакле, да момента не мог улучить. Ах, какая чудная пьеса! Ах...
Комплименты, рукопожатия и прочая чушь собачья. Спрашиваю, с кем имею удовольствие. Оказывается, литератор, фамилия неразборчива, написал «Укразию».
Выражаю чувство огорчения, что не знаю этой вещи.
Симпатяга, окатив меня на прощание комплиментами, смывается. Оказывается, что это он явился в УЗАП и соврал, что «Турбиных» снимают. Из-за него шептались, бегали, ездили проверять.
Ушли мы. Люся сказала:
— Так жить больше нельзя.
Когда поезд отошел и я, быть может, в последний раз глянул на Днепр, вошел в купе книгоноша, продал Люсе «Театр и драматургию» № 4.
Вижу, что она бледнеет, читая. На каждом шагу про меня2. Но что пишут!
Особенную гнусность отмочил Мейерхольд. Этот человек беспринципен настолько, что чудится, будто на нем нет штанов. Он ходит по белу свету в подштанниках.
Да, она права. Так жить больше нельзя, и так жить я не буду.
Я все думаю и выдумаю что-нибудь, какою бы ценою мне ни пришлось за это заплатить.
Люся целует Марику и тебя, шлет дружеские приветы. Я также.
Когда приедете?
Твой Михаил.
Примечания
Впервые: Независимая газета. 1966. 25 янв. Печатается по указ. изд.
1. Запись Е.С. Булгаковой от 12 июня: «Сегодня приехали из Киева. Утешающее впечатление от города — радостный, веселый. Мы останавливались в «Континентале» — очень хороший номер. Портили только дожди.
«Турбиных» играют без петлюровской сцены. В первый раз их сыграли четвертого».
2. Продолжим цитирование записи Е.С. Булгаковой: «Какой-то негодяй распространил слух, что «Турбиных» снимают, отравив нам этим сутки. Оказалось — неправдой. Когда сели в Киеве в поезд — я купила «Театр и драматургию», где в передовой «Мольера» называют «низкопробной фальшивкой», и еще несколько мерзостей, в том числе подлая выходка Мейерхольда по адресу М.А.».
Журнал «Театр и драматургия» (1936. № 4) поместил материалы дискуссии под заголовком «Против формализма и натурализма». В передовой статье «Свежий ветер» говорилось о «низкопробной фальшивке» — «Мольере», которая была поставлена во МХАТе. Мейерхольд, как всегда, выступил с саморекламой, попутно унижая и оскорбляя других режиссеров и авторов. Вот отрывок из его выступления: «Весь мой творческий путь, вся моя практика есть не что иное, как развернутая самокритика. Я никогда не приступаю к новому своему сочинению, не освободившись от плена последнего своего труда. Биография подлинного художника — это биография человека, беспрерывно раздираемого недовольством самим собой... Мастер всегда строг к себе...»
Обозначив, так сказать, свое место в современной драматургии, Мейерхольд заявил, что более всего его страшит подражание ему, которое стало, по его мнению, повсеместным. А коль скоро подражатели не отмечены его способностями и талантом, то и получаются театральные казусы. В этих условиях ему приходится яростно бороться с «мейерхольдовщиной», расплодившейся особенно в Ленинграде и в Москве. Нет ничего для него страшнее, чем «плохо понятый Мейерхольд». Вот и Горчаков в «Мольере» «ухитрился протащить мейерхольдовщину, но дал это на идейно порочном материале» (выделено нами. — В.Л.).
Далее, давая оценку работе Театра сатиры, он заявил: «Этот театр начинает искать таких авторов, которые, с моей точки зрения, ни в какой мере не должны быть в него допущены. Сюда, например, пролез Булгаков» (выделено нами. — В.Л.). Не случайно Е.С. Булгакова, редактируя свой дневник, в запись от 12 июня внесла поправку: «А как Мейерхольд просил у М.А. пьесу — каждую, которую М.А. писал».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |