Повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1925) в советской печати появилась только в 1987 году (журнал «Знамя», № 6). Прошло немногим более четверти века, и в настоящее время это одно из самых известных, популярных и нестареющих произведений писателя. Развал и разруха того времени, пришедшие с революцией, весьма актуально перекликаются с постсоветским бытием.
Наиболее ярким образом в повести стал профессор Преображенский, талантливый врач и ученый, с трудом отвоевавший возможность заниматься своим делом и сохранять в какой-то степени приемлемые условия жизни в новых послереволюционных условиях. Специалист мирового уровня сумел оказаться полезным представителям высшей власти, что и оберегало его от посягательств на «лишние метры» квартиры со стороны новоявленных Швондеров и им подобных.
При этом профессор был настроен весьма скептически в отношении «новизны», и его язвительная критика негативных перемен, связанных с революцией, представляла в повести одни из самых запоминающихся эпизодов и источников цитат.
Данная статья рассматривает лишь один такой эпизод, а именно рассказ возмущенного профессора, «человека фактов, человека наблюдения» о том, что произошло однажды в его доме: «Не угодно ли — калошная стойка. С тысяча девятьсот третьего года я живу в этом доме. И вот в течение времени до апреля тысяча девятьсот семнадцатого года не было ни одного случая — подчеркиваю красным карандашом "ни одного"! — чтобы из нашего парадного внизу, при общей незапертой двери, пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь двенадцать квартир, у меня прием. В апреле семнадцатого года, в один прекрасный день, пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование» [1, с. 143].
Вероятно, здесь художественное преувеличение, ведь это выглядит уже не пропажей калош, а настоящим ограблением. И спрашивается, где же был швейцар, который должен находиться при парадном входе? Столь же неубедительным со стороны профессора выглядит обвинение в этом ограблении не просто шайки воров, а неких «пролетариев». Причем профессор утверждает про одного из них: «На нем теперь есть калоши, и эти калоши... мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли тринадцатого апреля тысяча девятьсот семнадцатого года» [1, с. 144].
Стоит вспомнить, что в апреле 1917 года у власти было Временное правительство, и время реквизиций и открытых грабежей «буржуев» со стороны «пролетариата» еще не пришло. С другой стороны профессор Преображенский настаивает на конкретной дате, когда, по его мнению, произошли переломные события, запомнившиеся ему как простому обывателю, именно пропажей калош. Как известно, события февральской революции 1917 года завершились 2 марта, когда отрекся царь, и было создано Временное правительство, а 3 марта монархия окончательно отдала власть: отрекся и брат царя Михаил в пользу Учредительного собрания.
Новая власть упразднила полицию и вместо нее учредила органы народной милиции1. Практически все служившие в полиции были уволены, и штат милиции составляли в основном новые в этом деле люди, не имевшие профессиональной подготовки. Это сразу ощутили представители преступного мира, и в этом плане понятен «плач» Филиппа Филипповича Преображенского по прежним порядкам: «Городовой! Это и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или в красном кепи» [1, с. 145]. Его логика ясна: пока были городовые, калоши из парадных не пропадали2.
Но это все же художественное произведение, носившее ярко сатирический характер. Читая его, можно было принять на веру, что подобная пропажа калош в те времена происходила. И не только по «Пятницам, 13» — 13 апреля 1917 года было пятницей. Казалось бы, кто будет документировать такие события, тем более в то время. Но это оказалось не так. В крымском архиве удалось найти документы о пропаже калош, и о том, как эти дела решались в то время.
15 февраля 1917 года на имя Евпаторийского Городского Головы поступило заявление Архивариуса <Городской> Управы Ивана Васильевича Евженко: «13 сего февраля 1917 г. во время окончания занятий в Управе у меня пропала одна галоша около вешалки. По самому тщательному розыску пропавшая галоша3 не обнаружена. О чем имею честь доложить Вашему Высокородию» [3, л. 40].
Следующее заявление «служащего той же Управы» Федора Димитриевича Журавлева с датой 22 февраля 1917 года имело дату регистрации в Управе 21 февраля (видимо, канцелярист ошибся в дате): «6 февраля 1917 года по приходе на службу в Управу я, по обыкновению, оставил свою одежду и галоши в передней, а при выходе со службы стал одеваться, при чем не оказалось моих галош, а потому имею честь покорнейше просить Городскую Управу не отказать в выдаче мне стоимости галош, на которые я израсходовал 9руб. 50 к.» [3, л. 41].
Таким образом, похищение галош в здании Евпаторийской Городской Управы произошло еще во время существования монархии, но империя разваливалась, и разваливался и ее полицейский аппарат. Поэтому пострадавшие в полицию не обращались, полицию к этому делу не привлекали, а расследованием занимался ... кассир Управы П.М. Шумин. Его отчет от 28февраля 1917 года сохранился в архиве до сего времени: «На заявление И.В. Евженко и Ф.Д. Журавлева от 22-го сего февраля имею честь донести Городской Управе, что после случая пропажи 29 ноября 1916 г. в передней Городской Управыгалош, принадлежавших С.К. Койчу, по постановлению Городской Думы, состоявшемуся 2 декабря того же года, рассыльный Матвей Бутенко назначен старшим над остальными рассыльными Управы с возложением на него обязанностей не отлучаться никуда во время занятий в Управе, следить за целостью оставленных в передней платья и галош как служащих Управы, так и посетителей, за чистотой в здании Управы, распределением работ между рассыльными и проч.; за это ему было назначено жалованье большее чем другие рассыльные получают, и это постановление Думы было объявлено Бутенко членом Управы Г.Л. Пахаловым, между тем Бутенко этого распоряжения вовсе не исполняет — не только не смотрит за целостью оставленного в передней платья и галош, но самовольно отлучается <подчеркнуто красным карандашом — В.М.> во время занятий в Управе из Управы или с разноской по городу бумаг, так и по другим делам, не заявляя об этом ни Секретарю, ни Кассиру Управы, хотя я неоднократно говорил Бутенко не отлучаться из передней Управы.
Вследствие изложенного, по моему мнению, за пропажу галош, принадлежащих И.В. Евженко и Ф.Д. Журавлеву, должен отвечать только один рассыльный Матвей Бутенко.
Во избежание на будущее время пропажи вещей в передней Городской Управы, по моему мнению, следует заказать вешалку со шкафчиками для галош и назначить отдельного швейцара, на которого возложить ответственность за целость вещей, оставленных в передней Городской Управы» [3, л. 39].
Это «соломоново» решение лежало в традициях российского чиновничества, когда ответственным делают «стрелочника». О том, чтобы найти похитителей, никто не заикнулся. Да и время было такое, что полиция уже бездействовала, а народная милиция еще не была создана. Евпаторийская пропажа галош имеет существенные отличия от случая, рассказанного профессором Преображенским. Прежде всего, пропадала в один раз или пара галош, или даже одна галоша. Поэтому похититель, или похитители, действовали в одиночку. В последний раз была похищена одна галоша, значит, воришку кто-то спугнул, и он поспешил убежать с одной галошей. Впрочем, как похищались галоши, мы не знаем, может, вор просто их надевал и уходил?
Профессор Преображенский (Е. Евстигнеев) и Шариков (В. Толоконников). Кадр из фильма
Другое отличие от эпизода в «Собачьем сердце» в том, что первое и последнее похищение галош в Евпатории произошли еще при «старом режиме», и формально полиция и городовые еще состояли на службе. Однако уже при первом похищении еще 29 ноября 1916 года дело рассматривали и принимали решение не полиция и суд, а Городская Дума! Ясно, что вора не нашли, а чтобы пострадавшему возместить ущерб и потребовалось постановление Думы. Вот почему служащий Журавлев тоже обратился в Городскую Управу за «выдачей стоимости галош». Однако уже были приняты меры, чтобы Управа и Дума не несли за это ответственности.
Это становится ясным из второго заявления служащего Ф.Д. Журавлева в Городскую Управу от 18марта 1917 года: «Подавая заявление 22 февраля с.г. о пропаже галош я рассчитывал, что Управа мне уплатит из управских денег, но если мне получать из служащих Управы, то мне это нежелательно и могу от <своей потери — зачеркнуто. — В.М.> получения отказаться» [3, л. 41].
Понятно, что согласно «расследованию» кассира, Управа возложила возмещение лишившимся галош на Матвея Бутенко. Вот почему Журавлев проявил «благородство», и вводить в расход своего брата — служащего, отказался. Что касается предложения кассира Шумина о введении должности швейцара, вешалки со шкафчиками для калош и т. п., то оно не было принято. Просто служащим и посетителям Управы предложили самим беспокоиться о сохранности своей одежды и галош, вот с тех пор и установилась традиция, о которой рассказано в «Собачьем сердце» и которая так возмущала профессора Преображенского. Никто теперь, приходя в учреждения, не говоря уже о домах, подобных тому, где жил профессор, не раздевается и не снимает калош в передней или в парадной (да и калоши давно уже никто не носит).
По крайней мере, так происходит с тех пор в евпаторийских учреждениях, например в здании горисполкома (бывшей Управы), где в лучшем случае имеется вешалка в приемной кабинетов городских руководителей, и иногда вам могут предложить раздеться.
Но евпаторийское «дело о галошах» интересно, прежде всего, тем, что подобный эпизод в своей повести Булгаков, скорее всего не выдумал, а взял «из жизни». Вполне возможно, что он утрировал и художественно переработал какой-то известный ему факт, может быть даже евпаторийский. Имеются сведения, что Булгаков побывал в Крыму и Евпатории в конце 1923 года, до создания «Собачьего сердца», а в Евпатории и Симферополе происходили события фельетона «Сильнодействующее средство» [4].
Хотя относительно других городов подобными фактами автор не располагает, остается полагать, что евпаторийский случай не был в то время единичным, и Булгаков мог с подобным столкнуться и сам. К тому же тема калош (галош) долгое время была популярна в литературе. В другом контексте, и другие калоши упоминаются также и в булгаковской повести «Роковые яйца».
Вопрос о том, когда в России стали пропадать калоши на самом деле, тоже интересен. Профессор Преображенский связывает подобные события с революцией и разрухой, причем критикуя эти события как следствие «разрухи в головах» людей. В связи с этим существенное значение имеет дата, приводимая профессором. В приведенных выше цитатах из повести следует даже указание точного дня происшествия — 13 апреля 1917 года. Вкладывал ли писатель в эту дату какой-то политический смысл, кроме юмористического? Ведь «пятница 13-го» по поверьям является днем, когда более вероятно ожидать всяких неприятностей, и даже бед и несчастий. Конечно, в 1925 году не всякий бы вспомнил, что в указанный профессором день была пятница, но все же кто-то мог. И неясно, сознательно ли Булгаков выбрал именно эту дату?
Как известно, повесть так и не удалось опубликовать в те годы, хотя Булгаков неоднократно редактировал ее и вносил изменения. Очевидно, что выше мы цитировали одну из первых, если не первую редакцию (все они вряд ли найдены), потому что в других изданиях «Собачьего сердца» обнаруживаем другую дату. В текст «...до апреля тысяча девятьсот семнадцатого года не было ни одного случая» внесена поправка «...до марта 1917 года...» и т. д. Там, где были «...те самые калоши, которые исчезли тринадцатого апреля тысяча девятьсот семнадцатого года» теперь внесено изменение, и калоши «...исчезли весной 1917 года»! По сведениям комментатора издания с таким текстом повесть публиковалась по ее последней известной редакции [5, с. 757].
Получается, что кому-то из редакторов, знакомившихся с повестью, не понравилась «апрельская дата», и Булгакову посоветовали ее изменить. Чем же могла не понравиться эта дата похищения калош? Скорее всего, здесь усмотрели намек на причинную связь с некоторыми предшествующими апрелю 1917 года события, например прибытие из Германии «запломбированного вагона» с Лениным и другими революционерами левого толка. Также возникает ассоциация с «Апрельскими тезисами» Ленина и т. п. Упоминание 13 апреля, особенно для тех, кто вспомнил бы, что это была пятница, содержало намек на связь апрельских событий с «темными силами».
Замена этой даты на «март 1917» лишала речь профессора неприятного подтекста, и теперь все сводилось к субъективному впечатлению профессора Преображенского, что все бытовые неприятности пришли после февральской революции. А эта революция в 1925 году советскими властями считалась буржуазной и не относилась к прогрессивным явлениям. Однако евпаторийские события, которые были документированы, доказывают, что если «пропажу калош» рассматривать как симптом наступающей разрухи, то он проявился еще раньше, в последние месяцы существования самодержавия. Третий год шла война, и это сильно подорвало российскую экономику и материальное благосостояние населения. Огромные затраты финансов и материальных средств шли на военные цели.
Поэтому более правдоподобной причиной случаев похищения калош, кроме указанных выше, является то, что в военное время многие ранее доступные товары стали дефицитом, возник «черный рынок», спекуляция и т. п. Например, как считают историки, те же калоши исчезли из продажи по причине того, что вся резина шла на военные нужды, и производство калош просто прекратилось. В то же время не прав был Преображенский, утверждая, что его калоши после кражи стал носить некий пролетарий. Прав его ассистент Борменталь, заметивший, что у «пролетария вовсе нет калош», и добавим, нет даже привычки носить калоши. Это доказывается и в самом «Собачьем сердце», когда к профессору является домком в полном составе во главе со Швондером, и он же их упрекает: «Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду...».
Скорее всего, если похитители калош относились к пролетариям или воровскому сословию, то их добыча поступала спекулянтам и перекупщикам, а затем на «черный рынок». А оттуда к тем, кто привык носить калоши: чиновникам, служащим, интеллигенции, купечеству и прочей «приличной» публике. В евпаторийских случаях, происходивших в Городской Управе, вообще сомнительно, чтобы виновниками были пролетарии или просто воришки с улицы. Вероятно, к этому были причастны или мелкие служащие, или вспомогательный персонал самой Управы. Разруха, которую привела затянувшаяся война, способствовала падению нравов. Архив Городской Управы того времени переполнен просьбами служащих о повышении оплаты и жителей города о материальной помощи.
Мечты профессора Преображенского о городовом, которого следовало «поставить рядом с каждым человеком» во времена, когда создавалась повесть «Собачье сердце», воплощались в советском государстве иным образом. Все большую роль в жизни граждан стали играть ЧК, затем ГПУ. Для прочих членов партии бытовала формула: «каждый хороший коммунист есть чекист». Доносы по малейшему поводу становились нормой повседневной жизни. В 1926 году, очевидно по доносам, работники ГПУ придут с обыском и к Булгакову. Экземпляры «Собачьего сердца» будут изъяты... Но это, как теперь любят говорить, уже другая история.
Литература
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. — М.: «Худож. лит.», 1989. — 752 стр.
2. ГААРК (Гос. архив Авт. Респ. Крым), ф. 681, оп. 2, д. 714.
3. ГААРК, ф. 681, оп. 2, д. 658.
4. Мешков В.А. Михаил Булгаков и Евпатория // В.А. Мешков. Михаил Булгаков и Крым: новые страницы. — Симферополь: Бизнес-Информ, 2011. — С. 15—29.
5. Яновская Л. Комментарии // Михаил Булгаков. Избранные произведения в двух томах. Том 1. — Киев: Изд. худож. лит. «Днипро», 1989. — с. 751—757.
6. Февральская революция. 1917. Народная милиция по исследованиям В.Б. Аксенова // Аксенов В.Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. — Москва, 2002. — С. 68—75.
http://historydoc.edu.ru/catalog.asp?cat_obno=&obno=13823&rt=&print=1
2014
Примечания
1. В советских источниках указывается, что милиция как «орган по охране революционного порядка и общественной безопасности, создана 28 октября 1917 года» (МСЭ, т. 5, стб. 1286. — 1959). О народной милиции, созданной после падения самодержавия, в советское время «забыли». Сохранилась телеграмма министра внутренних дел Временного правительства от 7 марта 1917 года: «...полиция подлежит переформированию в милицию, к чему необходимо приступить местным самоуправлениям» [2, л. 1].
«Революционная милиция явилась достойным детищем породившей ее революции. Возникнув, с одной стороны, на эмоциональных порывах, энтузиазме первых революционных месяцев, а, с другой, в условиях криминально-деструктивных процессов Февраля, она не оказалась способной к самоорганизации и замене морально-нравственного фундамента правовым. Если в первые месяцы революции в основе ее мероприятий оставались восторженные порывы милиционеров-студентов, а не четко регламентированные и организованные действия профессиональных хранителей порядка, то с лета <1917 года> даже после проведенного перенабора, сокращения числа студентов и рабочих, уголовников и дезертиров, её неспособность обеспечить имущественную и личную безопасность обывателей приводит к крушению легитимных основ исполнительной власти вместе с дискредитацией идей самой Революции» [6].
2. Среди населения закрепляется мнение, что милиционеры всячески стараются использовать свое положение для личной выгоды. Престиж их катастрофически падает, а вместе с тем рушатся и зыбкие основы легитимности верховной власти. В июньском номере «Трепача» было помещено шуточное объявление: «Милиционер предлагает услуги по выносу мяса из городской лавки для клиентов вне очереди. Плата — по соглашению». Все эти факты накапливались, слагались в общественное мнение и в конце концов начинали приводить и к дискредитации самой Революции. Летом <1917 года> во многих журналах, газетах попадаются заметки, в которых с чувством тоски вспоминаются старые и добрые городовые. Образ добродушного дядьки-городового противопоставляется эксцентричному и порой социально-опасному милиционеру. Сравнения эти настолько учащаются в среде городских обывателей, что многие известные юмористы не могут обойти их стороной. Так известный художник Ре-ми рисует для «Нового Сатирикона» карикатуру, озаглавленную «Тоска по твердой власти», на которой изображен стоящий на коленях в своей комнате обыватель перед тенью городового. Под рисунком текст: «Обыватель — О, дорогая тень! Если бы ты знала, как я тоскую о тебе под лучами слишком жаркого для моего организма солнца свободы...» [6].
3. Слово «калоши» употреблялось в основном до революции, но в Евпатории в 1917 году уже использовалось современное «галоши».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |