Р.В. Шубин. К понятию «римского» текста у М.А. Булгакова: Антропонимические исследования Белой гвардии

В Белой гвардии М. Булгаков изобразил под разными вымышленными или заимствованными именами многих своих знакомых. Герой, являющийся alter ego автора, носит фамилию Турбин — девичью фамилию бабушки писателя со стороны матери, Анфисы Ивановны, в замужестве Покровской. Выбор фамилии по материнской линии заменил отцовскую фамилию писателя. Между тем эти фамилии — Турбин и Булгаков — происходя их разных языков и даже разных языковых семей, индоевропейской и тюркской, выражают приблизительно одно и то же: Турбин от греко-латинского turbo «беспокойство, тревога, волнение, скопление народу, шум и гам»¹; Булгаков — от татарского булга «суматоха, беспокойство». Расслоение между этими фамилиями в сознании Булгакова имеет, на наш взгляд, культурно-историческое значение и соответствует расслоению славянской культуры на восточную и западную. С этим связано переосмысление комплекса русского бунта, поднятого «народом-богоносцем» (восточным, в котором сильно татарское влияние), а также переживание, условно говоря, западной драмы — разрушения Города-Рима — драмы, изнутри подготовленной, но пришедшей извне.

Символы имперской истории, приметы Рима, литературные аллюзии, латинизмы в изобилии присутствуют в речи и мысли повествователя. Сама фамилия Турбин, будучи зеркалом, отражающим присутствие Рима — Urbs, Urbis (= Turbin), является средоточием смысловой структуры текста, корнем текста. Апеллятив turbo, восходящий к индоевропейским корням *tṷer² или *derb³ «мотать, извиваться; вращать, крутить», создает целый спектр взаимопроникающих значений: от хаотического до направленного, закрученного, стремительного движения, от разноголосицы, шума, гама, людской сутолоки и толкотни до звуковой характеристики бега, скачки, рывка. Это сближает turbo с другим латинским словом turma «самовращающаяся, самодвижущаяся людская толпа и при том идущая на приступ, штурм»⁴. Шумящая толпа, таким образом, выводится из самого дескриптивного слова turbo-. Толпа — это хаотическое образование, самодостаточное, обладающее собственной динамикой; толпа давит, толкается и толкует, то есть обладает мнением, мыслью, в ней появляются водовороты, запруды, внутреннее брожение.

Фоносемантические свойства слова Турбин целиком направлены на описание волнения, напряжения (вибрант + лабиальный РБ вместо более частотного и «легкого» БР). Гласные У-И верхнего подъема придают произношению слова напряжение (крики, шум толпы). Лабиальность (огубленность) У-Б описывает круговой характер движения, выявляет семантику округлости, однако наличие в середине слова дрожащего Р расщепляет единое движение, вносит беспокойство (волнение толпы), а ударное переднеязычное Т (ТУ) создает эффект толкания, удара⁵ (напор толпы, штурм). По слову Е. Краснопевцева: «полость рта есть малая копия космоса»⁶ — слово Турбин артикуляционно моделирует круговой путь героя: вихрообразное, спиралевидное, вибрирующее движение, направленное от дентальной Т через У заднего ряда, а оттуда обратно — к переднеязычному вибранту Р и к губному Б; а затем снова от Б к И переднего ряда верхнего подъема, а от И к назальному Н. В итоге получается двойная спираль, которую можно интерпретировать как отражение пути героев из дома и в дом.

Брожение, толкотня, скопление народу в Белой гвардии бросается в глаза в главных уличных сценах. Аналогичным способом Дорота Хорчак анализирует категорию полета в Мастере и Маргарите, призванную подчеркнуть неслучайность совпадения латинского слова volant из латинской поговорки «verba volant, scripta manent» (слова улетают, написанное остается) с именем Воланд⁷. Дескриптивное свойство слова turbo также предельно реализуется, например, в день штурма Города войсками Петлюры, когда Алексей пришел в гимназию, где располагался артиллерийский дивизион:

Прапорщики, юнкера, кадеты, очень редкие солдаты волновались, кипели и бегали у гигантского подъезда музея и у боковых разломанных ворот, ведущих на плац Александровской гимназии. [...] Здесь еще больше кипела толпа, кричали многие голоса сразу, и торчали и прыгали штыки.

— Картузова надо ждать! Вот что! — выкрикивал звонкий встревоженный голос [...].

— Польскому легиону отдать [...].

Все в музей! Все в музей!

— На Дон! [...]

Турбин выскочил из вертящейся суеты и [...] побежал назад, к оперному театру (с. 304—305)⁸.

Визуальный образ кипящей толпы, вертящейся суеты пронизан языковыми совпадениями: здесь возникают все значения, составляющие единый образ: Турбин (нарастающие волнение и тревога со своей кульминацией в выкрике Картузов, ставшим звуковой параллелью Турбину) встречает волнующуюся и кипящую толпу, в которой раздаются разные крики, в том числе заходит речь о Польском легионе (в котором лингвистически предусмотрены алы и турмы) и, главное, о музее. Вся толпа стоит перед музеем, а музей — «собрание муз», «место, посвященное музам», то есть сакральное образование, семантически противопоставляемое толкотне и профанированной толпе (как «мусикийский лад» противопоставлен какофонии). И потому, вероятно, призыв «все в музей!», неоднократно повторяющийся и далее, связан с подспудным желанием обрести покой, гармонию и упорядочить свои чувства. Но спасительный музей становится местом гибели. Спрятавшиеся здесь юнкера обречены на смерть, «ведь их петлюровцы, как клопов, передушат» (с. 358).

В антропонимической системе романа фамилия Турбин уникальна и семантически и фонетически не коррелируется с остальными. Любое соотношение с другой фамилией возможно только через противопоставление. Она противопоставлена прежде всего имени Алексей (в образовании которого задействованы мягкие согласные и гласные переднего ряда и нижнего и среднего подъема) по самому яркому акустическому признаку: диффузный (ТУРБИН, 100%) — компактный (АЛЕКСЕЙ, 100%). Однако размежевание происходит и по другим акустическим признакам: прерванный (ТурБиН) — непрерванный (АЛЕкСЕЙ), резкий (туРбин) — нерезкий (АЛЕКСЕЙ), бемольный (тУрБин) — небемольный (АЛЕКСЕЙ) и др. Эта ярко выраженная акустическая оппозиция переносится на семантику. Алексей на лексическом уровне означает с греч. «защитник», но по сюжету из защитника он превращается в преследуемого, защищаемого. С Николкой (от греч. «победитель») фамилия Турбин имеет общий фонетический элемент (ср. разведенные в разные стороны акустико-артикуляционной системы ЕМ-колка и турб-ИН), но и он оказывается не победителем, но спускается в преисподнюю анатомического театра за трупом Най-Турса.

То же самое можно сказать и обо всей антропонимической системе, где Турбин является неповторимым и уникальным антропонимом. Е. Багирова выделяет звукосимволическую мотивацию у фамилий, имеющих замутненный, непроясненный семантический источник⁹. Шипящий компонент является признаком неблагозвучности в антропонимиконе М. Булгакова. Интересно, что в Белой гвардии ряд фамилий, имеющих не одну, а несколько семантических интерпретаций, также соотносится с персонажами-демонами: Шполянский (от топ. и гидр. Шпола, с укр. «совок», но в нем «просушивается» и другой апеллятив — Полянский, польский), Мышлаевский (игрового характера — от мыши, мысли + лаять, Лаевский — герой чеховской Дуэли), Шервинский (от имени Serwacy < лат. Servatius < servatus «сохраненный», но явно неблагозвучной огласовки)¹⁰, Щур (с польск. szczur «крыса»), Студзинский (трансформированный в Беге в фамилию Хлудов — обе в польском означают «холод»). На этом фоне Най-Турс, пожалуй, единственная фамилия (не считая искаженного Петтура), которая, судя по польским источникам¹¹, переводится с немецкого как Новый Исполин, вопреки интерпретации Б. Соколова из Knigt-Urs¹², семантически и фоносемантически близка Турбину и сливается с ним в пьесе Дни Турбиных.

Погружаясь в стихию речи, фамилия Турбин «упорядочивает» текст в определенном, по-турбински напряженном русле. Так, символическую связь Турбина-Защитника с самим Городом можно «услышать», переведя слово Город на латинский язык: Турбин (turbo) — T-urb-s, а Urbis — это Рим.

Хаотическое состояние города (turbo) пытаются преодолеть кавалерийская труба (в то время как телефонная трубка, дребезжание которой оркеструет стрельбу и городской бой, видимо, усиливает хаос) и труп (в который превратились защитники Города).

Весьма небезосновательной выглядит связь болезни и предполагаемой смерти с главным героем, получившим ранение: turbo → morbus → mors (mortis). Этот ряд опосредуется морфием — morphin < Morpheus < греч. μορφή «вид, образ, форма; внешность, видимость; красивая внешность». И уже на этом уровне актуализируется собственное и уникальное имя Urbs — Roma и понятие-двойник, сопровождающее Urbs, — orbis «круг», «земля, мир», что, по мнению В.Н. Топорова, концептуализирует связь между Римом и миром¹³. Тема болезни и морфия, как мы знаем, имеет непосредственное отношение к докторам Булгакову и Турбину. Сюда же вклинивается и появившаяся в бреду героя мортира. Заимствованная через голландское mortier «ступа, мортира» из латинского mortarium «ступа», в «римском» тексте романа она имеет сильную ассоциативную связь с морфемой mort- (смерт-). Кроме того, мортира содержит в полном виде анаграмму Roma и Рим в двух языках сразу.

Итак, постараемся смоделировать метафразу данного эпизода. В бредовом, болезненном (morbus) видении (morphe) умирающего (mors, mortis) Алексея Турбина (turbo) вызванная действием морфия (Morpheus) появляется мортира (mortarium) как символ неудачной борьбы, поражения, бессилия (мортиры «страшные, тупорылые»). В одной этой реставрированной и «переведенной» фразе проявляется единый звукосимволический источник, который декодируется нами как Римский текст.

Эти и другие детали позволяют М. Петровскому выделить тему смерти как одну из главных в киевско-римском тексте, а язык обозначить как условный: «Булгаков систематично нагромождает псевдореалии и разнообразные псевдонимы вокруг смерти»¹⁴.

По сути, русский текст Булгакова является транскрипцией римского текста, в котором русифицированные, «переведенные» понятия римского текста являются своеобразным псевдоязыком (псевдонимом). Пожалуй, можно говорить о тексте Белой гвардии как о русской анаграмме (или загадке), в которой присутствует некий иноязычный текст в качестве отгадки. Такая тайнопись у Булгакова оригинальна, так как она транскрибирована и опосредована иным — латинским — языком.

Римом, как пишет Мирон Петровский, осмысляются «вечные» города в творчестве Булгакова, и прежде всего Киев, Москва, Иерусалим¹⁵, а сам римский текст звучит прямо и косвенно, он прорывается лингвистически в языке нарратора и врывается художественными и историческими образами, переполнявшими переживания и воспоминания доктора Булгакова.

Язык выражает римскую топографию в романе, в Киеве. Рим как тот центр, который в будущем должен быть разрушен, в настоящем является единственной твердыней, местом убежища и спасения. Вновь вернемся к сцене, в которой защитник Алексей превращается в преследуемого — защищаемого, и приведем весь фрагмент:

Прапорщики [укр. прапір «знамя», польск. proporzec «флаг» < лат. purpura], юнкера [из нем. Junker «крупный помещик» < jungherr, лат. juvenis], кадеты [через нем. Kadett или прямо из франц. cadet «младший»], очень редкие солдаты волновались, кипели и бегали у гигантского [гигант, лат. Gigantes, Gigas] подъезда музея [из польск. muzeum или нем. Museum от лат. museum «философская школа с книгохранилищем», «принадлежащий музам, место посвященное музам»] и у боковых разломанных ворот, ведущих на плац [через польск. plac и нем. Platz «площадь» от франц. place «место, площадь», из лат. platea «улица, внутренний двор»] Александровской гимназии [через польск. gimnazjum, или нем. Gymnasium из лат. gymnasium «школа», «место сбора молодежи», «место собраний и бесед философов»]. Громадные стекла двери дрожали поминутно, двери стонали, и в круглое белое здание музея, на фронтоне [из франц. fronton — то же от ит. frontone: лат. frons «лоб»] которого красовалась золотая надпись:

«На благое просвещение русского народа», вбегали вооруженные, смятые и встревоженные юнкера.

— Боже! — невольно вскрикнул Турбин, — они уже ушли.

Мортиры [через голл. mortier «ступа; мортира» из франц. mortier от лат. mоrtārium] безмолвно щурились на Турбина и одинокие и брошенные стояли там же, где вчера.

«Ничего не понимаю... что это значит?»

Сам не зная зачем, Турбин побежал по плацу к пушкам. Они вырастали по мере движения и грозно смотрели на Турбина. И вот крайняя. Турбин остановился и застыл: на ней не было замка. Быстрым бегом он перерезал плац обратно и выскочил вновь на улицу. Здесь еще больше кипела толпа, кричали многие голоса сразу, и торчали и прыгали штыки.

— Картузова [ср.-ниж.-нем. kartûse, польск. kartusz, франц. Cartouche, ит. Cartoccio «кулечек, гильза»] надо ждать! Вот что! — выкрикивал звонкий встревоженный голос. Какой-то прапорщик пересек Турбину путь, и тот увидел на спине у него желтое седло с болтающимися стременами.

— Польскому легиону [через нем. Legion; из др.-русск., ст.-слав, легеонъ через греч. λεγεών от лат. legiō] отдать.

— А где он?

— А черт его знает!

— Все в музей! Все в музей!

— На Дон! (с. 304—305; вставки, курсив и жирный шрифт мои. — Р.Ш.)

Сюда же относятся другие понятия, связанные с Александровской гимназией: артиллерия (через польск. artyleria из итал. artigleria или франц. artillerie), мортирный дивизион (от франц. division «деление, отделение», лат. divisio), названный «студенческим (через польск. student или нем. Student, от лат. studens «старающийся» и studeo) дивизионом». А также титульное слово гвардия (через польск. gwardia или прямо из итал. guardia «стража»; герм. происхождения).

Этот фрагмент, без сомнения, можно назвать «латинским». Все выделенные слова, за исключением некоторых (кадет и оспариваемого Брюкнером слова прапорщик), восходят к латинским корням. Музей, гимназия, гигантский, легион связаны с латинским языком напрямую, остальные — через посредничество польского, немецкого. Языком-посредником при заимствовании слов артиллерия, гвардия выступал итальянский язык, а это тоже весомая ссылка на римский текст.

Итак, средоточие художественного топоса состоит исключительно из деталей и фрагментов римского текста: в Городе есть гимназия, в гимназии расквартирован артиллерийский дивизион, спасение видится в музее и польском легионе. Но спасителен ли весь этот Рим, где весь боевой состав сражающихся — это прапорщики, юнкера и кадеты, а также некий «актер из театра миниатюр» (с. 288)?

Имя в тексте, как и в мифе, дублирует реальность, придает вещи (знаку) не только «объем, но и свое значение-смысл, которое хотя и связано с вещью, в идеале не ею определяется, а тем именем...»¹⁶. Главное имя в романе — Турбин. Оно как нельзя лучше отвечает всему тому состоянию смятения и смуты, иначе пертурбации и турбулентности, в котором пребывали герои, жизнь Города и сама история, что нашло воплощение в художественном строе произведения. Оно идентифицируется как главное имя в римском тексте. На этом основании проследим еще одно римское имя — Цезарь.

Серый день, серый день, серый день, ут консекутивум, Кай Юлий Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии со дня этого кола (с. 252).

Ритмическая структура фразы приближает синтаксис к поэтическому, выделяет парадигматику (трехкратные повторения, эллипс сказуемого, звуковые повторы). Анаграмматическая завязка этой фразы подтверждается латинским языком (ut consecutivum) и возможностью перевода с одного языка на другой, что при расшифровке выдает три параллельные звукосимволические группы с различной семантикой:

«Серый Цезарь», так же, как и связка «Кай — кол», окрашивают и пронизывают воспоминания о прошлом и будущем. Именно эта многослойность булгаковского текста позволила польскому исследователю Анжею Дравичу увидеть и услышать основную проблематику Белой гвардии как музыкальную, предполагающую полифонию собственных средств выражений:

Белая гвардия оркестрована, по всему своему пространству, разными средствами; может, даже частично инструментирована, что также соответствовало духу эпохи. Имеет собственную музыкальную партитуру, в которой есть и нервозно-беспокойное гитарное бренчание на фоне мерного хода старых часов, и птичье щебетание раздерганных плохими известиями телефонов, и напрасная перекличка погибших в проводах голосов, будто бы материализация поступательной деструкции, и бездумная бравада или не ко времени вызванный сентиментализм военных песенок, выкрикивание которых дает иллюзорное впечатление силы, и звуковой переход от галлюцинации засыпающего Карася к гремящим церковным хорам, и непрерывные изменения интонации, одинокие контрастные звучания, вставленные как проба голоса или настройка инструментов¹⁷.

Криптографическая природа первых фраз романа также не вызывает сомнения. Загадочность ее обусловлена не только драматическими событиями, ознаменованными указанием на небесную книгу, на небесный текст. В нашем понимании «римского» текста ключ видится в иноязычном прочтении.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь (с. 179).

Эта фраза также обладает значимой инверсией. «Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела» — обстоятельство времени разрывает единый фразеологический оборот дни летят, что также переводит эту фразу в разряд поэтических. Из-за инверсии возникают трудности в просодии — дни и; мирные и (зияние), и в семантике — дни и в мирные и в кровавые годы прочитывается как дни мирные и кровавые \\ годы летят как стрела. Думается, что такое наслоение дней на годы не случайно для Булгакова — и дни летят, как стрела, для героев романа (романное время), и годы летят, как стрела, для автора, вернувшегося из 1920-х московских годов в киевский 1918-й год (время нарратора). Так же неслучайно выглядит скрытая отсылка к латинским знаменитым выражениям tempus fugit «время бежит» и carpe diem «лови мгновение», цитируемое Овидием¹⁸ и Горацием¹⁹. И здесь не обошлось без звукосимволических сближений:

Если сближение день — дни с dies — diem «день» этимологически мотивировано, то сближение кровавый с carpo (carpere) и русским словом декабрь поражает своей семантической точностью. Carpo — глагол многозначный, выделим лишь несколько значений: «срывать, рвать... вырывать... разделять, дробить, разделять, разлагать... истощать, изнурять, мучить... нападать, осуждать, хулить...». Так, решается вопрос остановки мгновения: именно время (а история, по Дравичу, является главным героем в романе) было и есть основное содержание Белой гвардии, и время, распавшееся, потерявшееся, потерявшее смысл, вновь обретается лишь через художественное возвращение, лишь через перевод одной истории, римской, в другую, русскую.

И наконец, еще одно имя — не явленное в тексте. Брут — на него указывается палиндромическое прочтение Турбина наоборот, Город и — косвенно — воспоминание гимназических «серых дней»: «и высадился Помпей, и еще кто-то высадился, и высадился и высаживался в течение двух тысяч лет» (с. 252). Между тем это упоминание не случайно: Помпей и выше упомянутый Гай Юлий Цезарь указывают на вполне определенный исторический эпизод, происшедший как раз «две тысячи лет назад». С убийства Цезаря начинается гражданская война между сторонниками империи (Антоний и Октавиан) и республики (Брут и Кассий). Именно в этой войне на стороне республиканцев принимал участие будущий поэт Квинт Гораций Флакк, получивший должность трибуна. О катастрофе — поражении в битве при Филиппах в 42-м году до н. э. и своем «позорном бегстве» с поля битвы — Гораций написал 7-ю песнь 2-го сборника Carmin.

В этой связи нам представляется уместной гипотеза об интерпретации судьбы Турбина и его «бегства» с поля боя в рамках судьбы римского поэта. Интересно проследить далее связь судьбы Горация с жизненным путем М. Булгакова, осмысленного через образы римской «истории, разворачивающейся в Киеве в новой ипостаси»²⁰. Мы остановимся на пушкинском переводе, на который, скорее всего, и ориентировался Булгаков. Поход поэта за «отчаянным Брутом», «за призраком свободы», за который пришлось расплачиваться смертью отца, потерей гражданства («трепетный квирит») и имущества, параллелен уходу Булгакова с белой армией, участием в Гражданской войне на Северном Кавказе, потере раз и навсегда Киева-Города, неудачному «бегу» на Юг и далее за границу²¹.

Здесь важно не историческое соответствие Белой армии идеям римских республиканцев; ведь к Бруту возводили себя французские революционеры, и для российских Брут был символом оппозиции великодержавному режиму. Мы попытаемся показать те обстоятельства, которые роднили римского поэта с Булгаковым. В частности, известная дружба с Меценатом приблизила Горация к принцепсу Августу, своему недавнему идейному противнику. Именно в Августе и в его народившейся империи Гораций увидел нового преобразователя, осуществившего долгожданный «возврат к древним республиканским доблестям». И одной их таких «доблестей» было довольствование малым, наслаждение покоем, дарующим возможность творчества:

В действительности он вполне доволен скромным маленьким поместьем, где есть все, что нужно для скромной жизни, где не слышно кипенье страстей большого города, где сознание независимости навевает на душу желанный покой, а вслед за покоем приходит Муза, и слагаются стихи [...]²².

Уж не такой ли «покой» — покой и дистанция от власти, дарующие свободу духа и право на свои идеи — получает Мастер в посмертном своем бытии?

С другой стороны, продолжая аналогию между московским периодом жизни Булгакова и послевоенной жизнью римского поэта, следует обозначить драматизм, окрашивающий всю степень тяготения и неприязни писателя к Сталину, покончившему так же, как и римский император, со всеми брутами (Троцким, Тухачевским, большевиками ленинской гвардии и т. д.) в своем социалистическом лагере. Как пишет Гаспаров:

Гораций хотел в помощью Августа достигнуть независимости от мира и судьбы; и он достиг ее, но эта независимость от мира теперь обернулась зависимостью от Августа²³.

Гораций описывает свое бегство как позор и стыд (лат. turpe — и снова звукосимволическая параллель turbo), в то время как позорным в Белой гвардии называют все, что творилось в день 14 декабря: отступление белых частей, исчезновение гетмана, отход германской армии. Уже в истерическом припадке полковник Малышев оправдывает роспуск дивизиона: «На убой не послал! На позор не послал!» (с. 307). И тут же сам, переодевшись в студенческую шинель, исчезает в дамском магазине Анжу. Такое исчезновение иначе как позорным не назовешь. Эта ситуация будет поправлена в пьесе Дни Турбиных, когда, спасаясь от позора, полковник Турбин героически погибает, прикрывая своих юнкеров.

Интерпретация центральных событий Белой гвардии в контексте римского текста (падения Рима, Города, захваченного «варварами») выявляет проблему главного события, метасобытия. Таким событием является бегство героя, восстанавливаемое на всех уровнях поэтики Булгакова: бегство военных всех мастей (мозаично представленных в цвете от белой гвардии, синих гайдамачных дивизий вплоть до «черных» сенегальцев), бегство Алексея Турбина от петлюровцев, бегство петлюровцев под натиском большевиков и т. д.; «бег» белой России в эмиграцию; «характерный для булгаковской фантастики мотив погони-бегства, почти дословное заимствование с бурлеска немого кино»²⁴; бег самого Булгакова, служба у красных и белых, вызвавшая злую пародию и обвинение в дезертирстве в романе Юрия Слезкина Девушка с гор²⁵; «позорное бегство» с поля боя лирического героя оды Горация. Но для Булгакова и Горация бегство завершается возвращением.

Возвращение — главная тема горацианской оды («quis te redonavit Quiritem dis patriis Italoque caelo» — «кто тебя возвратит квиритом отеческим богам и небу Италии»), пушкинского подражания («Кто из богов мне возвратил / [...] с кем первые походы / И браней ужас я делил»²⁶) и главная метатема Белой гвардии, в которой вновь обретался опыт «первых походов», возвращался сам Город и возвращался Городу (в данном случае — и Киеву, и Москве) его Гражданин (квирит).

Примечания

Роман Владимирович Шубин (Roman Shubin) — кандидат филологических наук, доцент, работает в Университете им. Адама Мицкевича в Познани в должности адъюнкта.

1. Р. Унбегаун, Русские фамилии, Москва 1989, с. 226. К иному толкованию фамилии Турбин см.: Ю. Федосюк, Русские фамилии: Популярный этимологический словарь, Москва 1996, с. 226.

2. См.: A. Walde, Lateinisches etymologisches Wörterbuch, Band II, Heidelberg 1954, с. 718; он же, Vergleichendes Wörterbuch der indogermanischen Sprachen, Band I, Berlin — Leipzig 1930, с. 749; J. Pokorny, Indogermanisches etymologisches Wörterbuch, Band III, Bern — München, 1959, с. 1100.

3. G. Köbler, Indogermanisches Wörterbuch, 3. Auflage, Göttingen 2000, с. 209.

4. A. Walde, Lateinisches etymologisches Wörterbuch..., с. 718. Перевод мой. — Р.Ш.

5. См.: С.В. Воронин, Основы фоносемантики, Ленинград 1982, с. 100, 103, 109.

6. Е.А. Краснопевцев, Фонетическая закономерность и триадическая структура мира, в кн.: Балканские чтения — 2. Симпозиум по структуре текста, Москва 1992, с. 14.

7. D. Horczak, Verba Volant, scripta manent — оппозиция сказанного и написанного в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова, в кн.: Problemy współczesnej komparatystyki, t. 2, Poznań 2004, с. 59—60.

8. М.А. Булгаков, Собрание сочинений. В пяти томах, т. 1, Москва 1989. Здесь и далее все ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием номера страницы в скобках, выделения в цитируемом тексте мои. — Р.Ш.

9. См.: Е. Багирова, Эволюция антропонимикона в текстах разных редакций романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук, Тюмень 2004, с. 10.

10. K. Rymut, Nazwiska Polaków. Słownik historyczno-etymologiczny, t. II, Kraków 2001, с. 411.

11. См.: там же, с. 135, 629. В частности, сообщается, что приставка Naj производна от Neu «новый», а топоним Turs — от ср.-вер.-нем. turse «исполин, великан».

12. Б. Соколов, Кто вы, полковник Най-Турс?, «Независимая газета», 19.08.1999, № 152 (1968).

13. В.Н. Топоров, Вергилианская тема Рима, в кн.: он же, Исследования по этимологии и семантике, т. 1, Москва 2004, с. 717.

14. М. Петровский, Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова, Санкт-Петербург 2008, с. 330.

15. Там же, с. 356 и сл.

16. В.Н. Топоров, На злобу дня, в кн.: он же, Исследования по этимологии и семантике..., т. I, с. 381.

17. A. Drawicz, Mistrz i diabeł. Rzecz o Bułhakowie, Warszawa 2002, с. 187. Здесь и далее перевод мой. — Р.Ш.

18. Ср.: «Séd fugit íntereá, fugit írreparábile témpus» — «Но между тем бежит, бежит безвозвратное время» (Вергилий, Георгики, III книга, стих 284; цит. по кн: Н.Т. Бабичев, Я.М. Боровской, Латинско-русский и русско-латинский словарь крылатых слов и выражений, Москва 1982).

19. См.: «Dúm loquimúr, fúgerit ínvida / Aetas: cárpe diém, quam minimúm crédula postera» — «Мы говорим, / Время ж завистное мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему» (Гораций, Оды, I книга, ода XI, стих 7, пер. В.С. Шервинского).

20. A. Drawicz, Mistrz i diabeł..., с. 168.

21. Б. Соколов, Три жизни Михаила Булгакова, Москва 1997, с. 145 и сл.

22. М. Гаспаров, Поэзия Горация, в кн.: Квинт Гораций Флакк, Оды. Эподы. Сатиры. Послания, Москва 1970, с. 19.

23. Там же, с. 32.

24. J. Karaś, Proza Michała Bułhakowa. Z zagadnień poetyki, Wrocław — Warszawa — Kraków — Gdańsk — Łódź 1981, с. 58. Перевод мой. — Р.Ш.

25. См.: Б. Соколов, Три жизни..., с. 150.

26. А.С. Пушкин, *** [«Кто из богов мне возвратил»], в кн.: он же, Собрание сочинений в десяти томах, т. 2: Стихотворения 1825—1836 годов, Москва 1974, с. 363.