М.А. Булгаков — К.С. Станиславскому. 22 апреля 1935 г.

Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Сегодня я получил выписку из протокола репетиции «Мольера» от 17.IV.35, присланную мне из Театра¹.

Ознакомившись с нею, я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы «Мольер», так как намеченные в протоколе изменения по сцене Кабалы, а также и ранее намеченные текстовые изменения по другим сценам окончательно, как я убедился, нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу, так как в корне с нею не согласен.

Если Художественному Театру «Мольер» не подходит в том виде, как он есть, хотя Театр и принимал его именно в этом виде, и репетировал в течение нескольких лет, я прошу Вас «Мольера» снять и вернуть мне².

Уважающий Вас
М. Булгаков.

Примечания

Впервые (полный текст): Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (Музей МХАТ, КС, № 7418).

1. Приводим ниже текст выписки из протокола репетиции пьесы «Мольер» от 17 апреля 1935 г., посланный Булгакову.

«Разобрав всю картину «Кабалы» по линии каждой роли и по линии увязки ее с картиной «Ужин короля» и вообще со всей пьесой, Константин Сергеевич высказал свою точку зрения на данную картину.

Внешний вид подвала рисуется мрачным. Какой-то длинный стол, уводящий в глубину По одной стороне идет стена с подвальными окнами. Тут же стоят разные фигуры и кресты. С другой стороны идет стена со шкафами. Где-то в углу, в глубине — идет винтовая лестница. По линии действия — прежде всего сбор, ритуал собрания. Начинается заседание. Хотелось бы, чтобы были отдельные группировки, среди которых возмущение за разрешенный «Тартюф», с одной стороны, и возмущение придворной группы и зависть ее — с другой стороны, по поводу того, что Мольер ужинал с королем. Связать начало картины с концом «Ужина короля», где архиепископ предлагает найти женщину, и сцену прихода д'Орсиньи с женщиной в этой картине. Придя сюда, д'Орсиньи не хочет садиться за общий стол заседаний. Кто-то, может быть и архиепископ, говорит речь о том, что Мольер обличает д'Орсиньи в разврате, выведя его в роли Дон-Жуана. Но это — возмущение всей придворной партии. Кто-то говорит: «А кто он сам, Мольер?» На это у архиепископа: «Я вам покажу, кто он, какой он сам развратник, этот Мольер». После этого д'Орсиньи садится за общий стол и надевает маску. Может быть, он вписывается в Кабалу ради мести. Приводят Муаррона. Отчаянная борьба, — он не хочет говорить. На него наседают и светская и духовная партия Кабалы. В конце концов он признается. Общее страшное возмущение против Мольера за «Тартюфа» и за кровосмешение».

2. Споры между Станиславским и Булгаковым в ходе репетиций пьесы «Мольер» достигли большого накала, поскольку Станиславский предлагал драматургу написать совершенно иную пьесу. Каждый из них отстаивал свое видение Мольера. Для Булгакова все было предельно ясно: он взял из насыщенной биографии Мольера и его обширного творчества лишь те элементы, которые раскрывали характер великого драматурга, его семейную и общественную драму. В особенности Булгакова интересовали взаимоотношения Мольера с королевской властью и Кабалой святош. Гибель Мольера в результате этих взаимоотношений неизбежна — вот основная идея пьесы. И замысел этот родился у Булгакова при осмыслении собственной судьбы. Отойти от этого замысла, отказаться от основной идеи пьесы Булгаков никак не мог. Станиславский же требовал от автора показать иного Мольера — великого художника, беспощадного обличителя и трибуна, человека огромной мощи и таланта, крупного реформатора театра — словом, «гения мирового значения». Замечания Булгакова о том, что Мольер «не сознавал своего большого значения, своей гениальности», Станиславским не воспринимались. Разговор шел на разных языках. Отношения стали ухудшаться. Письмо же Булгакова в конечном счете привело к их полному разрыву. Для режиссера письмо было неожиданным и даже непонятным. Он полагал, что Булгаков капризничает, не может преодолеть авторского самолюбия. Но, считавшийся великим психологом, Станиславский не учел в сложившейся ситуации именно психологического состояния писателя. С одной стороны, Булгаков в то время был по-прежнему в опале, подтверждением чему и были бесплодные пятилетние репетиции «Мольера». Но с другой стороны, к нему, как к крупнейшему драматургу, внимание стремительно нарастало, лестные предложения театров уже не были редкостью, а дипломатический корпус ряда влиятельных стран назойливо выражал ему восхищение. В то же время физические силы писателя истощались, многолетняя изнуряющая работа не имела логического завершения. Результат положительный необходим был как воздух! А его-то как раз и не было. Станиславский не уловил этого особого состояния драматурга.

Кстати, Булгаков менее всего уже думал о реакции Станиславского на свое заявление. Обратим внимание на две записи в дневнике Е.С. Булгаковой.

22 апреля: «Вчера в театре на «Мертвых душах» мне передали протокол репетиции «Мольера», на которой М.А. не присутствовал. Из него видно, что К.С. всю пьесу собирается ломать и сочинять наново. М.А. тут же продиктовал мне письма Станиславскому и Горчакову с категорическим отказом от переделок и просьбой вернуть пьесу, если она не подходит Театру в этом виде».

23 апреля: «Бал у американского посла. Днем — я в парикмахерской... Одевала меня портниха... Платье — вечернее, исчерна-синее с бледно розовыми цветами... Миша в черном костюме — очень хорошем... Я никогда в жизни не видела такого бала. Посол стоял наверху на лестнице, встречал гостей. Все во фраках, было только несколько пиджаков и смокингов. Литвинов — во фраке, Бубнов — в защитной форме, несколько военных наших... Боолен и другой американец, который оказался военным атташе, первый — во фраке, второй — в парадной форме с золотыми аксельбантами, спустились к нам навстречу, очень приветливо приняли... В зале с колоннами танцуют, с хоров светят прожектора, за сеткой, отделяющей оркестр, живые птицы и фазаны... Ужинали в зале, где стол с блюдами был затянут прозрачной зеленой материей... Масса тюльпанов, роз. Конечно, необыкновенное изобилие еды, шампанского... Нас принимали очень приветливо, я танцевала со многими знакомыми. Отношение к Мише очень лестное. Посол среди гостей — очень мил... Уехали в половину шестого в одной из посольских машин, пригласив предварительно кой-кого из американских посольских к себе... Приехали, был уже белый день...» (Заметим кстати, что Булгаков свои впечатления от бала использовал в романе «Мастер и Маргарита».)

Булгаков решил вовсе не ходить на репетиции, потеряв к ним всякий интерес. Между тем Станиславский не стал добиваться изменений в тексте, но решил актерскими и режиссерскими средствами доказать свою правоту. Не исключено, что многоопытный режиссер сознавал уязвимость пьесы с точки зрения ее «автобиографичности», о чем говорил ему Горький в 1931 г. да и многие участники спектакля. Возможно, Станиславский стремился уберечь ее автора и театр от очередного погрома. Но трагичность ситуации заключалась в том, что Булгакову не нужна была приглаженная пьеса, отличающаяся от его первоначального замысла.

Вскоре возникли новые противоречия, в которых активное участие уже принимали актеры. Спектакль стал разваливаться. Нашлись «доброжелатели», которые стали спекулировать на трениях между драматургом и постановщиком. Булгаков в это время фактически отошел от Художественного театра. За спиной Станиславского разыгрывались интриги, но он продолжал упорно, не отходя от авторского текста, репетировать пьесу. А в это время уже было принято решение о его замене на Немировича-Данченко. Булгаков воспринял это известие сдержанно, но с удовлетворением. Елена Сергеевна отметила этот факт победным восклицанием. Станиславский же, по свидетельствам очевидцев, в одной из бесед заметил с горькой иронией, что после отстранения его от «Мольера» он стал «безработным в театре».