1
В «Записках на манжетах» Булгаков описывает свой бесславный въезд в Москву — после разгрома белой армии, после своей неудачной попытки уплыть из Батума в Турцию, не имея к 30-ти годам литературного имени (что для него, очень внимательного к соответствующему возрасту человека реноме, было весьма и весьма чувствительно). И противовесом своему статусу избирает Маяковского — своего преуспевающего, нашедшего свое место среди победителей ровесника (разница в два года). Он мстит ему гротескным изображением, спровоцированным афишей, оповещающей о двенадцатилетнем (!) юбилее Маяковского: «Мучительное желание представить себе юбиляра. Никогда его не видел, но знаю... знаю. Он лет сорока, очень маленького роста, лысенький, в очках, очень подвижной. Коротенькие подвернутые брючки. Служит. Не курит...»
Через год с небольшим, в фельетоне «Бенефис лорда Керзона», портрет антипода, сделанный уже «с натуры», нескрываемо отталкивающий. Маяковский — в центре манифестации против ультиматума Керзона: «...На балкончике под обелиском свободы Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом:
...британский лев вой!
Ле-вой! Ле-вой!»
«Маяковский выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова...»
2
Булгаков не был замечен в литературной Москве вплоть до осени 1926 года — до оглушительного и сразу же скандального успеха мхатовского спектакля «Дни Турбиных», и это понятно: он был в стороне от тогдашнего мейнстрима.
В 1980 году, опрашивая одного за другим современников Булгакова и выстраивая таким образом строку за строкой его биографию, я беседовала с М.Д. Вольпиным (1902—1988), соавтором Николая Эрдмана по киносценариям. Его в 1920—1921 г.г. взял художником и автором сатирических стихов в «Окна РОСТА» Маяковский. «Про Булгакова я вам ничего хорошего сказать не могу, — повествовал он, — Мы были вокруг Маяковского. А круг Булгакова мы называли ротмистрами».
3
Если брать не очевидные, а глубинные слои творчества, то важным делением литераторов советского времени станет деление на тех, у кого присутствует христианский слой (независимо от того, признают они христианство или отрицают его) и те, у кого этот слой полностью отсутствует. «Тринадцатый апостол» и Мастер как ипостась Иешуа: мною предложено было в давние годы одно из — ни в коем случае не единственное! — прочтений фигуры Мастера — Второе Пришествие, не узнанное москвичами.
Маяковский и Есенин, при всем их богоборчестве хорошо знавшие Священное Писание, что постоянно ощущалось в их творчестве, были в этом отношении гораздо ближе к Булгакову, чем к своим младшим современникам, резко удалившимся от этого пласта культуры.
4
Они были лично знакомы и ценили друг в друге партнеров по бильярду: оба хорошо играли (редко обмениваясь репликами) в Клубе в Старопименовском переулке. В повести В. Катаева «Алмазный мой венец» отражены их немногие разговоры.
Их в какой-то мере невольно сблизила в 1928—1929 годах красивая молодая женщина Марика Чимишкиан (ставшая женой младшего приятеля Булгакова Сергея Ермолинского), дружившая с обоими.
Отношение Маяковского к буржуазии и Булгакова к нэпманам было, несомненно, немногими точками, их сближающими.
5
Эстетические взгляды их были полярны. Трудно сказать, преобладала ли там политическая составляющая. Так или иначе, известно, что Маяковский ушел с середины спектакля «Дни Турбиных» — безо всякой демонстративности. Летом 1976 года В.П. Катаев говорил мне: «Ему действительно было невыносимо скучно — он не мог заставить себя досмотреть».
Булгаков же, похоже, вообще не читал Маяковского — он был совершенно уверен, что это — приспособленец, слагающий свои невнятные вирши на потребу новой власти.
Выступление Маяковского вечером 2 октября 1926 года (после утренней публичной генеральной репетиции «Дней Турбиных») на диспуте «Театральная политика Советской власти» было, по-видимому, первым публичным выступлением Маяковского против Булгакова. Он был полностью не согласен с пьесой, но появление ее на сцене Художественного театра считал правильным и допустимым: «Я думаю, что это правильное логическое завершение: начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили Белой гвардией (Смех). Для меня во сто раз приятнее, что это нарвало и прорвалось, чем если бы это затушевывалось под флагом аполитичного искусства <...> В отношении политики запрещения я считаю, что она абсолютно вредная». Зато он был готов поставить срыв спектакля — «200 человек будут свистеть...»
6
Творчество их было взаимовлиятельным, в нем обнаруживаются связи и переклички. Напомню пунктирно то, о чем впервые было рассказано 30 лет назад, в моем «Послесловии» к первой отечественной публикации повести «Собачье сердце» в 1987 году, в № 6 журнала «Знамя» (повесть увидели и те мои добрые друзья, которые уверенно внушали мне в 70-е годы: «Мариэтта, но поймите — «Собачье сердце» НИКОГДА не будет напечатано в России!»).
В конце мая 1925 года Маяковский уехал в долгую заграничную поездку — и вернулся в конце ноября того же года. В эти месяцы по Москве курсировал текст «Собачьего сердца» — и в авторских читках, и не только. Эту повесть редактор альманаха «Недра» «старый большевик» — т. е. вступивший в партию большевиков до того, как она стала правящей, Н.С. Ангарский-Клестов упорно стремился напечатать.
В афишах выступлений Маяковского был один «булгаковский» сюжет — «Змеиные яйца в Москве»: поэт рассказывал, как одна американская газета приняла сюжет «Роковых яиц» за реальное московское событие. Кажется весьма правдоподобным, что кто-то из слушателей после лекции посчитал необходимым сообщить Маяковскому еще более необычный сюжет новой — еще не напечатанной — повести Булгакова...
Маяковского — понимавшего толк в собаках, автора стихотворения «Вот так я сделался собакой», где превращение человека в собаку описано с вещественными подробностями, этот сюжет не мог не зацепить.
Сюжет повести мог подтолкнуть Маяковского к замыслу пьесы «Клоп». Марика Чимишкиан рассказывала мне, что зашла к Маяковскому во время его работы над «Клопом», и он сказал: «Ну, я пишу пьесу — заткну за пояс твоего Булгакова!» Маяковский, видимо, понимал, что, входя в область драматургии, вступает в конкуренцию с Булгаковым, находившимся в зените зрительского успеха и под огромным давлением критики и Реперткома, — и стремился к этой конкуренции. Пьеса была актом литературной полемики — не столько с драматургией, сколько с прозой Булгакова — прежде всего с «Собачьим сердцем», к тому времени, скорей всего, Маяковским уже прочитанным.
Автор «Клопа» сам будто проговаривается о связи пьесы с Булгаковым, помещая его имя в «словарь умерших слов». Но ранее этого в словах «Нигде кроме отравы такой не получите, как в Моссельпроме» в «Собачьем сердце» ядовито осмеивается реклама, сочиненная поэтом. Реплика Присыпкина «Воскресили... и издеваются!» — почти прямая цитата из Шарикова: «Ухватили животную <...>, а теперь гнушаются».
Внутренняя полемика пьесы с повестью Булгакова была достаточно острой. Для Маяковского, как и д ля изображаемых им людей будущего, и Присыпкин, и Рабочий из предшествующего пьесе киносценария — это люди, отклонившиеся от гипотетического идеального рабочего класса, своего рода мутанты. Взгляд Булгакова на социальные слои современности — иной.
7
23 сентября 1929 года Маяковский читает новую пьесу «Баня» в театре Мейерхольда. Слушатели активно говорили о «крупнейшем драматурге, которого мы обретаем», и о том, что, как зафиксировал В. Катаев, «среди нас наконец появился новый Мольер».
Булгаков, находящийся после снятия всех его пьес в глубокой депрессии, утверждающий в письмах, что не может писать, добивающийся разрешения на отъезд за границу, внезапно начинает в октябре 1929 года пьесу о Мольере. Предполагаю, что толчком послужило именно мнение литературного сообщества о рождении «нового Мольера».
8
Самоубийство Маяковского произвело на Булгакова сильнейшее впечатление. Оно заставило его, как и очень многих, взглянуть на личность поэта иными глазами.
М. Чимишкиан рассказывала мне, как в первые дни после гибели Маяковского застала Булгакова с газетой с предсмертным письмом Маяковского в руках. Он показал ей на строки — «Любовная лодка разбилась о быт»: «Скажи — неужели вот это?.. Из-за этого?.. Нет, не может быть! Здесь должно быть что-то другое!»
...Можно предположить, что ему приходила в голову навязчивая мысль: он разослал в конце марта по разным адресам «Письмо Правительству СССР» и твердо говорил Елене Сергеевне (она рассказывала мне), что если никто ему не ответит — он покончит с собой (браунинг лежал наготове).
А в это время Маяковский, к которому он относился с чувством, близким к презрению, как бы опередил его предполагаемый выстрел, оставив тому же правительству письмо предсмертное...
* * *
Десятилетие спустя, в последней записной книжке, в которую умирающий Булгаков диктовал жене дела, которые надеялся успеть сделать, есть запись: «Маяковского прочесть как следует».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |