В живом и привлекательном образе юнкера Николки в романе «Белая гвардия» и в пьесе «Дни Турбиных» Михаил Булгаков вывел своего брата Николая... Это литература. Но моим слушателям, может быть, будет интересно узнать, как в реальности сложилась жизнь этого одного из братьев Турбиных, на самом деле — Булгаковых.
Год тому назад, от сердечного припадка, в Париже скончался и похоронен был 13 июля 1966 года на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа доктор медицины Николай Афанасьевич Булгаков, средний брат писателя Михаила Афанасьевича Булгакова. Он и есть тот Николка из «Белой гвардии» и «Дней Турбиных».
Этот «юнкер Николка», горящий любовью к родине, молодой русский человек, младший брат «доктора Турбина», похоронен на земле Франции. Как же он, покинув свою родину, прожил жизнь? Я расскажу о его жизни со слов его коллеги и друга, уехавшего тоже в юности из России, а ныне доктора медицины и моего прихожанина в Сан-Франциско доктора Собесского. Доктор Эммануил Иванович Собесский, до своего приезда в Америку, жил во Франции и близко знал покойного доктора Николая Афанасьевича Булгакова, брата Михаила Афанасьевича. И вот, что он рассказывает о герое булгаковского произведения — «Николке».
Николай Афанасьевич Булгаков родился в Киеве, где его отец (и отец Михаила Булгакова) был профессором богословия в университете Св. Владимира и в Киевской Духовной Академии. Из гимназии Н.А. попал в юнкера Инженерного училища и, как другие юнкера, принял участие в Белой Армии. После Крымской эвакуации он попал в Югославию... Денег не было. Нужно было учиться, попасть в университет и кончить его... Николай Афанасьевич нанялся санитаром в барак черной оспы и провел там все время карантина. Работал и в бараке сыпно-тифозных. Затем он организовал студенческий оркестр балалаечников, стал его дирижером, запевалой и вдохновителем. Это — по вечерам. А утром — была анатомия и все те лаборатории, в которых приходится работать студенту-медику.
Он блестяще закончил свое учение в Загребском университете и был оставлен при кафедре бактериологии. Там он познакомился и подружился с хорватом, доктором Владимиром Сертичем, а Сертич ознакомил его с жизнью незадолго до этого открытого благодетельного вируса, называемого бактериофагом.
Совместно они сделали несколько работ с этим ультрамикроскопическим существом, и эти работы оказались настолько серьезными, что на них обратил внимание открывший в 1917 году бактериофаг «сам» профессор Феликс д'Эрелль.
В это время д'Эрелль ушел из Пастеровского института и организовал свой собственный институт по изучению бактериофага и производства его для лечебных целей. Он пригласил себе в помощь двух молодых загребцев.
Сертич был только ученым бактериологом, Булгаков же не только занимался выделением из природы новых рас бактериофага, но и всеми новыми научными аппаратами, схемы которых он сам придумывал и рисовал. Служили они для автоматического заполнения сразу нескольких сотен ампул без соприкосновения с воздухом, во избежание случайного заражения.
В одной из своих книг проф. д'Эррель описывает, как он прислал из Лондона в Париж культуры стрептококков с поручением найти разрушающий их бактериофаг. Через две недели этот бактериофаг был ему прислан («Но, — добавляет проф. д'Эрелль, — для того, чтобы сделать подобную работу, нужно было быть Булгаковым, с его способностями и точностью его «методики»).
В 1932 году Н.А. женился на дочери киевского профессора Яхонтова, Ксении Александровне. Она окружила его заботой, создала домашний уют.
В 1936 году мексиканское правительство обратилось к проф. д'Эреллю с просьбой помочь организовать преподавание бактериологии в Мексике. Вместо себя д'Эрелль и послал Н.А. Булгакова. В шесть месяцев все было организовано. О лекциях своих в Мексике Николай Афанасьевич сказал: «Сначала я их читал по-французски, а потом уже по-испански».
Организовавши там бактериологическую лабораторию и наладив систему преподавания, Николай Афанасьевич Булгаков — Николка Турбин — вернулся в Париж. Началась война...
Пришла оккупация. Работа в лаборатории становилась все труднее. Николай Афанасьевич уже не имел автомобиля. Из предместья Парижа, Кламара (где жил, между прочим, и Н.А. Бердяев и где была маленькая русская церковь) пришлось русскому ученому ездить в лабораторию в автобусе или на велосипеде. Бывший Николай Турбин делал это со спокойным оптимизмом.
В 1941 году германские войска заняли Югославию. Николай Афанасьевич был югославским подданным, его тогда во Франции арестовали и как заложника отправили в лагерь около Компиеня. Он там так себя проявил: стал врачом лагеря, утешая одних, леча других, помогая бегству третьих. Когда окончилась война и поднялся вопрос о ввозе бактериофага в США, специальная комиссия, приехавшая из Америки для осмотра лаборатории, только потому дала нужное разрешение, что Николай Афанасьевич показал им свою коллекцию живых микробов, — одну из богатейших в мире, занимавшую несколько шкафов.
Увидев не только эту коллекцию, но работу машин, стерильно наполняющих и запаивающих ампулы, американская комиссия, сейчас же дала разрешение на ввоз продукта лаборатории бактериофага в США.
Во время опасного заболевания здесь одного из моих помощников по церковной работе, когда никакие местные антибиотики не помогли, доктор Николай Афанасьевич Булгаков, найдя в Париже разрушающий данный микроб бактериофаг, прислал его в Сан-Франциско, и больной пастырь церкви был исцелен.
Доктор Собесский так заключил свой рассказ о младшем брате русского драматурга и писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, докторе Николае Афанасьевиче: «Вот — теперь мы похоронили и самого «юнкера Николку Турбина» — блестяще-талантливого, во всех отношениях выдающегося человека, не знавшего компромиссов с совестью, отрицавшего всякого рода «разрушительную работу», как он сам говорил, посвятившего себя всего «созиданию», будь это машина для заполнения ампул или спектакль Общества врачей. Всюду и везде он работал больше всех.
Теперь он успокоился. Этот глубоко верующий христианин-врач, большой ученый и исследователь, всесторонне талантливый и всею душой и мыслями чисто русский человек».
И около могилы этого «Николки Турбина» несомненно можно сказать одно: братья Турбины, братья Булгаковы, принадлежали к одной семье и духовной, национальной и всечеловеческой, границ которой нет, как нет ни физических, ни народных, ни политических границ для сердец подлинно человеческих. Братья Булгаковы — «Турбины», как назвал их Михаил Афанасьевич, не угасили своего духа, ни на родной земле, ни в дальних краях. В их жизни торжествует человечность, разделенная географически, но единая в своем духе и в своей любви.
* * *
Итак, доктор Николай Афанасьевич Булгаков был известным ученым-бактериологом, почитаемым в своем кругу. За участие в движении Сопротивления правительство Югославии наградило его орденом.
Судьба младшего брата Ивана сложилась по-другому. По рассказам сестры Надежды, он одно время работал таксистом, потом участвовал в оркестре балалаечников. Не найдя для себя интересного дела, Иван Афанасьевич очень страдал на чужбине, писал стихи, проникнутые тоской по родине. Родным он писал, по-видимому, реже, чем Николай. Н.А. Земская оставила опись, датированную 10 июля 1956 года, в которой сообщает, что от Ванис 1923 по 1933 год пришло всего шесть писем. Приведу отрывки из этих писем (два первые написаны по старой орфографии, остальные — по новой).
Письмо от 5 июня 1923 года содержит стихотворение Ивана, переписанное рукой Николая, и приписку от него же: «Не забывайте Ваню — он всех вас горячо любит. Каждое письмо от вас я посылаю ему. Если можно, вкладывайте мне в письма для Вани отдельные листки — я ему буду пересылать. Он будет очень счастлив. Интересно, как вы найдете его стихи. Их у него набралось уже очень много...»
Письмо на одном листе такого же формата, на обороте этого листа и на другом листе такого же формата — стихи 20-х годов. Ваня просит Михаила дать отзыв о стихах. О своей жизни пишет так: «Сам я теперь пишу очень редко. Очень трудно в настоящих условиях мне работать на этом поприще. Иногда бываешь так занят, что не успеваешь прочесть газету, не только заняться чем-нибудь серьезным. К сожалению, кусочек хлеба (да еще и с маслом!) для семьи приходится сейчас вырывать зубами».
Дальше он сообщает, что дочь с наградой перешла в первый класс и «мы ее отправили на отдых на ферму. В Париже сейчас ад1. Интересно, как ты себе его представляешь! Город для изучения богатый, но очень и очень злой для обиженных судьбою».
Письмо от 4 мая 1934 года написано на двух страницах большого формата. Снова просит брата дать отзыв о стихах. Тоскует: «...Сознание бессилия, невозможности вырваться из тисков, в которые зажата наша монотонная жизнь...» Кончает письмо словами: «Но все же — жду, надеюсь, верю».
В 60-е годы он, как и Николай Афанасьевич, писал сестрам в Москву.
24/II 1960 г.
Мои дорогие сестрицы,
как раз вчера был у Коли (брата), когда пришло Надино письмо. Мы прочли его с большим интересом, но и грустью. Я решил сразу ответить Наде, а Коля перешлет Вам обоим две моих фотографии, где я еще выгляжу моложе, чем сейчас. Вести твои, моя родная Надя, было грустно читать, узнав о смерти Вари и Лели, но что же делать? Всем нам назначен срок и его не изменить.
Мы многое вспомнили с Колей, говорили о семье и пр. Ты можешь всегда писать на Колин адрес, т. к. у меня может быть перемена адреса на днях, но все же даю адрес (на обороте конверта) кафе, в котором имею всякие дела по работе и бываю каждый день.
На этом пока кончаю. Спешу по делам.
Очень хочу получить от вас вести.
Крепко обнимаю и целую обоих, желая, чтобы все было благополучно у вас.
Любящий брат Ваня.
Прости за мазню и бумагу, но спешил ответить.
В.
19/III 1961 г.
Милая моя Наденька, так рад всегда читать твои теплые строчки, в которых много и ласки и тепла.
Я давно уже собираюсь тебе написать, но моя жизнь в последнее время очень мало дает утешения и радости. Я уже оправился, но очень устаю от жизненных передряг. Работы мало и трудно ее иметь сейчас. Как ты знаешь, я — музыкант, но в моей профессии сейчас кризис, да и годы уже не те, чтобы работать, как прежде. Берусь за многое (всего не перечислить), не ленюсь, не боюсь ничего, — все же толку мало. Сам виноват, что легко мне удавалось находить все, что было нужно, и не думал, что нет ничего «долговечного». Теперь приходится за легкомыслие платить. Берусь за многое, не боюсь трудной и тяжелой работы, лишь бы была возможность жить.
Сейчас я живу «по-походному». Нет постоянного пристанища, не нашел, и трудно у нас найти жилплощадь.
Много думаю о тебе, о всех вас и ваших семьях. С Колей очень часто вас вспоминаем всех.
Насчет карточек — трудно. Мои все вещи, кроме самых необходимых, сложены и хранятся упакованными у моего старого хозяина, а я еще не нашел себе постоянного пристанища. В общем, письмо мое мало несет тебе радости, но знай и будь уверена, что я не падаю духом и хочу добиться всего, что мне нужно.
Пиши мне, как всегда, на адрес Коли, пока не сообщу нового адреса.
Очень прошу тебя поцеловать всех наших. Я даже точно не знаю, кто и как живет, кто появился новый на свет и пр., но часто думаю и надеюсь, что и им известно обо мне.
Письмо вышло немного сумбурное, но я тороплюсь идти на деловое свидание.
Наденька-Надюша! В твоих письмах всегда много ласки и от них уют моей душе.
Передай всем мой привет и лучшие пожелания.
Твой Ваня
Судьбы двух братьев-эмигрантов далеко не схожи. Что здесь сыграло основную роль — разница характеров или внешние обстоятельства — остается тайной. Очевидно, что Ивану пришлось в эмиграции гораздо труднее. Он был младше Николая на два года, до отъезда не успел окончить гимназию, так что не мог и думать о поступлении в университет, о приобретении какой-либо интересной для него профессии.
Рассказ об Иване Афанасьевиче завершу двумя строфами из его стихотворения, посвященного дочери.
Ирке
Почему грустишь и не до смеха?
Иль Парижская пародия зимы
Разбудила, как в ущелье эхо,
Память о зиме, которой жили мы?
<...>
Знай и верь, что мы везде родные,
Нас спаяет нашей родины весна.
От недуга так встают больные
После жуткого и бредового сна.
Примечания
1. Вероятно, имеет в виду жару.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |