К 30-летию выхода в издательстве «Посев» романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»
Тридцать лет назад свершилось событие необычайно важное в отечественной литературе — впервые на русском языке был опубликован полный текст романа века — «Мастер и Маргарита». Великое произведение писателя Михаила Булгакова, изуродованное советской цензурой и редакцией журнала «Москва», обрело, наконец, свой исконный вид. И была выполнена воля автора, завещавшего жене своей Елене Сергеевне Булгаковой издать роман сначала непременно на Родине, в России, — книга вышла в издательстве «Посев», хотя и находившемся в Германии (Франкфурт на Майне), но представлявшем собой микро-регион Отечества — территориальный и духовный. Так оно ощущалось и при личном знакомстве: попав когда-то в этот дом на Флюршейдевег, я мгновенно почувствовал себя уже не в Германии, а в России...
Отдавая рукопись в журнал «Москва», Елена Сергеевна не могла — юридически — определять её дальнейшую судьбу, — авторское право в СССР ограничивалось пятнадцатью годами, а со смерти писателя прошло почти вдвое больше. Но один хитроумный человек нашёл способ заплатить ей за публикацию, — рукопись у неё была куплена. Правда, в силу этого она теряла право вмешиваться в прохождение текста. Ей всё же не препятствовали участвовать в подготовке романа к печати, и кое-что ей отстоять удалось, но очень и очень мало... Кроме того, что цензура выкидывала десятки страниц, так ещё и редколлегия резала по живому, высвобождая журнальную площадь под какое-то уже никому не ведомое сочинение никому не ведомого редакционного бонзы.
Предваряя роман своим обращением «От издательства», «Посев» комментирует ту вивисекцию, что была учинена над булгаковским текстом в журнале «Москва»: «Люди, ответственные за опубликование романа, не только посчитали возможным вычёркивать из авторского текста отдельные слова и фразы, но и выбрасывать целые куски и эпизоды, порою занимающие по много страниц... Поскольку «необходимая вычистка» текста приводила, порою к некоторым несоответствиям, цензоры вставляли «связки» по своему произволу. При наборе мы, для облегчения позднейших анализов текста и исследований замечательного произведения Булгакова, выделили все выброшенные цензурой места курсивом, а цензорские «связки» взяли в квадратные скобки...».
Здесь неточность, вызванная недостатком информации — связки делала сама Елена Сергеевна, пытаясь как можно безболезненней связать концы с концами.
Арно Шмуклер. Фото Юрия Кривоносова
Вскоре после выхода этого журнального варианта Главлит — иначе говоря, главцензура — разрешил опубликовать роман целиком — без купюр. Но за рубежом. Конкретно такое право было предоставлено итальянскому издательству «Эйнауди», которое получило купюры через советскую же организацию «Международная книга». И в том же 1967 году опубликовало роман на итальянском языке. А у него эстафету приняло мадридское издательство, выпустив роман уже на испанском... Разрешение Главлита было хитрой уловкой: допуская публикацию целиком, знали, что в Советском Союзе эту книгу не прочтут, — никто же не станет делать обратного перевода на русский. А это было главным — иначе у советских людей могли возникнуть нежелательные ассоциации — «Торгсин» был зеркальным отражением валютных магазинов «Берёзка», абсолютно недоступных «населению», как именовали рядовых граждан страны привилегированные партийные функционеры. А выброшенная глава «Сон Никанора Ивановича» напомнила бы о недавнем судебном процессе «валютчиков», прошедшем с большим шумом и продемонстрировавшем, что советскому человеку иметь, покупать и продавать валюту возбраняется под страхом смерти! Я присутствовал на этом процессе в качестве фотокорреспондента «Огонька» и видел, как день ото дня лютели судьи и прокуроры, — главные обвиняемые Рокотов и Файбышенко были спокойны и невозмутимы: они понимали, что процесс показательный, имеет задачей устрашение не только фарцовщиков, но и всего населения — так, на всякий случай, для профилактики, — а посему знали, что дадут им «на полную катушку» — по 15 лет, а больше не могут — закон не позволяет. Только не учли они, что закон-то здесь, что дышло, — куда повернул, туда и вышло. И соответствующие органы по указанию «верхов», разъярённых пробуксовкой процесса, быстренько внесли коррективы в уголовный кодекс, установив высшим пределом по этой статье смертную казнь. Вопреки всем международным правилам этим «коррективам» была дана обратная сила. И процесс пошёл... Пошёл в духе процессов тридцатых годов, и строптивых «бизнесменов-финансистов» расстреляли... Вот о чём мог напомнить людям «Сон Никанора Ивановича», где под рефрен «Сдавайте валюту!» из граждан выколачивают как саму валюту, так и прочие драгоценности...
Я проштудировал все издания «Мастера и Маргариты», вышедшие до 1970 года в разных странах, на разных языках, и установил безусловный приоритет издательства «Посев» — это был действительно первый полный текст романа на русском языке, причём предельно точный.
Спустя четыре года и в московском издательстве «Художественная литература» вышел, наконец, этот роман в несокращённом виде. Только почему-то он не совпадал во многих местах с журнальным вариантом — уже первая и последняя фразы были не идентичны первоизданию, появились какие-то вставки, отсутствующие в рукописи (точнее — машинописи), бывшей первоисточником всех публикаций. Этот машинописный экземпляр был подготовлен к печати Еленой Булгаковой и являлся результатом её тщательной работы по приведению в порядок рукописей и черновиков писателя, учитывающей и его прижизненную правку и продиктованные ей уже во время смертельной болезни изменения, вставки, вычерки... Она единственная имела на это право — юридическое как наследница и моральное как творческий помощник писателя на протяжении многих лет.
Мне несказанно повезло, — я раздобыл экземпляр этой последней, подготовленной к печати машинописи, правда, не в «натуре», а в фотокопии — это были негативы на рулонах киноплёнки. Сама же машинопись исчезла куда-то, нет её даже в булгаковском архиве, хранящемся в Отделе рукописей ГБЛ — «Ленинки», — ныне Российской государственной библиотеки. Поэтому я имел возможность сравнивать журнальный вариант с «худлитовским» 1973 года. Пытался, и никак не мог взять в толк, зачем им понадобилось уродовать вроде бы уже разрешённый цензурой полный текст романа. Встретился с редактором, которая вела публикацию в «Москве», но мало что от неё узнал. Потом побеседовал с той, что вела роман в «Худлите», — она была откровенна и доброжелательна: «Да, это не научное издание; да, в него делались вставки и замены; да, не по окончательной редакции, а по предпоследней, но на этом очень настаивали сотрудники Отдела рукописей «Ленинки», был сильный нажим...» Отгадка пришла через несколько лет, — один коллега, знавший о моём интересе к творчеству Булгакова, подарил мне «по секрету» ксерокопию «Мастера...», изданного в 1969 году «Посевом». Ксерокопия плохая, местами не читаемая, но всё же она открывала для меня настоящий, неискажённый текст романа. И я понял, в чём дело. Конечно, это не документированный факт, но логика подсказывает следующее. Издательство «Посев» считалось главным антисоветским органом в русском зарубежье. Оно находилось под пристальным наблюдением КГБ, который тут же засёк публикацию не слишком-то «верноподданного», но уже столь нашумевшего в мире романа, причём его полного текста и к тому же на русском языке. му напрочь путь на родину представлялось «блюстителям основ» нереальным, и тогда ставится задача — дезавуировать это издание, отнять у него хотя бы приоритет: как это, белогвардейцы нас обскакали?! И делается другой текст, который и выдаётся за основной, правильный и окончательный. Потому-то так и нажимает на «Худлит» Отдел рукописей, — ведь ни для кого не секрет, что все архивы СССР были в подчинении сами знаете у кого. ...И «худлитовский» текст объявляется каноническим, с него начинаются бесконечные публикации, перепечатки на русском языке и в переводах. Длится это безобразие практически четверть века. На основе этого текста пишутся десятки диссертаций и прочих научных трудов, изобилующих ошибками, потому что аргументация в них зиждется на эпизодах, в булгаковском романе отсутствующих или искажённых.
Конец главенству «худлитовского» текста будет положен только в 1989 году, с выходом в киевском издательстве «Дніпро» двухтомника сочинений Михаила Булгакова, где роман «Мастер и Маргарита» подготовлен булгаковедом и текстологом Лидией Яновской. Ей удалось во время этой работы получить, наконец-то, хотя и с большим трудом, доступ к черновикам в Отделе рукописей ГБЛ, а копию той самой машинописи я изготовил для неё с хранящихся у меня негативов, чем и по сей день очень горжусь.
«Блюстители основ»
Текст «Посева» практически полностью совпадает с этой машинописью, но в одном месте я обнаружил поразительное несоответствие — в экземпляре Елены Сергеевны, в главе 32-й, последней, читаем: «— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под её босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни — тишиной».
В журнале «Москва» цензура выбрасывает слова — «тем, чего тебе не давали в жизни...»
В «Посеве»: «— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под её босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, что не дано тебе было в жизни, — покоем [тишиной]».
Отметим, что слова «ПОКОЙ» нет ни в одном другом издании, а я их просмотрел множество, — везде «ТИШИНА». Вот только в переводе «Мастера...» на немецкий, вышедшем в издательстве «Volk und Welt», обнаруживаю некую странность — переводчик — это Томас Решке — вместо «Stille» — тишина, даёт почему-то «Lautlosigkeit» — абсолютная тишина. Будучи в Берлине, разыскиваю Решке и задаю ему этот вопрос. По его мнению, здесь нечто большее, чем просто «ТИШИНА». Пожалуй, следовало бы написать «Ruhe» — покой, но он переводил с «узаконенного» текста...
Обратиться непосредственно в «Посев» я тогда не имел возможности, — ещё стояла берлинская стена со всеми вытекающими отсюда для меня последствиями (была первая половина 1980-х годов). Прошло ещё несколько лет, и в Москве объявился Шуберт... Мне позвонил какой-то человек, заявил, что он переводчик сотрудника Второго Немецкого Телевидения — ZDF, который хочет со мной встретиться. У меня, «зацикленного» на Булгакове, сразу возникла логическая цепочка: «...переводчик при особе иностранца.., зацветающие вишни.., вечный дом.., Шуберт.., покой... «. К тому же я вообще малость суеверный... И вот иду я на эту встречу, а меня не пропускает в бюро ZDF дежурящий у ворот милиционер — старший лейтенант. Прошу вызвать переводчика, и тот проводит меня к Шуберту. Назад я возвращаюсь один, и на выходе меня отлавливают уже двое — добавился «милицейский» же майор. Они учиняют мне форменный допрос: — на каком основании я встречаюсь с иностранцами. Но всё-таки это 1987 год, второй год перестройки, и меня никуда не забирают, но данные мои записывают...
Анастасия Николаевна Артемова
А разыскивал меня Шуберт по поручению моего друга Арно Шмуклера, с которым мы потерялись после сооружения берлинской стены и ничего не знали друг о друге уже 30 лет! Делаю небольшой пакет, где скромный подарок соседствует с объемистым письмом, но в бюро на этот раз не иду — не хочу снова иметь дело с церберами на проходной — и по телефону прошу встретить меня у Фотохроники ТАСС, расположенной по соседству. «На явку» приходит некто, в ком при небольшом воображении можно было бы определить Кота Бегемота — кепка на коротко стриженной голове, усы, невысокий, телосложения плотного и с иронической улыбкой на круглом лице... Пользуясь случаем, вместе с письмом посылаю Арно записку, которую прошу передать в «Посев» — в ней вопрос о «ПОКОЕ». Записка, видимо, до адресата не дошла, — ответа я не получил. Проходит ещё пять лет, стена снесена, ситуация просветлела, и я лечу к своему другу в городок Шлангенбад, что неподалеку от Франкфурта. Идёт 1992 год... Едем с Арно во Франкфурт. И, о счастье! — Передо мной живая и невредимая редактор «Мастера и Маргариты», — а ведь с момента издания романа в «Посеве» прошло 23 года. Редактором оказалась очень милая и доброжелательная сотрудница издательства Анастасия Николаевна Артёмова.
Она находит нужную страницу давней вёрстки, и я вижу в конце загадочной фразы слово «ПОКОЙ», а за ним — «ТИШИНА» в квадратных скобках... Встреча была короткой, и разговор продолжился в письмах.
«— Набирали мы «Мастера...», насколько я припоминаю, по экземпляру из журнала «Москва», — сообщала Артёмова, — и я вставляла выкинутые цензурой куски и отдельные слова из отдельно полученных вставок-купюр, которые добыл «закрытый» сектор НТС. После окончания работы я должна была вернуть эти вставки. Вероятно, это тот материал, что разослала Елена Сергеевна...».
Разумеется, Елена Сергеевна передала эти купюры «приватно», через доверенное лицо, — получение их для «Посева» официальным путём через «Межкнигу» было исключено. Вычислялось и это доверенное лицо: «— Насколько я помню, несколько поправок были мною получены через Леонида Денисовича Ржевского, — писала Анастасия Николаевна, — в частности три поправки, в том числе и слово «покой» вместо «тишины». Я ни в коем случае не внесла бы такой поправки от себя, но, получив её, не сомневаясь взяла, так как посчитала её логичной и убедительной. Откуда взял её Ржевский — не знаю. Может быть, можно было бы запросить его вдову? Вторая его поправка: Вифлеем вместо Виффагии... и третья поправка — «трус я», вместо «труся», которую я тоже взяла без колебаний, чувствуя насколько проблема «трусости» важна для Булгакова, он возвращается к ней несколько раз...».
Кто такой Ржевский, мне было неведомо, и никто из тех, кого я расспрашивал в Москве, ничего о нём не слышали. И вдруг — Софья Пилявская, старейшая актриса МХАТа, дружившая с Булгаковыми, вспомнила: «Человек с такой фамилией был, он в конце шестидесятых годов помогал Елене Сергеевне в издательских делах».
Л.Д. Ржевский
Полоса везения продолжалась, — я получил письмо от Артёмовой, в котором был не только нью-йоркский адрес вдовы Ржевского Агнии Сергеевны, но даже конверт, на котором этот адрес был уже написан! Для верности письмо ей отправил с оказией — его опустили в Берлине, — и буквально через две недели получил от Ржевской не только ответ, но и книгу Леонида Денисовича со статьёй о «Мастере и Маргарите», в которой присутствуют две из трёх поправок. Третьей — «ПОКОЯ» — нет, потому что она в контексте данной статьи не нужна. С «Вифлеемом-Виффагией» тут всё ясно, но вот с «трусостью» не совсем точно:
«...поэт Иван Бездомный врывается в ресторан МАССОЛИТА, и заведующий обрушивается на швейцара: зачем пустил... Ответ швейцара у Булгакова читается так: «...трус я... как же я могу их не допустить...» Цензор делает ничтожное, казалось бы, исправление: соединяет слова «трус» и «я»... «труся». Трусость «экзистенциальная», типичная для времени, о которой идёт речь, превращается таким образом просто в робость перед начальством».
Ржевский ошибается — это не цензорская «работа», а просто недостаток машинки Елены Сергеевны, — нарушен интервал между буквами — зазор есть, но недостаточный, и наборщик посчитал два слова за одно, — так оно вышло в журнале, а потом Елена Сергеевна, видимо, обнаружив это, дала поправку.
А вот поправку «ПОКОЕМ» Елена Сергеевна дала, невзирая на то, что в её машинописи вместо него стоит-таки «ТИШИНА». Очевидно, она нашла что-то в черновиках или вспомнила указание Михаила Афанасьевича, не зафиксированное на бумаге, — след какого-то разговора? Скорее всего, это исходило именно от него — ведь уже в 1938 году, во время перепечатки рукописи романа на машинке, он пишет Елене Сергеевне в Лебедянь о том, что ему нужен абсолютный покой, а на одном из её портретов делает надпись:
«Хозяйка дома Mon repos» — «мой покой». И не случайно он награждает своего героя — мастера именно ПОКОЕМ, то есть тем, чего и ему самому не было дано в жизни, — на всём протяжении своего творческого пути он подвергался непрерывной травле, как «самодеятельной», так и организованной власть предержащими... Подмена же «ПОКОЯ» «ТИШИНОЙ» есть девальвация награды, её снижение. И «ТИШИНА», взятая в квадратные скобки в поправке Елены Сергеевны, фактически приравнена к связке...
Е.С. Булгакова. 1938 г.
Но в той же, последней, 32-й главе есть и ещё одно слово, напрямую связанное с «ПОКОЕМ», вернее, производное от него. Незадолго до смерти — жизни его оставалось несколько недель — Булгаков продиктовал Елене Сергеевне новое начало этой главы:
«— Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, нёся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки. Он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна...».
Он умолк, и фраза осталась незаконченной. Я уверен, умолк он не потому, что совсем обессилел, а потому, что ему просто стало по-человечески страшно... Елена Сергеевна потом допишет её, и в журнальной публикации будет — «только она одна успокоит его». Редакторы «Худлита», не найдя в черновиках этих двух слов, возьмут их в скобки, а в последних — «Дніпровском» и московском 1990 года изданиях — Лидия Яновская на основании текстологических законов оставит эту фразу незавершённой, поставив здесь отточие.
Но Михаил Афанасьевич Булгаков был врачом, он всё знал о своей болезни и знал, какое слово должно стоять в конце этого трагического абзаца, но произнести его не смог, потому что слово это — УПОКОИТ. И говорят его уже над усопшим: «— Упокой, Господи, душу раба Твоего...» Сказать такое о себе приживе страшно, особенно если ты знаешь, что обречён, что часы твои сочтены. Тут никак не может быть «успокоит», — это слово сугубо земное, у него есть и синонимы, и антонимы, а у слова «ПОКОЙ» — не в расхожем повседневном смысле, а в духовном, высоком, никаких синонимов-антонимов нет и быть не может, как и у слова «УПОКОИТ», производного от него. Не случайно же Булгаков и начинает, и завершает эту последнюю, прощальную, замыкающую его закатный роман главу, одним и тем же словом. Только в первом случае он его вслух не произносит. Но он его знает, видит перед собой, как знает он досконально Евангелия.
Несколько лет назад, как раз в ту пору, когда я впервые всерьёз задумался над феноменом 32-й главы, случилось нечто мистическое — мне подарили старинную икону Спаса Вседержителя, в руке которого Евангелие от Матфея, где начертаны слова:
Икона Спаса Вседержителя
«Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас...» И далее — за пределами иконы — в Евангелии сказано еще: «...и найдете покой душам вашим...».
Текст на иконе написан на церковно-славянском и слово «УПОКОЮ» имеет вид «ОУПОКОЮ». Увидев это слово на иконе, я подумал — да это сам Господь подтверждает мою догадку...
Роман «Мастер и Маргарита» в «Посеве» выдержал несколько изданий, и хотелось бы увидеть ещё одно, где первый абзац последней главы завершался бы словами: «— Он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна УПОКОИТ ЕГО» (пусть два последних слова будут даже в скобках). Тем более, что «ПОКОЙ» стараниями Елены Булгаковой и Анастасии Артёмовой в этом единственном пока издании занимает своё законное место.
Анастасия Николаевна весьма скромно оценивает свою роль в публикации этой бессмертной книги, — в одном из писем она говорит: «Моя главная находка была в подаче, т. е. выделения курсивом, а связки — в скобках. Таким образом, столь явна была фальсификация, проделанная советскими редакторами...»
Издательство «Посев», обложка работы чешского художника Радима Малата
А ведь именно эта находка даёт возможность и рядовым читателям, и исследователям не только увидеть то, что было сделано в СССР с булгаковским романом, но и глубже ощутить содержание его, болевые точки того времени, вечные истины, «запретить» которые не под силу никакой цензуре. И работа, проделанная Анастасией Николаевной Артёмовой, по сути своей есть творческий и гражданский подвиг. Так поклонимся ей за это земным поклоном...
P.S. В начале было слово... даже не слово, а только буква — П. В словаре Даля о ней сказано: «П, согласная буква пе, покой, по ряду шестнадцатая (в церковной азбуке 17-я). Это любимая согласная русских, особенно в начале слова, и занимает собою (предлогами) четверть всего словаря...».
Далее идет объяснение: «ПОКОЙ — мир и тишина...безмятежное состояние... отсутствие возмущенья, тревоги... покой духа, души, может быть двоякий: покой ума, где мышленью дан роздых (см. у Булгакова — «исколотая память»! — Ю.К.)... и покой сердца, воли, совести, затишье нравственное... Отойти на покой, на вечный покой, умереть, скончаться...».
Сама буква у Булгакова возникает в главе «Нехорошая квартира» — «...в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице», где используется только ее славянское название — покоем, означает, что дом построен в виде буквы П. Никакого другого значения этого слова здесь нет. В высшем — божественном — смысле оно появится, когда будет решаться судьба Мастера, награждаемого за его творческий подвиг ПОКОЕМ.
А вот как отражается и само слово, и понятие — ПОКОЙ — в мыслях и душах людей —
«Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит...»
Александр Пушкин.
«И вечный бой! Покой нам только снится...»
Александр Блок.
«Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой»Анна Ахматова о Блоке.
«Национальные традиции погребения... искони предполагали захоронение тел усопших в земле... выставление его на всеобщее обозрение в корне противоречит этим традициям и... является кощунственным действием, лишающим прах усопшего Богом заповеданного покоя...» — из заявления Московского патриархата по поводу захоронения тела В.И. Ульянова (Ленина).
«Зачинщики этой войны отверзли для миллионов людей ад... Если мы когда-нибудь вернемся, то останемся обманутыми судьбой, обессиленными, измученными и отупевшими... Неужели мы всё еще молоды?.. Мы ничего не хотим, кроме покоя — хоть когда-нибудь! — покоя, конца длительным пыткам...» — из неотправленного письма немецкого солдата, студента Берлинского университета Харальда Хенри, родившегося 25 января 1919 года в Берлине, район Шарлоттенбург, погибшего 22 декабря 1941 года северо-западнее Москвы.
«...Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея.
Темный дуб склонялся и шумел».Михаил Лермонтов
А ведь Лермонтовский ПОКОЙ, которого он ищет, удивительно приближен к тому ПОКОЮ, которым награжден Мастер — и дивное пение, и музыка Шуберта, и зацветающие вишни, и дремлющие в груди жизни силы, когда можно писать при свечах гусиным пером...
На этом мы скажем ПОКОЮ до свидания — сказать ему прощай, мне кажется, вообще-то невозможно. По многим причинам, одна из которых — необходимость поговорить о нем еще немного. Но это уже не сейчас. Итак — до новой встречи в другом эссе...
10 октября 2003 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |