А теперь пора обратиться к долгое время скрытому подтексту крымских зарисовок, к тому, что в эти дни чувствовал, оценивал, комментировал М.А. Булгаков на самом деле, для самого себя. Ведь строки «Путешествия» были рассчитаны на публикацию, и, так или иначе, существовал предел дозволенного, определенный опытом московского газетчика. Конечно же, и эти искрометные ироничные наброски отражают неповторимый литературный стиль Булгакова. Но не самое сокровенное...
Прочесть мысли Михаила Булгакова без невольных умолчаний позволяют относящиеся к этому периоду его дневники «Под пятой», лишь недавно найденные в недрах специальных хранилищ и обнародованные в 1990 году. Характеризуя этот уникальный документ времени, один из его публикаторов Григорий Файман справедливо подчеркивает: «Расковыченный Булгаков под разными авторскими фамилиями преподносился в качестве истории его творчества и жизни». Но ведь существовал совсем другой, всевидящий Булгаков, впервые встающий в своем истинном мировоззрении в этих записках, изъятых при обыске в квартире писателя в 1926 году (во время которого он позволил себе сказать следователям, что кресла могут выстрелить) и возвращенных после долгих хлопот, а затем сожженных Михаилом Афанасьевичем. Но неисповедимыми путями они вернулись к нам — копия, снятая, очевидно, в ГПУ, хранилась в архиве.
Итак, Москва, 20-е годы, Михаил Булгаков один на один с эпохой...
«25 февраля 1924 г. Понедельник.
Сегодня вечером получил от Петра Никаноровича (Зайцева. — Авт.) свежий номер (альманаха) «Недра». В нем моя повесть «Дьяволиада»... Впервые я напечатан не на газетных листах и не в тонких журналах, а в книге альманаха. Да-с. Скольких мучений стоит...»
Отметим, что речь в этих строках идет о П.Н. Зайцеве (1889—1970), поэте, прозаике и издательском работнике, заведующем редакцией издательства «Недра» в 1923—1925 годах, сыгравшем немалую роль в творческой судьбе М.А. Булгакова.
«15 апреля. Вторник.
Злобой дня до сих пор является присланная неделю тому назад телеграмма Пуанкаре. В этой телеграмме Пуанкаре позволил себе вмешаться в судебное разбирательство по делу Киевского областного «центра действия» и серьезно просить не выносить смертных приговоров. В газетах приводятся ответы и отклики на эту телеграмму киевских и иных профессоров. Тон их холуйский. Происхождение их понятно... Сегодня в «Гудке» кино снимало сотрудников. Я ушел, потому что мне не хочется сниматься».
Нелишне высказать предположение, почему Михаил Афанасьевич не захотел быть зафиксированным на кинопленке. Ведь он вынужден был скрывать, что служил врачом в Добровольческой армии.
«25 июля. Пятница.
Ну, и выдался денек! Утро провел дома, писал фельетон для «Красного перца», затем началось то, что приходится проделывать изо дня в день, не видя впереди никакого просвета — бегать по редакциям в поисках денег...»
«2 августа. Суббота.
Сегодня состоялась демонстрация по случаю десятилетия «империалистической войны»...
Лавочник Ярославцев выпустил, наконец, свой альманах «Возрождение». В нем 1-я часть «Записок на манжетах», сильно искаженная цензурой».
«18 октября. Суббота.
Я по-прежнему мучаюсь в «Гудке».
Сегодня день потратил на то, чтобы получить 100 рублей в «Недрах». Большие затруднения с моей повестью-гротеском («Роковые яйца»). Ангарский наметил мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить...»
«20 декабря (в ночь на 21-е)
Только что вернулся с вечера у Ангарского — редактора «Недр». Было одно, что теперь всюду: разговоры о цензуре, нападки на нее...
Были: Вересаев... Зайцев П.Н....
Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а, кажется, и с Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести «Роковые яйца». Говорят, что страшно понравилась...»
«4 января 1925 г.
Сегодня вышла «Богема» в «Красной Ниве» № 1. Это мой выход в специфически-советской топкой журнальной клоаке. Эту вещь я сегодня перечитал, и она мне очень нравится, но поразило страшно одно обстоятельство, в котором я целиком виноват. Какой-то беззастенчивой бедностью веет от этих строк. Подхалимством веет от этого отрывка...»
Так входил Булгаков в 1925-й год, такими видел он время и мир. Характерно, что в дневниках упоминается Петр Никанорович Зайцев, Николай Семенович Клестов-Ангарский и Викентий Викентьевич Вересаев, вечерние откровенные беседы с ними. Следует особо сказать о Н.С. Ангарском (1873—1943). В статье о нем, помещенной в «Краткой литературной энциклопедии» (1962), говорится, что он был участником Октябрьской революции, выпускал социал-демократические брошюры, в частности, труды В.И. Ленина. В 1924—1932 годах руководил издательством «Недра». Утверждал марксистские принципы художественного анализа. Мы можем добавить, что, к счастью, Н.С. Ангарский утверждал не только одни принципы. Быть может, без него не состоялся бы тот Булгаков, какого мы знаем. В этой же энциклопедии в небольшой статье о М.А. Булгакове (без его портрета) говорится, что в его «сатирических остро-гротескных рассказах отразилось неприятие действительности писателем, не сумевшим за «гримасами нэпа» разглядеть истинное лицо времени». А Булгаков как раз разглядел все.
Необходимо подчеркнуть, что именно эти три честных человека, три российских литератора, пожалуй, во многом и проложили перед Булгаковым писательскую дорогу, а значит, и открыли коктебельскую тропу, подарили благословенное лето. Мы бы назвали их тремя спасителями-богатырями на трудных перепутьях жизни писателя.
В книге «Воспоминания о Михаиле Булгакове» (М., 1988) М.О. Чудакова впервые привела фрагменты из записок П.Н. Зайцева, одним из первых заинтересовавшегося романом «Белая гвардия» с благородной целью издания его. П.Н. Зайцев переслал «Белую гвардию» В.В. Вересаеву. Вот здесь-то и начинаются истоки необыкновенного жизненного сюжета.
«Роман произвел на нас большое впечатление... — пишет П.Н. Зайцев. — Я не задумываясь высказался за его печатание в «Недрах», но Вересаев был опытнее и трезвее меня... Направленность романа, по его мнению, по идеологическим причинам нам не подходила. (О, эти вынужденные «идеологические причины»! — Авт.). Может быть, Вересаев вспомнил, как совсем недавно был принят его собственный роман «В тупике». Булгаков был огорчен этим отказом. Рушились его надежды на выправление материальных затруднений... Я, как мог, постарался его успокоить, сказав, что, конечно, отзыв Вересаева имеет значение, но главное слово — решение принадлежит редактору «Недр» Н.С. Клестову-Ангарскому, возвращения которого из Берлина я ожидал.
Булгакову ничего не оставалось делать, как ждать.
Летом В.В. Вересаев уехал в Крым. В августе я... повидался там с Вересаевым. Он мне повторил устно, что роман Булгакова «Недра» не могут печатать... Уже по дороге в Коктебель мы говорили с Ангарским о Булгакове и его романе... Н. Ангарского и В. Вересаева подкупали в Булгакове его талантливость и реалистическое изображение, но роман решили не печатать. С этим грустным для Булгакова сообщением я в начале сентября вернулся в Москву.
...Вдруг меня осенило.
— Михаил Афанасьевич, — обратился я к нему, — нет ли у вас что-нибудь другого готового, что мы могли бы напечатать в «Недрах»?
Чуть подумав, он ответил:
«Есть у меня почти готовая повесть... фантастическая...»
Через неделю он принес рукопись своей новой повести «Роковые яйца»».
В период этих перипетий с рукописями М.А. Булгакова познакомился и М.А. Волошин. В связи с публикацией его первой части романа «Белая гвардия» в журнале «Россия» М.А. Волошин 25 марта 1925 года писал Н.С. Ангарскому: «...В печати видишь вещи яснее, чем в рукописи... И во вторичном чтении эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной: как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого».
Напомним, что первому и самому любимому своему роману Михаил Афанасьевич придавал чрезвычайное значение. Он писал в дневниках: «...Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могут быть одним — писателем...» «Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу...» «Отзыв о «Белой гвардии» меня поразил, его можно назвать восторженным, но еще до... отзыва окрепло у меня что-то в душе». Конечно же, слова Волошина о романе были дороги Булгакову. Далее, касаясь «Роковых яиц», Волошин добавлял: «Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу... Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым, и так как Вы его наверно увидите, — то передайте ему мой глубокий восторг перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в Коктебель».
Это письмо прочел и В.В. Вересаев. 6 апреля 1925 года он пишет М.А. Волошину: «Очень мне приятно было прочесть Ваш отзыв о М. Булгакове, «Белая гвардия», по-моему, вещь довольно рядовая, но юмористические его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь «Собачье сердце», и он совсем пал духом. Да и живет почти нищенски. Пишет грошовые фельетоны в какой-то «Гудок» и, как выражается, обворовывает сам себя. Ангарский мне передавал, что Ваше к нему письмо Булгаков взял к себе и переписал его».
Викентий Викентьевич Вересаев — легендарная фигура в отечественной культуре. Булгаков особо выделял его среди «инструкторов по прозаической части». Но отметим, что и Вересаев необычно внимательно и бережно относился к Булгакову. Известно, например, что Викентий Викентьевич дважды оказывал Михаилу Афанасьевичу денежную помощь, причем в очень тактичной форме. В один из таких трудных моментов, когда прекратилось печатание «Белой гвардии» (хотя к этой вещи Вересаев относился сдержанно), он писал Булгакову: «Поймите, я это делаю вовсе не лично для Вас, а желая сберечь хоть немного крупную художественную силу, которой Вы являетесь носителем». Конечно же, Вересаев стремился прежде всего лично поддержать Булгакова, но как, в какой деликатной манере!
«С огромными надеждами» написал однажды Вересаев на переведенных им «Гомеровых гимнах», подаренных Булгакову. Около пятнадцати лет они не только встречались, но и переписывались, и старый русский писатель бережно хранил письма Булгакова, завещав, что они должны быть опубликованы без купюр. Это произошло лишь спустя четыре десятилетия после кончины Вересаева — благодаря хранителям его наследия В.М. Нольде и Е.А. Зайончковскому...
Но обратимся к теме — Вересаев и Коктебель. Викентий Викентьевич был связан с приморским поселком с 1916 года. Здесь он прожил и годы революции и гражданской войны, написав драму «В священном лесу», воспроизводящую коллизии врачебной жизни и предшествующую булгаковским «Запискам юного врача». «Что-то в нашем воздухе есть животворное», — писал он С.Я. Елпатьевскому о днях работы над пьесой. Между тем жизнь в Коктебеле в то время была нелегкой. О лете 1921 года Вересаев вспоминал: «Дела были очень плохи. Я недавно перенес цингу. Кур у нас покрали... уток мы пытались кормить медузами... Голодали». В Коктебеле возобновилась и врачебная практика доктора Вересаева. Крестьяне платили за визиты продуктами, но одежду достать было нельзя, и Вересаев на велосипеде объезжал своих больных в ночной рубашке. Уже в столице Вересаев не забывал крымчан и много делал для них, ведя регулярную переписку с М.А. Волошиным. Можно предположить, что о Коктебеле и Волошине Булгаков впервые услышал в Москве от Викентия Викентьевича.
«Прелестная морская бухта с отлогим пляжем из мелких разноцветных камушков, обточенных морем, — писал В.В. Вересаев о Коктебеле. — Вокруг бухты горы изумительно благородных очертаний, которые мне приходилось наблюдать только в Греции... Коктебельская долина в сравнительно еще недавние времена представляла собой морское дно, поднятое кверху подземными силами. Чувствуется, что тут когда-то были катастрофические пертурбации, землетрясения, взрывы — и все вдруг в этом бешеном кипении и движении окаменело. Справа высятся крутые утесы Карадага; на склоне его выступы скал образуют совершенно определенно человеческий профиль, несколько напоминающий профиль Пушкина. Впрочем, постоянно живший в Коктебеле поэт Волошин утверждал, что это его профиль...
Дача Волошина находилась в центре дачного поселка, на самом берегу моря, — продолжает Вересаев. — Основное ее здание представляло из себя полуовальную башню, двумя ярусами окон обращенную к морю, сзади и с боков она обросла балкончиками, галереями, комнатами, уходящими в глубь двора. Овальная башня называлась «мастерская». Это был высокий поместительный зал в два света; сбоку лестница вела на хоры, где находилось несколько мягких диванов. Широкая стеклянная дверь, задергивавшаяся золотисто-желтой, чтобы получалось впечатление солнечного освещения, занавесью, вела в соседнюю комнату, где был стол, кресла. Здесь жил Волошин. И мастерская и кабинет Волошина были во всю высоту заставлены полками с книгами... Книг было очень много, все очень ценное по литературе французской и русской, литературоведению, философии, теософии, искусствоведению, религии... Книг по естествознанию не замечал, поражало полное отсутствие книг по общественным и экономическим наукам. Он с радостью заявлял, что Маркса не читал и читать не будет» (18, с. 526, 532—533).
Эти строки были написаны В.В. Вересаевым в 1939 году в Киеве, родном городе Булгакова, возможно, в дни, когда Михаил Афанасьевич урывками возвращался к «Мастеру и Маргарите». И есть знаменательное совпадение, что видение Коктебеля как сгустка геологических потрясений далеких времен у Вересаева и Булгакова совпадают. Правда, у Булгакова рисунок, пожалуй, экспрессивнее. В августе 1925 года он писал Вересаеву именно в Коктебель: «Ежедневное созерцание моего управдома, рассуждающего о том, что такое излишек площади, толкнуло меня на подачу анкеты в КУБУ (комиссию по улучшению быта ученых, оказывавшую содействие и литераторам. — Авт.). Если Вы хоть немного отдохнули и меня не проклинаете, не черкнете ли квалифицированной даме... или мне (не упоминая об отрицательных чертах моего характера) Ваше заключение обо мне...
Когда собираетесь вернуться? Как Ваше здоровье? Работаете ли над Пушкиным? Как море? Если ответите на все эти вопросы — обрадуете. О Вас всегда вспоминаю с теплом».
К этому времени Булгаков уже побывал у Волошина. «Как море?» — тяготение к коктебельскому уголку жило в Булгакове, а энергия моря и солнца как бы аккумулировала и обновляла его силы. Однако, касаясь темы «Булгаков и Коктебель», выделяя особую роль М.А. Волошина в дальнейших творческих исканиях Мастера (вопрос этот, кстати, почти не исследован), вспомним еще раз в этой связи имена П.Н. Зайцева, Н.С. Ангарского и В.В. Вересаева. Их бескорыстное отношение к собрату по перу, от которого они лично никак не зависели и не могли ожидать никаких благ, активное стремление помочь ему по нынешним временам и меркам кажется из ряда вон выходящим поступком. Между тем это была просто норма для людей, о которых Булгаков в 1930 году, вступая в открытое противоречие с целым полком Латунских, Двубратских, Берлиозов, сказал, аттестуя свое творчество: «Упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране». Когда-то точно так же А.И. Герцен приветствовал появление произведений Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. «Есть новый талантливый автор», — с восторгом отзывался он о повести «Детство»». «Если хочешь мне сделать пластырь на раны, то пришли «Записки из мертвого дома»» — вот отрывок из другого его письма. Необходимо отметить, что в эпоху крушения нравственных начал первыми руку помощи собрату, не вписывающемуся даже в трафареты «попутчика», протянули представители интеллигенции в подлинном смысле этого слова, а не партийные «либералы» Луначарский и Каменев. «В Москве долго мучился, чтобы поддержать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания... Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни», — писал М.А. Булгаков в автобиографии в октябре 1924 года. Какое все-таки счастье для потомков, что нашлись в то далекое время люди, понявшие: Булгаков — неповторимое явление. Еще раз назовем четыре имени: Петр Зайцев, Николай Ангарский, Викентий Вересаев, Максимилиан Волошин. Думается, сказанное выше — необходимый комментарий к «Коктебелю. Фернампиксам и лягушкам».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |