«Но что пишет! Но что печатают...»

1

Перелом в жизни Булгакова произошел в 1924 году. Начался он публикацией «Дьяволиады». Она и материальные дела его поправила, и главное — привлекла некоторое внимание литературных кругов. В целом положительно отнесся к ней, в частности, Е. Замятин, крупнейший писатель, творчество которого и соответственно мнение о своих трудах Булгаков ценил очень высоко. Ко всему прочему, шла к концу работа над романом «Белая гвардия», и уже маячила впереди если и не громкая слава, то во всяком случае известность и твердое положение в литературном мире.

Растущая уверенность Булгакова в себе, в своем будущем сопровождалась переменами в его частной жизни. Ширился круг знакомых из числа видных ученых и деятелей культуры. Иной становилась среда, в которой он вращался. Видимо, с этим связано и то, что он увлекся другой женщиной и расстался с женой, Татьяной Николаевной, с которой прожил одиннадцать лет. Было бы ханжеством осуждать за это Булгакова. Разлюбил женщину, полюбил другую — кто может быть застрахован от таких жизненных коллизий. Но горькое чувство эта страница булгаковского бытия все же оставляет.

Татьяна Николаевна делила с мужем тяжелейшие испытания, которые выпали им обоим в годы революции, гражданской войны, голодных и холодных послевоенных лет. На долю его второй жены, Любови Евгеньевны Белозерской, пришлась пора наибольшего за весь его век благополучия: шумной известности сатирических повестей, огромного успеха первых пьес, высоких гонораров. Когда же настало время новых испытаний — гонений, травли, запретов, разделить его мучения, послужить ему опорой в полной мере она не смогла. Семейные отношения их продолжались, разошлись они лишь в 1932 году. Но истинным его другом в самые трудные, самые невыносимые, приведшие на грань самоубийства дни оказалась иная женщина, Елена Сергеевна Шиловская, с которой он познакомился еще в 1929 году и которая вскоре приняла на свои плечи, быть может, большую часть его страшной ноши, его креста, стала его Маргаритой: именно с нее он писал героиню своего знаменитого романа.

Вернемся, однако, к «Дьяволиаде» — первой ступеньке к ожидавшей Булгакова славе.

Родилась «Дьяволиада», как почти все «подлинное», написанное Булгаковым до нее, из происшествия, которое случилось с ним самим. В «Записках на манжетах» он рассказывает, как в бытность свою сотрудником московского Лито, когда уже успел почувствовать, что жизнь его худо или бедно ли да устроена, пришел однажды на службу с опозданием и обнаружил, что комната, которую занимало Лито, абсолютно пуста. «Не только не было столов, печальной женщины, машинки... не было даже электрических проводов. Ничего».

В соседних комнатах на его вопросы отвечали недоуменным пожиманием плеч: «Ах, какое Лито?.. Позвольте, это совсем не здесь. Вы не туда попали».

Свою реакцию на это странное происшествие Булгаков передает так:

«Значит это был сон... Понятно... Понятно...

Значит, добрый старик... молодой... печальный шторн... машинка... лозунги... не было?

Было. Я не сумасшедший. Было, черт возьми!!!

Ну так куда же оно делось?..

Нетвердой походкой, стараясь скрыть взгляд под веками (чтобы сразу не взяли и не свезли), пошел по полутемному коридорчику».

Чувствуя, что сходит с ума, а быть может, уже сошел, рассказчик все же пытается найти исчезнувшее Лито — бродит по коридорам, этажам, подъездам огромного здания. И везде кипит, несется мимо него какая-то своя чиновничья жизнь.

«Встречались озабоченные люди, которые стремились куда-то. Десятки женщин сидели. Тарахтели машинки. Мелькали надписи...»

Ясно, что в этом рассказе не обошлось без обычной булгаковской выдумки и без гипербол, но, видимо, действительно был момент, когда незадачливый сотрудник Лито растерялся и ощутил себя маленьким винтиком, вы-, павшим из бюрократической машины, которая и без него продолжает крутиться во всю свою пустопорожнюю мощь.

Этот эпизод и подсказал писателю сюжет «Дьяволиады».

Герой повести, «нежный, тихий блондин» Коротков, прослужил в Главцентрбазспимате (Главная центральная база спичечных материалов) «целых 11 месяцев». И, так же как тихий блондин, Булгаков во время его службы в Лито успел поверить в прочность и незыблемость своего положения. Как-никак-11 месяцев... И вдруг вылетел со службы.

Событие это предварялось, кстати, иными событиями, которые тоже роднили судьбу героя с судьбой автора.

Как-то на закате существования Лито сотрудники его получили вместо жалованья по ящику спичек. После этого у них уже не оставалось сомнений, что дни Лито сочтены и надо искать другую работу.

Такую же зарплату — «продуктами производства», благо Главная центральная база хранила «спичечные материалы», — получил однажды и Коротков. Для него, однако, это событие послужило не столько предзнаменованием, сколько одной из главных причин всех последующих несчастий.

Продукты производства не желали зажигаться. Они стреляли, взрывались, и дело кончилось тем, что поутру Коротков явился на службу с завязанным глазом. Перепутав от расстройства фамилию нового начальника, Кальсонера, с определенным предметом мужского туалета, он составил какой-то нелепый документ, который привел начальника в ярость. И вот приказ: «Уволить!»

Коротков бросается на поиски Кальсонера, что-то увязывающего и согласовывающего в высших инстанциях, мечется по разным отделам, теряет по пути свои собственные документы и теперь уже пытается пробиться к начальству, чтобы получить какую-нибудь бумагу, удостоверяющую его личность... А вокруг снуют озабоченные люди, гремят машинки — словом, кипит бурная канцелярская деятельность.

Заблудившись среди шестеренок и приводов бюрократической машины, Коротков постепенно сходит с ума и в конце концов погибает.

2

«Дьяволиадой» Булгаков уже громко заявил о себе как блестящий сатирик. Очень своеобразный, не повторяющий ни одного из тех именитых мастеров жанра, которыми литература 20-х годов была поистине богата. Когда же через год вышли в свет «Роковые яйца», еще полгода спустя появилось «Собачье сердце» и друзьям и недругам писателя стало ясно, что никому из этих мастеров тягаться с ним не дано. Правда, на страницы печати «Собачье сердце» в те годы так и не прорвалось. Но состоялось несколько авторских чтений. По рукам пошла рукопись повести, чего, кстати, не удостоилось ни одно из задержанных цензурой произведений «конкурентов» Булгакова.

А «конкуренты» были серьезные. Илья Эренбург, который успел завоевать немалую популярность и стихами своими и прозой, издал подряд два сатирических романа: «Похождения Хулио Хуренито» и «Гибель треста Д.Е.». Оба романа были написаны с широчайшим размахом. Действие их происходило в разных странах мира. Сатирическому удару подвергались правительства и политические партии, церковники и крупнейшие финансовые воротилы, высмеивались исторические традиции некоторых наций и подвергалось сомнению будущее их благополучие. В «Похождениях Хулио Хуренито» доставалось и советским бюрократам, особенно тем, которые пытались руководить культурой и всей духовной сферой вообще.

Одновременно с булгаковской «Дьяволиадой» читатель получил и сатирический роман А. Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус», роман В. Катаева «Остров Эрендорф» и целую серию его же рассказов и повестей, очередные рассказы П. Романова и многое другое. Наиболее крупные из этих вещей были произведениями многозначительными, преследующими далеко идущие политические цели. Но не всегда сколько-нибудь захватывающими. Читать, например, романы И. Эренбурга, громоздкие, многоречивые, бедноватые юмором, было занятием, быть может, и благодарным, но довольно утомительным. То же самое можно отнести к «Ибикусу» А. Толстого и к «Острову Эрендорф» В. Катаева.

Булгаковские повести выделяются на этом фоне уже тем, что, при всей серьезности содержания, написаны с азартом, озорством, пересыпаны искрометным юмором. Действие их развивается в таком бешеном темпе, что порою мысль читательская не поспевает за прочитанной фразой.

По классу юмора и сатиры ведущим наставником Булгакова, несомненно, был Гоголь. Это Гоголь научил его и тому мнимому простодушию, которое в некоторых произведениях составляло основу его юмористики. У Гоголя брал он и первые уроки гротеска.

В ходе работы над «Дьяволиадой» Булгаков, кстати, тоже не забывал этих уроков. Еще в момент исчезновения Лито ему вспомнилось именно гоголевское «необыкновенное происшествие» («Марта 25 числа случилось в Петербурге...»).

Тогда это было воспоминание по ассоциации. Там пропал у человека нос, и никто не нашел это событие странным и необычайным. Тут исчез целый отдел учреждения, и на окружающих это происшествие тоже не произвело никакого впечатления.

В первых главах «Дьяволиады» эта перекличка с рассказом Гоголя продолжена автором.

Гоголевских персонажей нисколько не удивляло то, что в мундире статского советника разгуливал по Петербургу обыкновенный чиновничий нос. В этом и состояла сатирическая соль рассказа. Героев «Дьяволиады» оставляют безучастными не только подобные, но и еще более удивительные явления.

В одном из отделов на глазах Короткова секретарь выползает... из письменного стола своего начальника.

«...Из ясеневого ящика выглянула причесанная, светлая, как лен, голова и синие бегающие глаза, за ними изогнулась, как змеиная, шея, хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак, руки, брюки, и через секунду законченный секретарь, с писком «Доброе утро», вылез на красное сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся пес, соскочил, заправил поглубже манжеты, вынул из карманчика патентованное перо и в ту же минуту застрочил.

Коротков отшатнулся, протянул руку и жалобно сказал синему:

— Смотрите, смотрите, он вылез из стола. Что же это такое?..

— Естественно вылез, — ответил синий, — не лежать же ему весь день. Пора. Время. Хронометраж.

— Но как? Как? — зазвенел Коротков.

— Ах ты, господи, — взволновался синий, — не задерживайте, товарищ».

В другом отделе, куда Коротков возвращается, чтобы уточнить какие-то детали, он застает заведующего, с которым только что беседовал, на... пьедестале. «Хозяин стоял без уха и носа, и левая рука у него была отломана. Пятясь и холодея, Коротков выбежал опять в коридор».

Родословная этих гротескных фигур, несомненно, идет от гоголевских персонажей. И то, что они вписаны в реалистическую картину, — тоже от Гоголя. Но идея, которая заключена в этом сочетании гротескных характеров с типическими обстоятельствами, у Булгакова звучит определенней, чем в любом из гоголевских рассказов. А суть ее такова: опасно не столько существование бюрократов и бездеятельных, и чересчур деятельных, сколько то, что люди привыкают к системе отношений, которые бюрократами насаждаются, и начинают считать их естественными, какие бы фантастически уродливые формы они порою ни принимали.

Временами повторяет Булгаков и Щедрина, перенося его образы в современную действительность.

Начальник того самого секретаря, который выползает из стола, выведенный из равновесия непонятливым Коротковым, начинает вдруг плеваться заученными словами точно так же, как испортившийся щедринский Органчик.

— Товарищ! Без истерики. Конкретно и абстрактно изложите письменно и устно, срочно и секретно — Полтава или Иркутск? Не отнимайте время у занятого человека! По коридорам не ходить! Не плевать! Не курить! Разменом денег не затруднять! — выйдя из себя, загремел блондин.

— Рукопожатия отменяются! — кукарекнул секретарь».

Напоминают щедринских и некоторые другие персонажи «Дьяволиады».

Но все это намеренные повторения известных читателю образов, сделанные специально для того, чтобы подчеркнуть бюрократическую связь времен. В целом же у сатиры Булгакова свои отличительные особенности. И в «Дьяволиаде» они сразу бросаются в глаза.

В повести начисто отсутствуют какие-либо обличительные интонации. Автор не тычет в своих персонажей-бюрократов перстом, не разбирает по винтикам и шестеренкам механизма их действий и противодействий. Он воспроизводит этот механизм в целом, в его работе, в движении, смысл и характер которого нормальному человеку не постичь. Бюрократия правит в повести бал. И мутится разум героя, имевшего несчастье угодить на этот бал со своей обыкновенной человечьей жалобой.

«Муть заходила в комнате, и окна стали качаться.

— Товарищ блондин! — плакал истомленный Коротков, — застрели ты меня на месте, но выправь ты мне какой ни на есть документик. Руку я тебе поцелую.

В мути блондин стал пухнуть и вырастать, не переставая ни на минуту бешено подписывать старичковы листки и швырять их секретарю, который ловил их с радостным урчанием.

— Черт с ним! — загремел блондин, — черт с ним. Машинистки, гей!

Он махнул огромной рукой, стена перед глазами Короткова распалась, и тридцать машин на столах, звякнув звоночками, заиграли фокстрот. Колыша бедрами, сладострастно поводя плечами, взбрасывая кремовыми ногами белую пену, парадом-алле двинулись тридцать женщин и пошли вокруг столов.

Белые змеи бумаги полезли в пасти машин, стали свиваться, раскраиваться, сшиваться. Вылезли белые брюки с фиолетовыми лампасами. «Предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантрапа».

— Надевай, — грохнул блондин в тумане...»

В определенный момент Коротков вдруг и сам заговорил на языке тех лиц и чинов, которые вели вокруг него бюрократический хоровод: стал не просить, а рявкать. И вот уже кое-кто подобострастно расстилается перед ним («ножку не ушибите, товарищ уполномоченный»). В кабинет самого Дыркина («Ух грозен! И не подходи!») нежный тихий блондин врывается без стука, а потом и вовсе шарахает самого канделябром по голове. Чтобы вписаться в этот хоровод, как оказалось, ему достаточно было... сойти с ума.

* * *

В «Дьяволиаде» особой крамолы по тем временам не было. О необходимости борьбы с бюрократизмом неоднократно предупреждал Ленин. Высмеивали бюрократов и Горький, и Маяковский, «революцией мобилизованный и призванный». Другое дело, что с острой антибюрократической повестью дерзнул выступить не «свой человек», а «попутчик», да еще правый, которому, как считали всесильные рапповские критики, полагалось знать свой шесток и не высовываться. И то, что повесть была все же напечатана, буквально окрылило Булгакова. Неплохо складывались и другие его творческие дела. Весной 1924 года журнал «Россия» заключил с ним договор на публикацию романа «Белая гвардия». Читка отдельных глав в кругу довольно известных литераторов проходила с успехом и убеждала, что роман будет хорошо принят...

Положение Булгакова в литературном мире становилось все более устойчивым. Это в свою очередь прибавляло ему и уверенности в себе, и дерзости, что не замедлило сказаться на характере его новых сатирических произведений. Прежние его «символические картины», хоть и заставляли задуматься и, быть может, приводили к далеко идущим выводам, большой тревоги у читателя не вызывали. Ну появились у нас новые Чичиковы и Ноздревы — рано или поздно будут выведены они на чистую воду. Ну сгорел дом и еще не один сгорит от нашей бесхозяйственности да от припрятанных всякими эльпитами взрывоопасных материалов — хозяйничать научимся, а на эльпитов есть у нас могучее ГПУ. Ну бюрократы расплодились и уже запустили свою машину на полные обороты — найдется и на них управа. Власть-то теперь в наших руках...

Иное дело, повести «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Авторский замысел в каждой из них гораздо масштабнее. Сатирическими вылазками против отдельных уродливых явлений нового быта автор здесь не обходится — целит дальше и глубже: по идеологическим твердыням. прорывается в святая святых — в области социальной политики и социальной психологии...

3

В повести «Роковые яйца» эти прорывы не сразу и далеко не всеми были замечены. Поражала она, если не сказать ошеломляла, прежде всего размахом и смелостью авторской фантазии да еще обилием весьма рискованных частных заявлений и сатирических выпадов. Уже в начале повести встречаешь, например, ехидное замечание, что в 20 году даже тараканы «куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму». А чуть дальше: «Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение». Как было не насторожиться рапповской критике от этого «обратного движения». Булгаков между тем на подобных заявлениях не останавливается...

Действие повести, написанной в 1924 году, происходит в недалеком будущем — в 1928-м. И нисколько это будущее непохоже на то, каким виделось оно все тем же рапповцам. В булгаковской повести столица Республики Советов решительно ничем не отличается от любой буржуазной столицы — такая же сытая, легкомысленная и беспечная...

«Она светилась, огни танцевали, гасли, вспыхивали. На театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев; над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым, надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина...

Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами, выли сигналами...»

Даже стихийное бедствие — куриный мор, разразившийся в одночасье и лишивший всю страну — от западных границ до Тихого океана — куриного мяса и яиц, не выводит эту Москву-столицу из состояния равновесия. В ресторанах — объявления: «По распоряжению — омлетов нет. Получены свежие устрицы»... Всего-то и огорчений. А в Эрмитаже на эстраде — двусмысленные куплеты на темы куриного мора. В Аквариуме — комическое обозрение «Курицыны дети». В цирке клоуны Бим и Бом потешают публику анекдотами того же толка. Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску с рекламой пьесы писателя Эрендорга «Куриный дох». Словом, Москву веселит даже беда, настолько сыта столица и беззаботна.

Весь свой рассказ о близком будущем Булгаков ведет, смеясь и покалывая сатирическими шпильками не только литераторов и театральных деятелей, как Эренбурга (Эрендорга) и Мейерхольда, но и ответственных лиц в Кремле, правда безымянных, и даже весьма грозные организации. Скажем, для борьбы с куриной чумой создана ни много ни мало чрезвычайная комиссия — ЧК. А после того как куриная чума побеждена, ЧК преобразована в комиссию по поднятию и возрождению куроводства Доброкур и пополнена «новой чрезвычайной тройкой в составе шестнадцати товарищей». Это уже явно о том, как в свое время той самой ЧК, которая была образована для осуществления красного террора, была доверена работа с детьми-беспризорниками.

Все подобные шпильки не идут, однако, ни в какое сравнение с сатирическим зарядом, который несет в себе главное в повести событие — открытие известнейшего ученого профессора Персикова.

Внешне и это событие не более чем шутка художника-фантаста. Настраивая для работы микроскоп, Персиков случайно обнаружил, что при движении зеркала и объектива возникает какой-то красный луч, который, как вскоре выясняется, оказывает удивительное воздействие на живые организмы: они становятся невероятно активными, «злыми», бурно размножаются и вырастают до огромных размеров.

Профессор — специалист по гадам. На них он и намерен испробовать действие луча. В чисто научных целях. И разумеется, соблюдая все меры предосторожности. Но волею судьбы аппараты, созданные для опытов, попадают в руки директора куриного совхоза на Смоленщине с выразительной фамилией Рокк. К нему же по ошибке доставляют вместо куриных яиц выписанные Персиковым из-за границы яйца гадов.

«Ой какие большие», — удивляется жена Рокка, Маня.

«Заграница, — уважительно замечает Рокк. — Разве это наши мужицкие яйца»...

А всего несколько дней спустя в Москву полетели телеграммы: «Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья».

Если бы только куры-кони (читай страусы) — гигантские змеи и крокодилы появились в уезде. И вскоре уже целые полчища их двинулись на Москву.

Шутка шуткой, но картины, которые разворачиваются вокруг совхоза еще до появления гадов на свет, эпизоды нападения змей и крокодилов на людей и смертельные схватки с ними по-настоящему жутки.

Еще ни один крокодильчик или змееныш не вылупился из яйца, а из всех окрестных рощ улетели птицы, и стояли эти рощи непривычно и страшно безмолвные. «В полдень убрались куда-то воробьи с совхозного двора... к вечеру умолк пруд в Шереметевке», знаменитый своими лягушачьими хорами. Вечером «взвыли собаки в Концовке, и ведь как! Над лунными полями стоял непрерывный стон, злобные тоскливые стенанья».

Беспечный Рокк радуется постукиванием в лежащих под красным лучом яйцах «Это они клювами стучат, цыплятки». А вокруг уже замерла в ужасе вся жизнь, и только «тоскливейший ноющий вой собак» разрывает гробовую тишину.

Воистину — последняя ночь перед Страшным Судом. Читаешь это и уже не сомневаешься: нет, отнюдь не забавы ради написал Булгаков «Роковые яйца». Впрочем, еще раньше то же самое можно заключить из краткого жизнеописания Рокка.

«Вплоть до 1917 года он служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашавшем стройными звуками фойе уютного кинематографа «Волшебные грезы» в городе Екатеринославле. Но великий 1917-год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул «Волшебные грезы» и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и, конечно, не в фойе «Грез» ему сидеть».

«Нужна была именно революция!..» Трудно сказать, чего больше в этих словах: сатирического яда или горечи. Это, пожалуй, единственный случай, когда эмоции писателя получили в повести столь прямое выражение. Обычно и самые острые из них он таил под маской увлеченного рассказчика, не чурающегося и откровенной выдумки.

В сюжете «Роковых яиц» множество самых невероятных событий и случайных стечений обстоятельств. Это и невесть откуда взявшийся куриный мор, и нечаянное открытие Персикова, и путаница с яйцами, и восемнадцатиградусный мороз в августе, спасший республику от гибели, и то, что ни куриная чума, ни нашествие гадов не распространились почему-то за пределы страны, и многое другое. Автор словно специально нагнетает такие случайности, не заботясь о том, чтобы они были сколько-нибудь правдоподобны. Но за аллегорическими образами и картинами нетрудно рассмотреть события реальные или по крайней мере вполне возможные.

Даже роль прессы, которой Булгаков уделяет особое внимание, и на первый взгляд исключительно ради комических эффектов, на самом деле очень серьезна и нисколько не смешна. Это она, пресса, прожужжала всему свету уши сообщениями о «луче жизни», о его поразительной животворной силе, хотя не имела никакого понятия о его подлинных свойствах. И в подборе названий газет и журналов, подхвативших эту тему, вроде бы шутливом или ироничном, есть достаточно серьезный авторский умысел. «Красный огонек», «Красный перец», «Красный журнал», «Красный прожектор», «Красная вечерняя газета» и даже «Красный ворон», «издания ГПУ»... И все о нем, о красном луче, о том, как может и должен он преобразить всю жизнь страны. Лишь одно, но самое главное можно понимать в повести двояко — нашествие гадов.

Что это за гады, так стремительно плодящиеся в нэповской России под действием красного луча? Может быть, чересчур предприимчивая новая буржуазия? Ведь недаром родились они из заграничных яиц, поставленных в республику ко времени, когда она, по Булгакову, успела заметно обуржуазиться. Опасение перед таким нашествием у писателя, несомненно, было. Но вряд ли слишком серьезное, К тому же невозможно связать его с фигурой Рокка, играющего в производстве гадов ключевую роль.

«...В 1928 году он был странен. В то время как наиболее даже отставшая часть пролетариата — пекаря — ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч — старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года, на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки и штиблеты, а на боку, огромный старой конструкции пистолет-маузер в желтой битой кобуре».

Это фигура иной эпохи — времен военного коммунизма. И едва ли можно заподозрить Рокка в том, что он переусердствовал в размножении «буржуазных гадов».

Гораздо больше оснований считать, что Булгаков имел в виду совсем иных гадов, тех, которым он посвятил и следующую повесть — «Собачье сердце». Стоит внимательно проследить взаимодействие красного луча Персикова с шумихой, которая поднята вокруг него красной печатью, и с фигурой директора совхоза «Красный луч», Рокка, человека энергичного, решительного и, увы, недалекого, чтобы с большой долей уверенности сказать: «Роковые яйца» — это не просто сатира, а предостережение. Глубоко продуманное и тревожное предостережение от чрезмерного увлечения давно, в сущности, открытым красным лучом, или, иначе говоря, революционным процессом, революционными методами строительства новой жизни. Они не всегда и не во всем идут во благо народу, утверждал писатель, а могут быть чреваты катастрофически тяжелыми для общества и государства последствиями, потому что пробуждают огромную энергию в людях, не только мыслящих, честных и сознающих свою ответственность перед народом, но и невежественных и бесчестных. Порою таких-то людей этот процесс возносит на огромную высоту, и уже от них немало зависит его дальнейший ход. А уж куда они его приведут? Не к страшному ли бедствию, не к нашествию ли гадов, как это получилось у Александра Семеновича Рокка?..

Самое горькое было в том, что Булгаков не ошибся даже в сроках. Именно в 1928 году началось общенародное бедствие, которое именовалось всеобщей коллективизацией сельского хозяйства и ликвидацией кулачества как класса, и нанесло стране урон, от которого она до сих пор не в состоянии оправиться.

* * *

Мало кто мог тогда, когда повесть вышла в свет, оценить прозорливость Булгакова и внять его предостережению. Написана же она так легко и азартно, с таким обилием комических деталей и подробностей, что некоторым критикам показалась талантливым и забавным пустячком. Один из них так и писал: «Этот в общей сложности пустячок сделан Булгаковым с большим умением и остроумием». Внимание другого привлекли чисто литературные достоинства повести: «Изумителен темп, занимательность и напряжение этой комической, пародийной, иногда несколько двусмысленной, но все же блестящей повести. Здесь и фельетон и сатира на ак. — людей и бюрократизм, пародия на уэльсовскую «Пищу богов». Вещь определенно злободневная, несмотря на мотивировку всех происходящих событий фантастикой».

Заметили «Роковые яйца» и гораздо более проницательные ценители: М. Горький, В. Вересаев, М. Слонимский, С. Сергеев-Ценский, А. Воронский. И единодушно признали повесть одним из самых интересных явлений литературного года.

М. Слонимский писал Горькому в апреле 1925 года: «Очень мне нравится Булгаков. У него в «Недрах» (в последней книжке) замечательный рассказ «Роковые яйца». Я прочел два раза подряд прямо с восторгом».

В ответе Горького оценка повести не менее высока: «Булгаков очень понравился мне, очень, но он сделал конец рассказа плохо. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а, подумайте, какая это чудовищно интересная картина».

К слову сказать, в одном из вариантов финала Булгаков как раз использовал поход гадов на Москву, но отказался от него, скорее всего по предложению редактора «Недр».

Между тем проницательными читателями повести оказались и рапповские критики: Г. Лелевич, Л. Авербах, М. Лиров. Они, надо отдать им должное, сообразили, что «Роковые яйца» отнюдь не пустячок, что замысел повести чрезвычайно серьезен: И поскольку это были люди того же пошиба, что и Александр Семенович Рокк, они усмотрели в этом замысле подкоп под себя, а следовательно, и под «устои».

Авербах, прочитав повесть, пришел в ужас:

«М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно... Но что пишет! Но что печатают «Недра»! Злая сатира... Откровенное издевательство... прямая враждебность... Рассказы М. Булгакова должны нас заставить тревожно насторожиться».

«Роковые яйца» были первой вещью Булгакова, которая вызвала поистине бурную реакцию критики. И рапповской в особенности. Теперь она уже знала, что с этого опасного писателя нельзя спускать глаз. И каждое новое его произведение встречала дружным хором яростно облипающих и кипящих злобой голосов.

Можно себе представить, какие поднялись бы в РАППе вопли, если бы тогда же вышла в свет повесть Булгакова, написанная вскоре после «Роковых яиц», — «Собачье сердце».

4

Сюжеты двух этих повестей перекликаются. Есть в «Собачьем сердце» и своя из области фантастики закваска. Но то, что волнует и тревожит писателя, он раскрывает здесь не в иносказательной форме, а что называется открытым текстом.

На первом плане «Собачьего сердца» — эксперимент гениального ученого-медика Преображенского со всеми неожиданными для самого профессора и его ассистента Борменталя трагикомическими результатами. Пересадив в чисто научных целях собаке человеческие семенные железы и гипофиз мозга, Преображенский, к изумлению своему, получает из собаки... человека. Бездомный Шарик, вечно голодный, всеми, кому не лень, обижаемый, в считанные дни на глазах профессора и его помощника превращается в homo sapiens'а. И уже по своей инициативе получает человеческое имя: Шариков Полиграф Полиграфыч. Извольте любить и жаловать. Повадки у него остаются, однако, собачьими. И профессору волей-неволей приходится приниматься за его воспитание. Эксперимент медико-биологический уступает, таким образом, место эксперименту социальному и нравственно-психологическому.

Преображенского, в отличие от Персикова в «Роковых яйцах», функции которого исчерпывались открытием луча жизни, Булгаков делает одним из главных действующих лиц повести. В сюжете «Собачьего сердца» у него очень много работы. Филипп Филиппович не только выдающийся специалист в своей области. Он человек высокой культуры и независимого ума. И весьма критически воспринимает все то, что творится вокруг с марта 1917 года.

«Почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице?... Почему убрали ковер с парадной лестницы?.. На какого черта убрали цветы с площадок?»

«Разруха», — возражает ему Борменталь.

«Нет», — парирует профессор.

«Что такое эта Ваша разруха?..

— Это вот что: если я вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и, Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» — я смеюсь... Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой».

Во взглядах Филиппа Филипповича немало общего со взглядами самого Булгакова. Он также скептично относится к революционному процессу, который, по его убеждению, и порождает «галлюцинации», мешающие людям каждому заниматься своим делом. И также решительно выступает против всякого насилия. Ласка — вот единственный способ, который возможен и необходим в обращении с живыми существами — разумными и неразумными. «Террором ничего поделать нельзя... Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый. — Террор совершенно парализует нервную систему».

И вот этот-то консерватор-профессор, категорически отвергающий революционную теорию и практику переустройства мира, вдруг сам оказывается в роли революционера.

Новый строй стремится из старого «человеческого материала» сотворить нового человека. Филипп Филиппович, словно соревнуясь с ним, идет еще дальше: он намерен сделать человека, да еще и высокой культуры и нравственности, из собаки. «Лаской, исключительно лаской». И разумеется, собственным примером.

Результат известен. Попытки привить Шарикову элементарные культурные навыки встречают с его стороны стойкое и все возрастающее сопротивление:

«...Все у вас как на параде... салфетку — туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме».

Какие уж там «пожалуйста-мерси», когда с каждым днем Шариков становится все наглее, агрессивнее и все опаснее.

Если бы «исходным материалом» для лепки Полиграфа Полиграфыча был один Шарик, быть может, и удался бы профессорский эксперимент. Прижившись в квартире Филиппа Филипповича, Шарик вначале, как недавний беспризорник, еще совершает кое-какие хулиганские поступки. Но в конце концов превращается во вполне благовоспитанного домашнего пса.

Удивительная вещь, иронизирует автор повести, собачий ошейник. Когда на Шарика впервые его надели и вывели гулять на поводке, он «шел, как арестант, сгорая от стыда». Но очень скоро сообразил, «что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов... у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестеркой».

«Ошейник — все равно, что портфель», — мысленно острит сам Шарик. А в канун операции, запертый в ванной, он уже подводит под свое новое, официально холуйское положение едва ли не философскую базу: «Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать...

Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этих злостных демократов...»

Должно быть, став Полиграфом Полиграфычем, Шарик так и остался бы холуем, вполне довольным своим положением: переделать натуру и Преображенскому, как выяснилось, было не под силу. Но по воле случая человечьи органы достались гражданину Шарикову от уголовника.

К тому же новой, советской формации, как это подчеркнуто в его казенной характеристике, или, точнее, в весьма ядовитой булгаковской пародии на характеристику:

«Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз — условно каторга на 15 лет».

«Сочувствующий», приговоренный к каторге «условно» — это уже сама действительность вторгается в эксперимент Преображенского.

Вторгается она и по другой линии — в лице председателя домового комитета Швондера. У этого «кадрового» булгаковского персонажа в данном случае особая стать. Он даже статейки в газету пописывает, Энгельса читает. И вообще ведет борьбу за революционный порядок и социальную справедливость. Жильцы дома должны пользоваться одинаковыми благами. Каким бы ни был гениальным ученым профессор Преображенский, нечего ему занимать семь комнат. Обедать он может в спальне, делать операции — в смотровой, где режет кроликов. И вообще пора уравнять его с Шариковым, человеком вполне пролетарского вида.

Самому профессору отбиться от Швондера так ли, сяк ли да удается. Но отбить Полиграфа Полиграфыча он оказывается не в состоянии. Швондер уже взял над Шариковым шефство и воспитывает, парализуя все профессорские воспитательные усилия, на свой лад. Никакой культурой это дитя эксперимента он не обременяет, а программу ему вдалбливает в высшей степени привлекательную: кто был ничем, тот станет всем. Не догадывается Швондер, как не догадывались другие многочисленные маленькие и большие Швондеры, что эта программа, помноженная на интеллектуальные и нравственные данные шариковых, может сыграть злую шутку не только с интеллигентами типа Преображенского и Борменталя, но и с ним самим. То, что происходит в повести с Шариковым, по мере того как с помощью Швондера он становится, так сказать, сознательным участником революционного процесса, в 1925 году выглядело как злейшая сатира на сам процесс и на его участников. Через две недели после того, как сошла с него собачья шкура и ходить он стал на двух ногах, этот участник уже располагает документом, удостоверяющим его личность. А документ, по словам Швондера, который знает, что говорит, — «самая важная вещь на свете». Еще через неделю-другую Шариков ни много ни мало — совслужащий. И не рядовой — заведующий подотделом очистки города Москвы от бродячих животных. Между тем натура у него та же, что и была, — собачье-уголовная. Чего стоит одно его сообщение о своей работе «по специальности»: «Вчера котов душили-душили».

Но какая же это сатира, если всего через несколько лет тысячи реальных шариковых точно так же «душили-душили» уже не котов — людей, настоящих работников, ни в чем перед революцией не провинившихся?!

Впрочем, и Полиграф Полиграфыч котами уже не довольствуется... «Ну ладно, — вдруг злобно сказал он, — попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов». Это — той девушке-машинистке, которая, поверив, что он герой гражданской войны и вообще большой человек, готова с ним расписаться. А профессору — кукиш. А «по адресу опасного Борменталя» — револьвер.

* * *

История двух превращений Шарика — в человека и затем обратно — в собаку, со всем тем, что пережили виновники этих превращений и их помощники, так и осталась бы фантастико-юмористической историей, не будь в повести второго плана. Преображенский и Борменталь, убедившись, что их угораздило «милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают», в конце концов исправили свою ошибку. А вот на втором плане...

Он не слишком бьет в глаза, этот план, но так или иначе проступает в действии «Собачьего сердца» постоянно. То в споре о разрухе, то явлением Швондера и всей его компании, то характеристикой Клима Чугункина. И открывается читателю, что тот процесс, который нечаянно спровоцировал и которым безуспешно пытается руководить Филипп Филиппович, без всяких медико-биологических экспериментов давно совершается в самой действительности. В первых же строчках повести возникает некий Центральный Совет Народного Хозяйства. Под сенью Центрального Совета обнаруживается столовая нормального питания (подчеркнуто нами. — В.Б.), где служащих кормят щами из вонючей солонины, где повар в грязном колпаке — «вор с медной мордой». И завхоз — тоже вор...

А вот и Шариков. Не искусственный, профессорский — натуральный... «Я теперь председатель и, сколько ни накраду, — все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует».

Чем не помесь голодного пса с уголовником? И тут уже не частный случай. Нечто много более серьезное. Не система ли? Наголодался человек, наунижался вдоволь. И вдруг, на тебе! — должность, власть над людьми... Легко ли устоять перед соблазнами, которых теперь в свою очередь вдоволь?..

Не случайно у каждого из двух планов «Собачьего сердца» свой финал. История с Полиграф Полиграфычем завершается благополучно, почти идиллично: вернув собаку в ее исходное состояние, профессор, посвежевший и, как никогда, веселый, занимается своим прямым делом, «милейший пес» — своим: лежит на ковре у дивана и предается сладостным размышлениям. Со вторым планом дело сложнее. Его финал Булгаков оставил открытым. Но не так уж и трудно было догадаться, каким представлялся он писателю: швондеры-то по-прежнему занимали свои посты, а шариковы продолжали плодиться и размножаться.

«Собачьим сердцем» завершился цикл сатирических повестей и рассказов Булгакова. Больше он ни тех, ни других не писал. С 1926 года сатира его стала отливаться в иные формы.