Милый Викентий Викентьевич!1
Могу Вас уверить, что мое изумление равносильно Вашей подавленности2.
Прежде всего меня поразило то, что вы пишете о сроке 1 октября.
По Вашему желанию я взял на себя скучную, трудную и отнимающую время заботу по ведению переговоров с театрами.
Я истратил сутки на подробные переговоры с Вольфом3 и разработку договора, принял предложенный театром срок — 1 октября, — сообщил о нем Вам, дал Вам для подписи договор. Вы, не возражая против 1 октября, его подписали, а теперь сообщаете мне, что этот срок Вам не нравится. Что прикажете мне теперь делать, когда договор подписан всеми сторонами?4
Я взял на себя хлопотливую обязанность, но я не хочу, стараясь исполнить ее наилучшим образом, с первых же шагов получать укоризны за это. Если Вы находите, что я неправильно составляю договоры, я охотно соглашусь на то, чтобы Вы взяли это на себя.
Тут же сообщаю, что ни в какой связи ленинградский срок 1 октября с московскими сроками чтения не стоит.
Чтение вахтанговской труппе, как совершенно справедливо говорите Вы, дело серьезное. Я к этому добавлю еще, что это крайне серьезное дело, и речи быть не может о том, чтобы авторы выступили с этим чтением, предварительно не согласовав все вопросы в пьесе между собою.
Примерно намечаемое на начало июня чтение ни в каком случае не состоится, если не будет готов согласованный экземпляр. Мы попадем в нелепое положение, если предъявим экземпляр, который вызывает у нас разногласия. А после Вашего неожиданного письма я начинаю опасаться, что это очень может быть. Чтение, конечно, придется отложить.
Вы пишете, что не хотите довольствоваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не однажды говорили мне, что берете на себя извлечение материалов для пьесы, а всю драматургическую сторону предоставляете мне. Так мы и сделали.
Но я не только все время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драматургически неубедительны.
Приведу Вам примеры.
Исторически известно, что Пушкин всем сильно задолжал. Я ввожу в первой картине ростовщицу. Вы утверждаете, что ростовщица нехороша и нужен ростовщик. Я немедленно меняю. Что лучше с моей точки зрения? Лучше ростовщица. Но я уступаю.
Вы говорите, что Бенкендорф не должен возвращаться со словами «не туда». Я выбрасываю это возвращение5.
Вы говорите, что Геккерен на мостике уступает свою карету или сани. Соглашаюсь — выправляю6.
Вы критикуете черновую сцену Александрины и Жуковского.
Я ее зачеркиваю, не читаю и вместо нее начинаю составлять новую.
Вы набрасываете план сцены кольца. Я, следуя плану, облекаю в динамическую форму сцену с чтением стихотворения у фонаря, но Вас это не удовлетворяет. Вы говорите: «Нет, чтец должен убежать». Я, конечно, не согласен с этим, ни жизненно, ни театрально он убежать не мог. Тем не менее я меняю написанное. Чтец убегает7.
Я не буду увеличивать количество примеров.
Я хочу сказать, что вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материалов.
Напротив, Вы с большой силой и напряжением и всегда категорически настаиваете на том, чтобы в драматургической ткани всюду и везде, даже до мелочей, был виден Ваш взгляд.
Однако бывают случаи, когда Ваш взгляд направлен неверно, и тут уж я хочу сказать, что я не хотел бы быть смиренным (я повторяю Ваше слово) драматургическим обработчиком, не смеющим судить о верности того мотива, который ему представляют.
Вот случаи с Дубельтом и Салтыковым.
Почему Дубельт не может цитировать Священное писание?8
Дубельт «ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ, и искусно ловил на словах» (Костомаров. Автобиография. «Русск. мысль», 1885, V. 127. Цит. Лемке. «Николаевские жандармы...» СПб., 1909, с. 121 и 122)9.
Почему Салтыков не может говорить об инкогнито?
«...проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в свой кабинет. Он называл его своим «инкогнито»» («Русский архив», 1878, 11, с. 457).
Объясните мне, почему с такой настойчивостью Вы выступаете против этих мест? Вы говорите, что мы договорились определенно, что я изменю эти места. Нет, мы не договаривались об этом, а говорили лишь о том, не следует ли сократить цитату Дубельта.
Вы называете выстрел Дантеса «безвкусным». Это хорошо, что Вы высказываете свое литературное мнение в прямых и резких словах; тем самым Вы, конечно, и мне даете право делать то же самое. Я воспользуюсь этим правом, когда буду говорить о Дантесе.
Я считаю, что выстрел, навеянный пушкинским выстрелом Сильвио, есть самая тонкая концовка картины и что всякая другая концовка будет хуже. Я готов признать, что у меня нет вкуса, но вряд ли кто-нибудь признает, что у меня нет опыта. И вряд ли кто-нибудь докажет, что выстрел Дантеса хоть в чем-нибудь нарушает историю.
Вообще в Дантесе у нас серьезная неслаженность. Вы пишете: «Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него».
Отвечаю Вам: я в свою очередь Ваш образ Дантеса считаю сценически невозможным. Он настолько беден, тривиален, выхолощен, что в серьезную пьесу поставлен быть не может. Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицерика. В частности, намечаемую фразу «я его убью, чтобы освободить Вас» Дантес не может произнести. Это много хуже выстрела в картину.
Дантес не может восклицать «О, ла-ла!»10. Дело идет о жизни Пушкина в этой пьесе. Если ему дать несерьезных партнеров, это Пушкина унизит.
Я не могу найти, где мой Дантес «хнычет», где он пытается возбудить жалость Натальи? Укажите мне это. Он нигде не хнычет. У меня эта фигура гораздо более зловещая, нежели та, которую намечаете Вы. (См. примечание.)
Относительно разговора Жуковского с Дубельтом.
Нет, Ваш вариант не лучше, чем мой, и просто потому, что это один и тот же вариант, с той разницей, что у Вас Дубельт говорит не сценическим языком, а у меня — сценическим. Реплики построены по-иному, но разговор идет об одном и том же. Тут даже, по-моему, и предмета для спора нет никакого.
В заключение Вы пишете: «Хочется надеяться, Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом». Я так и делал, причем мне всегда казалось, что я считаюсь с Вами гораздо больше, чем Вы со мной.
Относительно благополучного конца Вы ошибаетесь. Мы уже пришли к благополучному концу, по крайней мере в театре. Я разговаривал на другой день после чтения с Руслановым. Он говорил о радости, которая овладела им и слушателями. Он говорил, выслушав неотделанное да и не доконченное еще произведение, — о чрезвычайной авторской удаче. Он меня, утомленного человека, поднял. И до получения Вашего письма я находился в очень хорошем расположении духа. Сейчас, признаюсь, у меня чувство тревоги. Я не могу понять, перечитав еще раз Ваше письмо и мой ответ, — чем все это вызвано?
Во всяком случае, если мы сорвем эту удачу, мы сорвем ее собственными руками, и это будет очень печально. Слишком много положено каторжных усилий, чтобы так легко погубить произведение.
Перо не поднимается после Вашего письма, но все же делаю усилие над собою, пишу сцену бала.
Когда вся пьеса будет полностью готова, я направлю экземпляр Вам. Вот тут мы и сойдемся для критики этого экземпляра, для точного улаживания всех разногласий, для выправления всех неточностей, для выпрямления взятых образов.
Я все-таки питаю надежду, что мы договоримся. От души желаю, чтобы эти письма канули в Лету, а осталась бы пьеса, которую мы с Вами создавали с такой страстностью11.
Преданный Вам М. Булгаков.
Примечание: Дело вот в чем: я хотел бы ввести в пьесу оригинальную фигуру Дантеса, но ввиду того, что я могу ошибаться и, возможно, ошибаюсь, нам необходимо сочиненное мною серьезно обсудить. Мы будем друг друга убеждать, и если один из нас не примет точки зрения другого, то я предложу проект средней выпрямляющей линии, которая нас выведет из тупика.
В частности: у меня есть вариации сцены с выстрелом. Предложу их.
Вся беда в том, что пушкинисты (и это я берусь доказывать) никакого образа Дантеса в своем распоряжении не имеют и ничего о нем не знают. О нем нет данных ни у кого. Самим надо выдумать Дантеса. Оставляя сцену бала, я вынужден, после Вашего письма, писать специальный этюд о Дантесе, чтобы демонстрировать Вам все чудовищные затруднения. Я это делаю и в следующем письме пришлю Вам этот этюд12.
М.Б.
21.V.1935.
Май, 1935
Дантес
Происхождение
Покойный П.Е. Щеголев полагает, что Жорж Дантес был сыном Жозефа-Конрада Дантеса (1773—1852) и графини Марии-Анны Гацфельдт (1784—1832). Дантес родился 5.11.1812 г. (нов. ст.).
Рассуждение о Дантесе
Вы говорите, что Вы, как пушкинист, не можете согласиться с моим образом Дантеса. Вся беда в том, что пушкиноведение, как я горько убедился, не есть точная наука.
Чего стоит одна история с записями Жуковского, расшифрованными Еленой Сергеевной!
И ни на ком, пожалуй, так не видна чудовищная путаница, как именно на Дантесе.
Какова его наружность?
«...статен, красив» (А.В. Трубецкой).
«не красивый и не безобразный» (д-р С. Моравский), «несколько неуклюжий» (!! — М.Б.) (С.М. Сухотин).
«...белокурый, плотный и коренастый офицер...» «...Видный, очень красивый» (А.И. Злотницкий).
«Ростом он был выше среднего» (Л.Н. Павлищев).
«...при довольно большом росте...» (К.К. Данзас).
«...К которому очень шла полурыцарская, нарядная, кавалергардская форма...» (Павлищев).
«...но, когда надевал парадный мундир и высокие ботфорты и в таком наряде появлялся в обществе русских офицеров, его наружности едва ли бы кто-нибудь позавидовал» (!! — М.Б.) (Моравский).
«...обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица» (со слов Павлищевой).
«...как он хорош собой...» (О.С. Павлищева).
«...рот у него хотя и красивый, но чрезвычайно неприятный, и его улыбка мне совсем не нравится» (Пушкин).
«...понравился даже Пушкину...» (Н.М. Смирнов).
«...это очень красивый...» (Пушкин в дек. 1936 г.).
Что за женщина, на которой женился?
«Старшая невестка Пушкина порядком смахивает на большого иноходца или на ручку от помела» (бар. П.А. Вревский).
«...высокая, рослая старшая сестра Екатерина...» (кн. В.Ф. Вяземская).
«Дом Пушкина, где жило три красавицы: сама хозяйка и две сестры ее, Катерина и Александра...» (П.И. Бартенев).
«...достаточно красива и достаточно хорошо воспитана...» (О.С. Павлищева).
Состояние здоровья
Дантес заболел в 1833 г. осенью в немецком городе (простудился, острое воспаление). От 19 до 27.X.1836 был болен (В.В. Никольский). Дантес (показан) заболевшим простуди [ой] лихор[адкой] с 12.XII.1836 г.
«От 15.XII.1836 по 3.I.1837 г. Дантес был болен» (В.В. Никольский).
[Дантес] «очень болен» (А.И. Тургенев 21.XII.1836), «У него, кажется, грудь болит, того гляди уедет за границу» (Пушкин).
Отношение к браку с Екатериной
«...это удивляет город и предместья» (О.С. Павлищева).
«...в апреле 1837 года Екатерина Николаевна Геккерен родила своего первого ребенка» (Л.П. Гроссман).
Три совершенно различных рассказа о том, как Дантес делал предложение (с. 224 у Вересаева). Нет, четыре — сам Пушкин (223).
Русский язык
«Кажется (!), российского языка как следует Дантес так и не изучил» (Щеголев).
Служба
«...должен был дежурить три дня не в очередь...»
Отношение к Наталии
«...страстно влюбился в г-жу Пушкину» (Н.М. Смирнов).
«...пожирал ее глазами, даже когда он с нею не говорил...» (бар. Г. Фризенгоф).
«Неумеренное и довольно открытое ухаживание...» (кн. П.А. Вяземский).
«...настойчивое ухаживание...» (Пушкин).
«...жил ли он с Пушкиной?.. Никакого нет сомнения» (со слов Ефремова).
Дантес защищал «ее совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни» (бар. Г. Фризенгоф).
Дантес уверяет, «что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинить касательно Пушкина и жены его...» (вел. кн. Михаил Павлович).
«Жена Пушкина заверяла, что не имела никакой серьезной связи с Дантесом» (А.А. Щербинин).
«Жена Пушкина, безвинная вполне...» (А.И. Васильчикова).
«...о любви Дантеса известно всем» (М.К. Мердер).
«...будто бы была в связях с Дантесом. Но Соллогуб уверяет, что это сущий вздор» (Н.И. Иваницкий).
Любовная сторона
«...вовсе не ловелас, не донжуан... волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий...» (кн. П.П. Вяземский).
«...княгиня напрямик объявила нахалу-французу, что она просит его свои ухаживания за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме» (П.И. Бартенев).
«Геккерен был педераст, ревновал Дантеса» (П.В. Анненков).
«...наиболее близкие к Геккерену люди избегали высказываться о том, какие отношения существовали между ним и Дантесом» (Н.В. Чарыков).
«Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним...» (кн. А.В. Трубецкой).
Служба
За 3 года подвергался взысканиям 44 раза.
Ум, остроумие
«...человек не глупый...» (Данзас).
«...умный человек... обладавший злым языком» (ген. Гринвальд).
«...человек дюжинный» (кн. П.П. Вяземский).
«...остроумный француз-красавец... подкупал... своим острословием...» (гр. В.Ф. Адлерберг).
«Одна горничная (русская) восторгается твоим умом...» (г-жа Дантес — Дантесу).
Образование
«...весьма скудно образованный...» (Данзас).
«...он был пообразованнее нас, пажей...» (А.В. Трубецкой).
Характер, поведение
«...имевший какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда» (Данзас).
«...на меня произвел он неприятное впечатление своим ломанием и самонадеянностью...» (С.М. Сухотин).
«...прекрасно воспитанный, умный, высшего общества светский человек...» (А.И. Злотницкий).
«...заносчивый француз...» (Н.Н. Пантелеев).
«...отличный товарищ...» (А.В. Трубецкой).
«...понравился даже Пушкину...» (Н.М. Смирнов).
«...добрый малый, балагур...» (кн. П.П. Вяземский).
«Его считали украшением балов...» (П.И. Бартенев). «Дантес уверял, что не подозревал даже, на кого он поднимал руку... не желал убивать противника и целил... в ноги... смерть... тяготит его» (А.Ф. Онегин).
«Это очень красивый и славный малый...» (Пушкин в дек. 1836 г.).
«...будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина» (Л.Н. Павлищев).
«...с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном...» (А.Н. Карамзин).
Кто он таков?
«По рассказу Матюшкина, Дантес был сын сестры Геккерена и голландского короля» (Я. Грот).
«...иные утверждали, что он (Геккерен) его (Дантеса) считал сыном своим, быв в связи с его матерью...» (Н.М. Смирнов).
Примечания
Впервые: Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (РГАЛИ, ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 204, л. 29—31).
1. Это первое из шести писем Булгакова к Вересаеву, относящееся к периоду их совместной работы над пьесой «Александр Пушкин». К первой публикации их переписки небольшое, но емкое предисловие подготовила Е.С. Булгакова. В нем, в частности, она писала:
«Как-то в начале октября 1934 года Михаил Афанасьевич Булгаков сказал, что он решил писать пьесу о Пушкине. Помолчал, а потом добавил: конечно, без Пушкина.
Ему казалось невозможным, что актер, даже самый талантливый, выйдет на сцену в кудрявом парике, с бакенбардами и засмеется пушкинским смехом, а потом будет говорить обыкновенным, обыденным языком.
Михаил Афанасьевич предложил Вересаеву вместе писать пьесу. Викентий Викентьевич, когда мы приехали к нему 18 октября, был очень тронут и принял предложение. Зажегся, начал говорить о Пушкине, о трагизме его судьбы, о том, что Наталья Николаевна была вовсе не пустышка, а несчастная женщина. Сначала Викентий Викентьевич был озадачен тем, что пьеса будет без Пушкина, но, подумав, согласился.
Решили, что драматургическая часть будет делаться Булгаковым, а Викентий Викентьевич берет на себя подбор материалов.
По мере набрасывания сцен Михаил Афанасьевич читал их Вересаеву. Были споры, были уступки. Как-то Вересаев сказал:
— А иногда мне жаль, что нет Пушкина. Какая прекрасная сцена была бы! Пушкин в Михайловском, с няней, сидит в своем бедном домике, перед ним кружка с вином, он читает ей вслух: «Выпьем, добрая подружка...»
Булгаков ошеломленно сказал:
— Тогда уж я лучше уступлю вам выстрел Дантеса в картину... Такой сцены не может быть, Викентий Викентьевич!
С тех пор свои попытки при разногласиях прийти к соглашению они стали называть «обмен кружек на пистолеты».
Вересаев мечтал о сугубо исторической пьесе, требовал, чтобы все даты, факты, события были точно соблюдены. Булгаков был с этим, конечно, согласен. Но, по его мнению, этого было мало. Нужны были еще и фантазия художника, и его собственное понимание этих исторических фактов. Задумав пьесу, Булгаков видел возможность говорить на излюбленную тему о праве писателя на свой, ему одному принадлежащий взгляд на искусство и на жизнь. В исторических пьесах — «Мольер», «Пушкин», «Дон-Кихот» — он пользовался прошлым для того, чтобы выразить свое отношение к современной жизни, волновавшей его так же, как волновала и волнует она нас сейчас.
Споры между Вересаевым и Булгаковым принимали порой довольно жесткий характер, ибо соавторы говорили на разных языках. Какое счастье, что эти споры проходили не только при личных встречах, но нашли выражение и в письмах. Это — переписка двух честных, принципиальных литераторов. После всех мучений, которые они доставляли друг другу в эти летние месяцы тридцать пятого года, их отношения остались по-прежнему дружескими, их взаимная любовь и уважение нисколько не пострадали».
И все же Е.С. Булгакова допустила одну существенную неточность: о своем намерении писать пьесу о Пушкине Булгаков объявил не в начале октября 1934 г., а 25 августа того же года. В этот день Елена Сергеевна записала в дневнике: «У М.А. возник план пьесы о Пушкине. Только он считает необходимым пригласить Вересаева для разработки материала.
М.А. испытывает к нему благодарность за то, что тот в тяжелое время сам пришел к М.А. и предложил в долг деньги.
М.А. хочет этим как бы отблагодарить его, а я чувствую, что ничего хорошего не получится. Нет ничего хуже, когда двое работают».
Получилось так, что Елена Сергеевна как в воду глядела. Но это обнаружилось позже, а до этого все шло гладко. Об этом свидетельствуют дневниковые записи Е.С. Булгаковой, которые мы приводим ниже.
9 декабря: «Днем у Викентия Викентьевича. Отнесли ему последнюю тысячу Мишиного долга. Обоим нам стало легче на душе.
Решено огласить Мишину идею, то есть что пьеса без Пушкина.
На обратном пути, в гастрономическом магазине на Арбате, случайная встреча с Руслановым (Русланов Лев Петрович — режиссер и актер Вахтанговского театра. — В.Л.).
Спрашивал, над чем работает Миша. Я сказала, что Михаил Афанасьевич сейчас очень занят, тут и пьеса для «Сатиры», и кино, но главное — это его новый замысел — его работа над Пушкиным вместе с Вересаевым.
У Русланова глаза стали как фонари у автомобиля. Подошел Миша, Русланов — с вопросами. Миша сказал, что его решение — делать пьесу без Пушкина.
Русланов тут же попросил разрешения позвонить на этих же днях». 11 декабря: «Позвонил днем Русланов и пришел сейчас же. Страшно заинтересован. Любезен чрезвычайно... Разговор начал с того, что Театр и сам давно хотел обратиться к М.А. по поводу Пушкина, только они не надеялись, что М.А. заинтересуется.
Мы на это вежливо молчали». 12 декабря: «Днем были у Вересаева. Разговор о Русланове. Решено идти на договор. Отдыхаю душой, когда они говорят о Пушкине». 16 декабря: «Днем Миша с Вересаевым были у вахтанговцев — договорились». 17 декабря: «Миша со мной у Ванеевой — директора Вахтанговского театра. Договорились материально, подписал договор... После этого — Миша на репетиции «Мольера», а у меня разговор с Егоровым... Имел наглость удивиться, что Миша пишет пьесу для другого театра, а не для МХАТ. Что могла — все сказала ему, о всех издевательствах, которые они проделывали над Мишей в течение нескольких лет, что они сделали с «Бегом», что они делают с «Мольером», которого репетируют несколько лет!» 18 декабря: «Прекрасный вечер: у Вересаева работа над Пушкиным. Мишин план. Самое яркое: в начале — Наталья, облитая светом с улицы ночью, и там же в квартире ночью тайный приход Дантеса, в середине пьесы — обед у Салтыкова (чудак, любящий книгу), в конце — приход Данзаса с известием о ранении Пушкина». 22 декабря: «...Вообще, эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: «Ревизор», «Иван Васильевич» и надвигается «Пушкин»».
28 декабря: «Я чувствую, насколько вне Миши работа над «Ревизором», как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают...
К 9 вечера — Вересаевы. Работа над пьесой. Миша рассказывал, что придумал, и пьеса уже видна. Виден Николай, видна Александрина — и самое сильное, что осталось в памяти сегодня, сцена у Геккерена — приход слепого Строганова, который решает вопрос — драться или не драться с Пушкиным Дантесу.
Символ — слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает.
Сегодня звонил Русланов, зовут вахтанговцы встречать у них Новый год. Но мы не хотим — будем дома...». 31 декабря: «Кончается год. И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: «Господи! Только бы и дальше было так!»» 1 февраля: «Днем ходили с М. на лыжах по Москве-реке. Хорошо!! Вечером — у Вересаевых. Миша читал 4, 5, 6, 7 и 8 картины пьесы. Впечатление сильное, я в одном месте (сумасшествие Натальи) даже плакала.
Старикам больше всего понравилась четвертая картина — у Дубельта. Вообще же они вполне уверены в том, что пьеса будет замечательная, несмотря на то, что после чтения они яростно критиковали некоторые места: старик — выстрел Дантеса в картину, а М.Г. оспаривала трактовку Нат. Ник. Но она не права, — это признал и В.В.». 18 февраля: «Вечером были у Вересаева, там были пушкинисты. Я, по желанию В.В., сделала небольшой доклад по поводу моего толкования некоторых записей Жуковского о смерти Пушкина и его последних днях... Видимо, кажется, неплохо. И Миша очень похвалил, и пушкинисты». 26 марта: «...Миша продиктовал мне девятую картину — набережная Мойки. Трудная картина — зверски! Толпу надо показать. Но, по-моему, он сделал очень здорово!
Я так рада, что он опять вернулся к Пушкину. Это время из-за мучительства у Станиславского с «Мольером» он совершенно не мог диктовать, но, по-видимому, мысли и образы все время у него в голове раскладывались, потому что картина получилась убедительная и выношенная основательно. Замечательная концовка сцены — из темной подворотни показываются огоньки — свечки в руках, жандармы... Хор поет: «Святой Боже...»» 5 апреля: «Миша у Вересаевых... Читал две последние картины из «Пушкина» вчерне». 6 апреля: «Вечером был Русланов. Миша ему рассказал содержание пьесы, и, по-моему, на того произвело впечатление.
По дороге... говорили о том, как назвать ее. Русланов думает, что лучше, если пьеса будет называться «Пушкин»». 9 апреля: «...Вечером зашел к нам Вересаев по звонку Миши. Миша с ним говорил о предложении Серг[ея] Ермол[инского] инсценировать будущего «Пушкина». Вересаев сказал: «Я уже причалил свою ладью к вашему берегу, делайте, как вы находите лучшим». По-видимому, старику понравилось предложение. Он только спросил, «устраивает ли сценариста пьеса без Пушкина».
Потом ушел наверх к Треневу, где справлялись имянины его жены. А через пять минут появился Тренев и нас попросил придти к ним...
Там была целая тьма малознакомого народа. <...> Миша сидел рядом с Пастернаковой женой. <...> Потом приехала цыганка Христофорова, пела. Пела еще какая-то тощая дама с безумными глазами. Две гитары. <...> Шумно. <...> Когда выпили за хозяйку первый тост, Пастернак сказал: «Я хочу выпить за Булгакова». Хозяйка вдруг с размаху — «Нет, нет! Мы сейчас выпьем за Викентия Викентьевича (Вересаева), а потом за Булгакова», на что Пастернак упрямо заявил: «Нет, я хочу за Булгакова. Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление, а Булгаков — незаконное». Билль-Белоцерковский и Кирпотин опустили глаза — целомудренно».
18 мая: «В 12 ч. дня Миша читал пьесу о Пушкине. Были Русланов, Рапопорт, Захава, Горюнов (все — режиссеры и артисты Вахтанговского театра. — В.Л.) и, конечно, Вересаевы. Вахтанговцы слушали очень хорошо, часто обменивались взглядами такими, как когда слушаешь хорошую вещь: «А? Каково!», очень тонко чувствуют юмор, очень были взволнованы концом. Одним словом, хорошо слушали. Да, сказать правду, уж очень пьеса хороша!
А старики были недовольны — он — тем, что плохо слышит (а не может же Миша орать при чтении!), она — тем, что ей, видимо, казалось, что Вике мало внимания оказывают».
2. Под впечатлением «пушкинских чтений» на квартире Булгакова 18 мая Вересаев на следующий день и написал «роковое» письмо Булгакову. С этого письма и началась теперь уже ставшая знаменитой переписка. Елена Сергеевна очень внимательно следила за настроением слушавших чтение Булгакова и отметила, что «старики были недовольны». Письма Вересаева представляют немалый научный интерес, поэтому они публикуются полностью.
«Милый Михаил Афанасьевич!
Я ушел от Вас вчера в очень подавленном настроении. Вы, конечно, читали черновик, который еще будет отделываться. Но меня поразило, что Вы не сочли нужным изменить даже то, о чем мы с Вами договорились совершенно определенно, — напр., заявление самого Салтыкова, что «это было мое инкогнито», цитирование (лютеранином) Дубельтом евангельского текста, безвкусный выстрел Дантеса в картину (да еще в «ценную», м. б. в подлинного Рембрандта, да еще в присутствии слепого, дряхлого старика, у которого такой выстрел мог вызвать форменный паралич сердца) и т. д. Скажем, это черновик, — Вы не имели времени сделать изменения, читалось это нескольким членам театра для предварительной ориентировки. Но Вы согласились также на прочтение пьесы и всей труппе, — это дело уже более серьезное, и я вправе был ждать некоторой предварительной согласованности со мною. Невольно я ставлю со всем этим в связи и очень удививший меня срок представления пьесы ленинградскому театру — 1 октября: ведь после лета мы сможем с Вами увидеться только в сентябре. Боюсь, что теперь только начнутся для нас подлинные тернии «соавторства». Я до сих пор минимально вмешивался в Вашу работу, понимая, что всякая критика в процессе работы сильно подсекает творческий подъем. Однако это вовсе не значит, что я готов довольствоваться ролью смиренного поставщика материала, не смеющего иметь суждение о качестве использования этого материала. Если использовано лучше, чем было мною дано, — я очень рад. Но если считаю использованное хуже, чем было, то считаю себя вправе отстаивать свой вариант так же, как Вы вправе отстаивать свой. Напр., разговор Жуковского с Дубельтом у запечатанных дверей считаю в Вашем варианте много хуже, чем в моем. Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него. Крепкий, жизнерадостный, самовлюбленный наглец, великолепно чувствовавший себя в Петербурге, у Вас хнычет, страдает припадками сплина; действовавший на Наталью Николаевну именно своею животною силою дерзкого самца, он никак не мог пытаться возбудить в ней жалость сантиментальным предсказанием, что «он меня убьет». Если уж необходима угроза Дантеса подойти к двери кабинета Пушкина, то я бы уж считал более приемлемым, чтобы это сопровождалось словами: «Я его убью, чтобы освободить вас!» И много имею еще очень существенных возражений. Хочется надеяться, Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом.
Преданный Вам В. Вересаев».
Письмо Вересаева вызвало в семье Булгаковых переполох. Об этом запись Елены Сергеевны в дневнике 20 мая:
«Оглушительное событие: Вересаев прислал Мише совершенно нелепое письмо. Смысл его тот, что его не слушают. В частности, нападает на роль Дантеса и на некоторые детали... Целый день испортил, сбил с работы. Целый день Миша составлял ему письмо.
Вышло основательное, резкое письмо. В частности, я напомнила Мише про одну деталь, касающуюся Дубельта. Миша поместил цитату в письме».
3. Имеется в виду В.Е. Вольф, директор Красного театра.
4. Постановочный договор хранится в ЦГАЛИ (ф. 1041, оп. 4, ед. хр. 497).
5. М.А. Булгаков впоследствии восстановил это появление Бенкендорфа во 2-й картине 2-го действия. Реплика Бенкендорфа: «Примите меры, Леонтий Васильевич, чтобы люди не ошиблись, а то поедут не туда...» (Примеч. Е.С. Булгаковой.)
6. 2-я картина 3-го действия. «Данзас. Благоволите уступить ее (карету. — Е.Б.) другому противнику. Геккерен. О да, о да».
7. 2-я картина 4-го действия. «Студент. «Угас, как светоч, дивный гений...» (Слова студента тонут в гуле толпы.) «...Его убийца хладнокровно навел удар... Спасенья нет». (Скрывается)». (Примеч. Е.С. Булгаковой.)
8. В черновых материалах к пьесе у Булгакова есть любопытные записи о Дубельте: «Глядя на «Распятие» Брюллова, рыдал», «Лукавый генерал» и другие.
9. Получив письмо, Вересаев 22 мая позвонил М.А. Булгакову, просил «забыть его письмо». Цитата о Дубельте убедила его. (Примеч. Е.С. Булгаковой.) В дневнике Елены Сергеевны этот эпизод отражен более эмоционально: «22.V. Вдруг — звонок по телефону, старик предлагает забыть письма. Все приходит в норму, по-видимому. Цитатой был оглушен. — «Давайте поцелуемся хоть по телефону»».
10. «О, ла-ла!» — восклицал Дантес в вересаевском варианте. В пьесу это не вошло. (Примеч. Е.С. Булгаковой.)
11. После обмена письмами Булгаков приступает к завершению пьесы. Елена Сергеевна фиксирует в дневнике ход работы:
«28.V. ...Миша диктует все эти дни «Пушкина». Второго июня чтение в Вахтанговском театре, а 31-го мая он хочет нескольким знакомым дома прочесть.
29.V. Сегодня Миша закончил первый вариант «Пушкина». Пришел старик и взял экземпляр. Завтра — сговорились — он придет вечером для обсуждения.
30.V. Был Вересаев. Начал с того, что стал говорить о незначительных изменениях в ремарках и репликах (Никита не в ту дверь выходит, прибавить... слово «на театре» — и все в таком роде).
— А об основном позже буду говорить...
Миша говорит, что старик вмешивается в драматургическую область, хочет ломать образ Дантеса, менять концовку с Битковым и так далее. Сначала разговор шел в очень решительных тонах. В. В. даже говорил о том, что, может быть, им придется разъехаться и он снимает свою фамилию... Но потом опять предложил мириться. Решено первого опять встретиться.
1 июня. Вчера, 31-го, было чтение... Читал Миша первоклассно, с большим подъемом, держал слушателей в напряженном внимании... Оля (О.С. Бокшанская. — В.Л.) сказала, уходя: пройдут века, а эта пьеса будет жить. Никто никогда так о Пушкине не писал и не напишет.
Сереже Ерм[олинскому] и Конскому (актер МХАТа. — В.Л.) невероятно понравилась пьеса, они слов не находят для выражения наслаждения ею...
Часа в четыре ночи Дмитриев позвонил — чем больше он думает, тем больше понимает, как замечательна пьеса. Она его встревожила, он взволнован, не может спать. Она так необычна, так противоречит всему общепринятому...
Яншин слушал тяжело, в голове у него в это время шевелились мысли, имеющие отношение к пьесе, но с особой стороны.
Он сказал потом, что эта пьеса перекликается с Мольером и что Мишу будут упрекать за нее так же, как и за Мольера. За поверхностность (?), что он, как актер, знает, что это не так; потом говорил, что ему не понравились Наталья, Дантес и Геккерен.
В общем, резюме — очень интересное чтение, очень интересный вечер. Я счастлива этой пьесой. Я ее знаю почти наизусть — и каждый раз — сильнее волнение.
2 июня. Сегодня Миша читал «Пушкина» вахтанговцам. Успех — большой. После чтения говорили сначала артисты, потом Миша и Вересаев. Мише аплодировали после его слов (так же, как и после чтения)».
И вновь после чтения пьесы, и вновь очень удачного, Вересаев пишет Булгакову большое эмоциональное письмо (6 июля), после которого наступило временно затишье. Вересаев писал:
«Дорогой Михаил Афанасьевич!
Не пугайтесь, — письмо мое миролюбивое.
Я все больше убеждаюсь, что в художественном произведении не может быть двух равновластных хозяев, — разве только соавторы так притерлись друг к другу, настолько совпадают в вкусах, требованиях, манере писания, что милые бранятся, только тешатся. Хозяин должен быть один, и таким хозяином в нашем случае можете быть только Вы. Тут не может быть никакой торговли, никаких обменов «кружек» на «пистолеты», — это будет только обеднять и обескровливать произведение. Будем продолжать быть друг с другом так же откровенными, как были до сих пор. Сейчас положение такое. Вы в душе думаете: «Самое лучшее было бы, если бы Вересаев перестал мешаться в дело и предоставил мне в дальнейшем полную свободу; пусть пытается «социализировать» пьесу, но чтобы я мог самодержавно отвергать его попытки, не тратясь на долгие препирательства». А я думаю: «Самое лучшее было бы, если бы Булгаков перестал мешаться в дело и предоставил мне свободу в полной переработке рукописи, как будто это был бы мой собственный черновик, — свободу в подведении общественного базиса, в исправлении исторически неверных образов Дантеса, отчасти Александрины и т. д.». Кто имеет большее право на осуществление своего желания? Несомненно, Вы. Вы — подлинный автор произведения, как автором «Ревизора» был бы Гоголь, хотя бы Пушкин дал ему не только сюжет, но и участвовал в фабульной его разработке и доставлении материалов.
Но выйти из дилеммы так просто! Вы назвали «угрозой» мое предложение снять с афиши мое имя. Это не угроза, а желание предоставить Вам законную свободу в совершенно полном выявлении себя. Повторяю, автором пьесы я себя не считаю, мне было очень неприятно, когда Вы заставили меня раскланиваться вместе с Вами на рукоплескания вахтанговцев, предложение мое о нашем взаимном праве печатать пьесу в собрании своих сочинений считаю в корне неправильным, — конечно, она может быть помещена только в собрании Ваших сочинений. Подумайте, Михаил Афанасьевич: ведь Вы получаете возможность и право полностью восстановить места, выкинутые под моим давлением или находящиеся под угрозой, — и признание Долгорукова в написании пасквиля, и выстрел Дантеса, и байронически-зловещий образ Дантеса, и усиление одиночества Пушкина путем выключения его друзей, и отсутствие нажима на общественную сторону события и т. д. А что можно возразить против снятия с афиши моего имени? Только то, что немногое количество лиц, знающих о нашем сотрудничестве, скажет: «Вересаев снял свое имя с афиши». Так ли это страшно? Вы будете отвечать: «Ничего не мог поделать с Вересаевым: такой чудак! Свою консультантскую роль не считает сотрудничеством, которое давало бы ему право претендовать на соавторство». И я буду говорить то же самое, — дескать, какое же это соавторство? Только консультантство, — «при чем тут я»?
Я считаю Вашу пьесу произведением замечательным, и Вы должны выявиться в ней целиком, — именно Вы, как Булгаков, без всяких самоограничений. Вместе с этим я считаю пьесу страдающею рядом органических дефектов, которых не исправить отдельными вставками, как не заставить тенора петь басом, как бы глубоко он ни засовывал подбородок в галстук.
Все это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий. Попытаюсь дать свою сцену Геккерена с Дантесом, предложу свои варианты для вставок. Вообще — весь останусь к Вашим услугам.
Ваш В. Вересаев».
12. Сведения об авторах воспоминаний и других материалах, упоминаемых в «этюде» Булгакова, см.: Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Л., 1988.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |