Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна.
М.А. Булгаков, Мастер и Маргарита
О романе Михаила Афанасьевича Булгакова Мастер и Маргарита написаны десятки монографий и тысячи статей, он исследован всевозможными способами, от вполне традиционных (изучение рукописей писателя) до весьма экзотических (беседы с духом писателя с помощью медиума). Существуют десятки самых разных интерпретаций Мастера и Маргариты. Кажется, что ни одна запятая («запятым по пятам, а не дуриком...» — А. Галич) в тексте романа, не говоря уже о многоточиях и тем более буквах, не сумела ускользнуть от пристального внимания исследователей. Возникла обширная, если не необозримая, литература, посвященная объяснению и толкованию упоминаемых в романе бытовых реалий, исторических и легендарных событий и имен и т. д. Она убедительно показывает всю многомерность булгаковского творения, глубину замысла и виртуозное мастерство его воплощения.
В то же время понятно, что никакие комментарии к роману никогда не будут достаточно подробными, а тем более исчерпывающими. Возьмем, к примеру, один вопрос, частный, и даже, вроде бы, незначительный — по крайней мере на первый взгляд. Почему (а, может быть, и зачем) Воланд в разговоре на Патриарших прудах упоминает имя «чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века»? Читатель, перелистывая страницы романа, в подавляющем большинстве, скорее всего, не задержит взгляд на этом имени, ему едва ли знакомом. В лучшем случае кто-нибудь подумает: «А кто это такой?» Кое-кто, может быть, даже решит, что имя это вымышленное. Любознательный же читатель, заинтересовавшись, полезет в энциклопедии или же обратится к комментариям к роману, где найдет, например, информацию о том, что
Герберт Аврилакский (938—1003) — видный представитель умственного движения X в., ученый и богослов, с 999 г. — папа римский Сильвестр II. По легенде, учился чернокнижному искусству в арабских университетах Кордовы и Севильи, слыл алхимиком и чародеем1.
Отметив, что имя не вымышленное, а также что Булгаков, как обычно, точен в датах, читатель все-таки останется в некотором недоумении. Истории известны многие алхимики и чернокнижники, Герберт же, согласно приведенной справке, таковым, — перефразируя известную поговорку — «не был, а слыл». Но вот почему он прослыл чернокнижником? Ведь это не слишком сочетается со статусом папы римского! Какие легенды связаны с именем Герберта? И почему Булгаков именно его имя использовал в своем романе? Попробуем разобраться.
Судьба Герберта крайне необычна, а для своего времени попросту уникальна. Он родился около 945 года в семье бедного крестьянина в Орильяке, что в провинции Овернь на юге Франции. На его счастье, монахи соседнего монастыря св. Геральда заметили незаурядные способности маленького пастушка, и в славившейся далеко за пределами округи монастырской школе мальчик обучился латинской грамоте и основам богословия. Обуреваемый жаждой знаний, юношей Герберт совершил путешествие на север Франции, где посетил знаменитые монастырские школы во Флёри и Реймсе. В 967 году он побывал также в Испании, — в той ее части, которая не была завоевана арабами (сведения о том, Герберт посещал Севилью и Кордову и тем более учился там, документального подтверждения не имеют). В Испании Герберт соприкоснулся с сокровищницей сохраненной арабами после крушения Рима античной учености, и всю последующую жизнь будет неутомимо разыскивать и собирать произведения классических авторов.
Более десяти лет, с 972 по 982 год Герберт преподавал в Реймсе дисциплины тривиума (грамматику, риторику, диалектику) и квадривиума (музыку, арифметику, астрономию и геометрию). Его слава гремела по всей Европе, с самых дальних концов которой к нему съезжались ученики. Но ученая карьера не могла удовлетворить честолюбивого Герберта, — он стремился к большему. В 982 году Герберт стал аббатом в Боббио на севере Италии, затем некоторое время занимал кафедру архиепископа в Реймсе, но был вынужден оставить ее по требованию тогдашнего римского папы. Герберт принимал самое деятельное участие в политике своего времени, например, способствовал падению франкской ветви династии Каролингов в 987 году, когда королем Франции стал Гуго Капет, наследник которого, король Роберт, был учеником Герберта. Герберт также был наставником будущего императора Священной Римской империи Оттона III, пытавшегося, — в отличие от своих предшественников, итальянскими делами мало интересовавшихся, — возродить былое величие Рима. С его помощью в 998 году Герберт стал архиепископом Равенны, а спустя год был избран папой римским. В 1003 году он умер2.
С именем Герберта действительно связаны многочисленные легенды; причины появления и широчайшего распространения которых объясняют по-разному. «Чернь имеет обыкновение порочить ученых, обвиняя людей выдающихся познаний в связи с дьяволом», заметил английский хронист XII века Вильям Мальмсберийский3, поэтому необычайная ученость Герберта и его головокружительное возвышение могли способствовать рождению легенд. В самом деле, Герберта без преувеличения можно назвать крупнейшим ученым X века, а восхождение безвестного пастушка-француза на престол св. Петра объяснить содействием нечистого было проще всего... Однако первые обвинения Герберта в связях с нечистой силой появились спустя много лет после его смерти и были обусловлены в первую очередь обстоятельствами политической и идеологической борьбы второй половины XI века. На самом деле первым Сильвестра II и его преемников в связи с дьяволом обвинил кардинал Бенно, активный противник политики Рима, сыгравший важную роль в низложении папы Григория VII и возведении на престол антипапы Климента III (который и сделал его кардиналом). По утверждению Бенно, дьявольское наущение стало определять всю политику Рима именно начиная с Сильвестра II4!
Вскоре эти легенды были подхвачены — сначала историками и хронистами (вторая книга Истории английских королей Вильяма Мальмсберийского5, около 1130 года), а затем и беллетристами, дополнившими их новыми сюжетами (Вальтер Мап в Забавных придворных разговорах6, конец XII века). Новое дыхание легенды о Герберте обрели в середине XVI века в период Реформации, опять в основном усилиями британских авторов, причем если Томас Свиннертон и Роберт Барнс ограничивались их небольшой переделкой, адаптируя под нужды политического момента, то Джон Бэйл попросту утверждал, что Герберт посредством некромантии освободил сатану из его тысячелетнего заточения! Впрочем, что говорить о протестантских публицистах, если официальный биограф римских пап Бартоломей Платина в конце XV века в истинности предъявляемых Сильвестру II обвинений не сомневался7. Легенды, связанные с ученым папой, оказались поразительно живучими, и даже в начале просвещенного XIX века Жюль Мишле, пересказывая их в своей Истории Франции, без тени иронии называл Герберта «дьявольским человеком»8.
Но, если теперь мы знаем, почему Герберта считали чернокнижником, почему именно его имя появляется на страницах романа, по-прежнему остается невыясненным. Ответам на этот вопрос в разное время посвящены были несколько статей, первой из которых стала работа Ласло Ти-коша9. В ней излагаются биография Герберта и легенды о нем и справедливо констатируется, что они имеют позднейшее происхождение и что исторический Герберт чернокнижником не был. Однако присутствию Герберта в булгаковском романе автор убедительного объяснения, на наш взгляд, не дал. Так, проводимую им параллель между борьбой Сталина с оппозицией и борьбой Герберта с противниками имперской идеи, как и рассуждения об интеллектуальном одиночестве выдающегося мыслителя в атмосфере обскурантизма (позволяющие ему сопоставить Герберта с булгаковским мастером — хотя такое сопоставление имеет основание) едва ли можно назвать таковыми. Также Л. Тикош ошибочно приписывает Герберту интерес к нумерологии (на самом деле в его трудах не зафиксированный), сопоставляя его с числовым символизмом, по его мнению, «являющимся организующим структурным принципом романа». Наконец, он указывает на фигуру выдающегося русского историка Николая Михайловича Бубнова (1858—1944), автора имевших мировой резонанс работ о Герберте Аврилакском, и предполагает, что Булгаков мог быть знаком с этим киевским профессором, действительно своего рода «единственным специалистом» по творчеству Герберта в России — если не лично, то по издававшимися в Киеве трудам. Поэтому автору кажется вполне возможным, что в образе Воланда могли отразиться какие-то черты личности Бубнова. Эта спорная мысль спустя несколько лет была поддержана в работе А.Н. Боголюбова10.
Множество более или менее основательных обращений к фигуре Герберта Аврилакского имеется в других посвященных булгаковскому роману статьях и монографиях. Но, к сожалению, затрагивающие эту крайне сложную тему авторы зачастую даже не дают себе труда ознакомиться с биографией Герберта. Например, автором одной недавно увидевшей свет книги овладела мысль о том, будто Герберт был сожжен:
...Берлиозу имя Герберта Аврилакского наверняка было известно — был ли он сожжен или каким-то другим образом казнен, и наверняка что-то подсознательное, подспудное могло связать имя Герберта Аврилакского с именем Мастера...11
Затем автор на фундаменте ложной посылки строит заключение:
Дальше речь пойдет о черной магии [...] о рукописях сожженного чернокнижника, Герберта Аврилакского, — и, наверное, подспудно возникнет какая-то связь с сожженным романом Мастера12.
Увы, нет между ними никакой связи, поскольку, как мы знаем, Герберта никто не сжигал. И такая модель крайне характерна для некоторых булгаковедческих штудий — сначала выдвинуть совершенно необоснованный или даже абсолютно ошибочный тезис, а потом развить его в глубокомысленную теорию...
Аналогичные примеры, к сожалению, весьма многочисленны. Вот другой автор заявляет о наличии в булгаковском романе сильной «алхимической подоплеки»:
Воланд, можно сказать, сам объявляет себя консультантом по алхимии, ибо рукопись, «обнаруженная» в библиотеке, о которой идет речь, принадлежит алхимику IX [так у автора. — В.Ш.] века Герберту Аврилакскому, ставшему впоследствии папой Сильвестром Вторым13.
Далее автор не раз именует Герберта алхимиком и даже «папой-алхимиком», и резюмирует:
Представляется, что занятия именно алхимией и дали Булгакову повод поместить Герберта в роман, так как в более ранней рукописи романа вместо Герберта упоминаются два других известных алхимика — Роджер Бэкон и монах Гильденбранд [таку автора. — В.Ш.]14.
Думается, что все же для помещения Герберта в роман у Булгакова должны были иметься другие причины (а не поводы): если вспомнить историю, версия об «алхимической подоплеке» романа сильно потеряет в убедительности... Дело в том, что не только ни в одном известном историческом источнике, но даже ни в одной легенде Герберта алхимиком не называют (кстати, не был алхимиком и Гильдебранд). И это вполне объяснимо, поскольку во времена Герберта алхимия в Западной Европе еще не была известна: первые переводы арабских алхимических трактатов на латынь появились только в XII веке15.
Некоторые же характеристики Герберта попросту вызывают недоумение. Так, А. Зеркалов пишет, что «исторический, а не легендарный Герберт был достаточно гнусной личностью, и воистину только сатана, «единственный специалист», в состоянии с ним разобраться»16, называет его беспринципным интриганом, обвиняет в отсутствии французского патриотизма вообще и любви к родной деревне в частности, а также и в прочих грехах. Разумеется, каждый историк волен давать свою оценку тому или иному историческому деятелю, но эта оценка все-таки должна основываться не на эмоциях, а на фактах. Факты же говорят о том, что Герберт Аврилакский был человеком твердых политических взглядов, которым не изменял никогда (другое дело, что эти взгляды кому-то могут быть чужды...). Более того, дошедшие до нас, пусть и немногочисленные, свидетельства современников (а не легенды позднейшего происхождения!) рисуют облик человека, которого можно назвать одной из самых привлекательных личностей раннего Средневековья.
Увлекшись обличениями несимпатичного ему исторического деятеля, А. Зеркалов доходит до абсурда: «Во всех известных мне источниках, кроме «Брокгауза — Ефрона», его называют либо просто «Герберт», либо по имени, взятому им в сане Папы Римского: Сильвестр II»17. Что хотел сказать уважаемый автор этой фразой? Похоже, ему представляется, будто Герберт в памяти потомков лишен был фамилии за свою «гнусность»... Но на самом деле родовые фамилии в то время еще не были распространены, и большая часть выдающихся деятелей раннего Средневековья, известна нам сегодня только по имени, с прибавлением того или иного географического названия! Ср.: Вильям Мальмсберийский, Рихер Реймский, Аббон Флёрийский и т. д.
А диакон Андрей Кураев вообще клевещет на Герберта, заявляя: «Герберту также приписывали владение искусством изготовления терафима — говорящей мертвой головы (ср. беседу Воланда с головой Берлиоза)»18. В вопросе, что такое терафимы, неоднократно упоминаемые в книгах Ветхого Завета, единства мнений у богословов нет до сих пор. Но ведь диакон отнюдь не Священное Писание имеет в виду! В средние века считалось, что терафим — это оракул, изготавливаемый из отсеченной человеческой головы, причем представление это носило явный антисемитский оттенок. На самом деле Герберту (а также Роджеру Бэкону, Альберту Великому, Роберту Гроссетесту и еще нескольким крупнейшим ученым и мыслителям раннего Средневековья) все доселе известные нам легенды приписывают обладание искусством изготовления отнюдь не терафима, а бронзовой искусственной говорящей головы. Согласитесь, есть все-таки весьма существенное различие между благородным, хотя невеждам и непонятным, искусством ученого-механика и мрачным ремеслом черного мага-вивисектора! С какой целью диакон Кураев, если воспользоваться его же собственным определением, «приписывает» Герберту владение искусством изготовления терафима, судить не беремся.
На фоне таких утверждений относительно мелкие неточности в изложении биографии Герберта и легенд о нем кажутся вполне простительными. Хотя примеры того, как плохое знание исторических текстов подводит обращавшихся к фигуре Герберта литературоведов, можно приводить еще долго. Так, из работы в работу кочует (иногда без ссылки) переписанное у академика В.М. Жирмунского утверждение, будто «дьявол сделал его [Герберта. — В. ИГ] папой и всегда сопровождал его в образе черного лохматого пса — один из постоянных мотивов демонологических легенд, впоследствии перенесенный и на Фауста...»19. На самом деле ни в одной легенде о Герберте сопровождающий его черный лохматый пес не упоминается. Более того, если в Англии и Италии в средние века легенды о Герберте были весьма популярны, то в Германии они распространения не имели, в отличие от легенд о великом немецком ученом и мыслителе Альберте Великом, которого и следует считать важнейшим прототипом доктора Фауста.
Наконец, вряд ли стоит всерьез разбирать выдвигаемые некоторыми авторами версии, будто Герберт Аврилакский был «великим духовным мастером», членом тайных эзотерических обществ, а его имя Булгаков использовал «как тест, как сигнал, как пароль»20 для посвященных. Правда, не очень понятно, о чем и кому этот сигнал должен был сигнализировать, кто и какой на этот пароль должен был дать отзыв! Вообще работы некоторых булгаковедов-«эзотериков» подчас читаются как юмористический рассказ. Так, один из них посвятил свою объемистую книгу доказательству связи булгаковского романа с картами Таро. Появление на страницах романа имени Герберта Аврилакского (римского папы Сильвестра II), по его мнению, «свидетельствует о вводе в роман еще одного ключа Таро — пятого Аркана, «Папа»»21. Ну что же, точно так же, например, можно сказать, что о присутствии пятого аркана «Папа» в пушкинском Утопленнике свидетельствует строка: «Тятя! тятя! наши сети / Притащили мертвеца»22 — тем более, если вспомнить о мистической составляющей этого стихотворения...
Но если говорить серьезно, то и серьезные работы, как нам кажется, чаще всего не дают убедительного ответа на вопрос, зачем появился Герберт на страницах романа. Так, на наш взгляд, наиболее обстоятельный анализ проблемы содержится в монографии Т. Поздняевой23. Но, к сожалению, наряду с множеством интересных наблюдений, автор предлагает и немало заключений поспешных и более чем спорных. Так, весьма сомнителен тезис о тождестве Герберта и мастера (в которого, согласно предположению Т. Поздняевой, его душа переселилась; почему Герберт не присутствует на балу у Воланда? — «возможно [...] он жил в теле мастера»24). Еще более удивительны ее соображения о том, что Иешуа — не кто иной, как... антихрист (!), проповедующий «мир и добро во имя свое», пусть и не «воплощенный антихрист, а лишь его мыслеобраз, зафиксированный на бумаге «правдивым повествователем»»25. Кажется, до такого не додумывался даже ни один из самых ортодоксальных церковных критиков булгаковского романа... Некритическое использование вторичных литературных источников, смешение исторических фактов и легенд — все это, к сожалению, также не позволило автору выстроить стройный ответ на вопрос о роли Герберта Аврилакского в романе.
Предварительная версия нашего ответа была опубликована в 2002 году26, что позволяет не ссылаться на позднейшие работы других авторов, независимо пришедших к некоторым сделанным в ней наблюдениям. Настоящая работа содержит дальнейшие размышления (возможно, иногда слишком пространные), анализ возникающих при этом ассоциаций (хочется верить, не слишком произвольных) и некоторые новые выводы (разумеется, небесспорные), связанные с заданными выше вопросами.
Известно, что в период работы над романом Булгаков делал многочисленные выписки из разнообразных источников; его рукописи содержат, в частности, перечни имен магов, алхимиков, каббалистов и демонологов27. В них упомянуты ученик Агриппы Неттесгеймского Иоганн Вейер (1516—1588), в своем труде De praestigiis daemonum et incantationibus ac veneficiis отрицавший существование ведьм — он считал их больными, нуждающимися в лечении; его ярый противник инквизитор Мартин Антонио Дельрио (1551—1608), автор выдержавшей не менее 20 изданий книги Disquisitionum magicarum libri sex; выдающийся экономист и юрист (и одновременно автор сочинения De la demonomanie des sorciers, в котором обосновывалась необходимость применения пыток против заподозренных в ведьмовстве), Жан Боден (1530—1596). В рукописях Булгакова можно также найти имена Нострадамуса, Раймонда Луллия, Калиостро, Казановы, Якова Брюса и других прославленных магов, астрологов и алхимиков. Так почему же он не выбрал одно из них? Ведь некоторые, в частности, Жак ле Кер и граф Роберт Дадли Лейчестер, сведения о которых Булгаков также выписывал28, в романе появляются — в качестве гостей на балу у Воланда. Кстати, Б.В. Соколов пишет о том, что в романе упоминается «алхимик, маг и чародей» Герберт Аврилакский и что именно он «у Булгакова открывает длинную галерею средневековых мыслителей и государственных деятелей, которых Маргарита позднее видит на балу у сатаны»29. Однако Герберт на балу у сатаны, как мы помним, не присутствует! Поэтому повисают в воздухе следующие слова: «В мире Воланда находят приют не только ученые, но и талантливые люди науки и культуры»30. Не слишком понятно, почему они там находят приют (не говоря уже о противопоставлении «ученые — люди науки»), а главное — ведь именно Герберт этого приюта там и не находит.
Мы же в поисках ответа попробуем проследить за ходом работы Булгакова над диалогом иностранного консультанта с Берлиозом и Иванушкой. Самая ранняя редакция романа (говоря о редакциях, будем придерживаемся их классификации, принятой в цитируемых изданиях) вообще не содержала упоминания о цели приезда Воланда в Москву (а глава Шестое доказательство со сценой на Патриарших еще не была первой):
— Меня вызуал, — объяснил инженер, причем начинал выговаривать слова все хуже... — я все устраиль...
— А-а... — очень почтительно и приветливо сказал Берлиоз, — это очень приятно. Вы, вероятно, специалист по металлургии?
— Не-ет, — немец помотал головой, — я по белой магии!
Оба писателя как стояли, так и сели на скамейку, а немец остался стоять31.
Здесь крайне интересно, что Воланд поначалу представляет себя специалистом по белой магии, что указывает на совершенно иную трактовку писателем его фигуры (считается, что в занятиях белой магией помогают не демоны, а светлые силы).
В третьей редакции, относящейся к 1932—1934 годам, глава получила название Никогда не разговаривайте с неизвестными, переместилась в начало романа, а интересующий нас фрагмент был радикально переработан. Точнее, расширен — после слов Воланда (теперь он уже объявляет себя специалистом по магии черной) его собеседники не садятся молча на скамейку, а продолжают расспросы:
— Я — специалист по черной магии.
— Как?! — воскликнул товарищ Берлиоз. [...]
— Виноват... и вас по этой специальности пригласили к нам?!
— Да, да, пригласили, — и тут приятели услышали, что профессор говорит с редчайшим немецким акцентом, — тут в государственной библиотеке громадный отдел старой книги, магии и демонологии, и меня пригласил как специалист единственный в мире. Они хотят разбират, продават...32
Но речь, как мы видим, идет пока еще не о рукописях, а о старых книгах, которые хотят разобрать (и продать — представляется, что это намек на происходившую как раз в те годы массовую продажу за границу произведений искусства из музеев СССР). В следующей редакции фрагмента впервые упоминаются «интересные рукописи»:
— Я — специалист по черной магии.
— Как? — воскликнул Берлиоз. [...]
— И вас по этой специальности пригласили в СССР?
— Да, по этой. Пригласили, — подтвердил профессор, поражая приятелей тем, что акцент у него опять появился. — Тут в государственной библиотеке — большой отдел, книги по магии и демонологии... Есть очень интересные рукописи Мирандолы и Рейхлина... Они хотят, чтобы я их разбирал и оценил...33
Обратим внимание, что то появляющийся, то исчезающий на протяжении всей беседы акцент профессора, который в предыдущих вариантах подчеркивался Булгаковым, здесь только упоминается, но в речи не проявляется. Но самое главное — впервые речь заходит о рукописях и появляются имена их авторов. И Джованни Пико делла Мирандола (1463—1494), и Иоганн Рейхлин (1455—1522) — это люди, которые, несомненно, могли оставить рукописи, посвященные магии и каббалистике.
В очередной редакции первая глава романа называется Не разговаривайте с неизвестными!, упоминание о книгах пропадает (вместе с акцентом Воланда и уже окончательно), а имена авторов найденных рукописей изменяются:
— Я специалист по черной магии. [...]
— И... и вас по этой специальности пригласили к нам?! — заикнувшись, спросил Крицкий.
— По этой пригласили, — подтвердил профессор, — тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи Бэкона и бенедиктинского монаха Гильдебранда, тринадцатого и одиннадцатого веков... Захотели, чтобы я их разобрал... Я специалист единственный в мире...34
Указание на тринадцатый век говорит о том, что Булгаков имеет здесь в виду не Фрэнсиса Бэкона (1561—1626), великого мыслителя, от мистики весьма далекого, а Роджера Бэкона (1214—1294), выдающегося философа и естествоиспытателя, отдавшего немалую дань алхимии и который, как полагают, был заключен в тюрьму по подозрению в занятиях черной магией35. Появление же имени монаха Гильдебранда в данном контексте, на первый взгляд, действительно кажется необъяснимым. Дело в том, что этот человек прославился как Григорий VII, один из величайших римских пап (понтификат в 1073—1085 годах) и крупнейших деятелей всемирной истории. Будучи архидиаконом при нескольких папах, Гильдебранд много десятилетий являлся полновластным хозяином в Риме. Он стал разработчиком и проводником церковной реформы; в ее центре стояла идея папства как мировой силы, которой безусловно должна подчиняться светская власть. С именем Григория VII связан один из самых драматичных эпизодов мировой истории — покаянное путешествие императора Генриха IV в Каноссу. Сочинения Григория VII ни малейшего отношения к черной магии, разумеется, не имеют. Однако вспомним, что именно Григорий VII был главной мишенью памфлетов кардинала Бенно. Появление в рукописи имени римского папы, ложно обвиненного в связи с дьяволом, как нам кажется, указывает на новый поворот в булгаковских поисках.
И, наконец, в окончательной редакции первой главы, которой возвращено название Никогда не разговаривайте с неизвестными, читаем:
— Я специалист по черной магии. [...]
— И... и вас по этой специальности пригласили к нам?! — заикнувшись, спросил он.
— Да, по этой пригласили, — подтвердил профессор и пояснил: — Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист36.
Итак, мы видим, что упорный поиск Булгаковым «подходящего» имени продолжался все время работы над романом. В результате вместо двух имен в тексте осталось только одно, — и это снова имя знаменитого римского папы, не связанного с черной магией! Случайно ли в окончательный вариант не попали имена настоящих чернокнижников? Если бы Булгакову просто было необходимо легко узнаваемое имя мага и колдуна, — он мог бы остановиться едва ли не на любом из имен приведенного выше списка. В этом случае рассматриваемый нами фрагмент текста вряд ли потребовал бы столь кропотливой работы.
Можно предположить, что окончательный выбор был сделан Булгаковым из соображений эстетических. В самом деле, мы видим, как писатель экспериментирует с акцентом Воланда, стремясь к максимальной выразительности диалога. Возможно, и выбор имени служит той же цели? Трудно не заметить, что два последних варианта «звучат» значительно лучше предыдущих. Ведь звонкое имя делла Мирандолы скорее может напомнить о каком-нибудь итальянском художнике эпохи Возрождения — эпохи в современном восприятии «светлой» и «жизнеутверждающей», непосредственно не вызывающей мрачноватых ассоциаций с черной магией. Имя же Рейхлина звучит слишком тускло, скучно, как-то по-бюргерски. Не слишком выигрывает по сравнению с ним и основательное, «приземленное» имя Роджера Бэкона. А вот Гильдебранд — это уже вполне приемлемо. В его тяжеловесном, бронзовом звучании явственно слышится гулкое эхо магических формул, отражающееся от низких сводов алхимической лаборатории... Выбор имени Герберта Аврилакского, на первый взгляд, также мог служить лишь художественным целям. С чисто эстетической точки зрения оба имени представляются равнозначными, безошибочный художественный вкус Булгакова позволил ему найти варианты, обладающие безукоризненным звучанием. Почему же писатель в конце концов все же остановился на имени Герберта? Попробуем высказать предположение.
Как часто случается, этот сознательный (а может, и неосознанный) выбор придал всему фрагменту текста дополнительную глубину. Здесь могло сыграть свою роль (конечно, предположительное) знакомство Булгакова с биографией Герберта. Так что, может быть, заведомо несправедливо называя Герберта Аврилакского чернокнижником (не забудем, что одним из имен дьявола является «Отец лжи»), Воланд делает намек, который должен был не позволить образованному (или, во всяком случае, начитанному) Берлиозу поверить в даваемое объяснение? Л. Яновская указывает на то, что Берлиоз не понимает и других намеков Воланда37.
А может быть, это намек не Берлиозу, а читателю? Неужели случайно то, что именно на понтификат Сильвестра II пришлась круглая дата — 1000 год от Рождества Христова? Гегель писал о ней:
По всей Европе распространился всеобщий страх, вызванный ожиданием приближающегося страшного суда и верой в близкую гибель мира. Чувство страха побуждало людей совершать бессмысленные поступки...38
Это было время экзальтированного ожидания конца света, пришествия Антихриста, решающей битвы сил добра и зла. По нашему предположению, именно здесь кроется основная причина, по которой Булгаков в итоге предпочел Герберта Гильдебранду!
Заметим, кстати, что для первых читателей романа отнюдь не было очевидно, кем был таинственный иностранец, объявившийся на Патриарших прудах... Достаточно вспомнить запись от 27 апреля 1939 года в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой:
Миша читал Мастера и Маргариту — с начала. Впечатление громадное. Тут же настойчиво попросили назначить день продолжения. Миша спросил после чтения — а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана, я — дьявол. После этого Файко захотел также сыграть. И написал на своей записке: я не знаю. Но я попалась на удочку и написала ему — сатана39.
Сам же В.Я. Виленкин позднее вспоминал, как порадовал Булгакова правильный ответ на его вопрос:
[...] наше восприятие его явно интересовало. Ведь недаром же, прочитав первые три главы, он вдруг задал нам вопрос: «А кто такой Воланд, как по-вашему?» Отвечать прямо никто не решался, это казалось рискованным. [...] Михаил Афанасьевич, не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего «Сатану», и, заглянув в записку, погладил по голове40.
Л. Яновская считает, что роман Булгакова — «не аллегория и не детектив», что «в нем ничего не нужно разгадывать и расшифровывать» — читатель должен просто узнать Воланда41. Однако мы видим, что, несмотря на разбросанные в тексте многочисленные — и, казалось бы, явные — приметы, удавалось это не всем читателям. Так, может быть, Булгаков использовал и более тонкие указания? Например, О. Кушлева и Ю. Смирнов пишут, что «Булгаков и в авторской речи озорно подсказывает, кто такой иностранный консультант, воздействуя больше на подсознание читателя, нежели рассчитывая на его рассудочный анализ»42. Действительно, отмеченное авторами настойчивое повторение в тексте первой главы романа слогов чер и сер, вызывающих ассоциацию черт — сера, вполне может служить этой цели.
Но, полагаем, ассоциативная цепочка: Герберт Аврилакский — Сильвестр II на престоле св. Петра — 1000 год — появление Сатаны вполне могла возникнуть в головах образованных читателей (все-таки в те годы вовсе еще не бывших такой редкостью, как во времена последующие). Ведь, повторим еще раз, Герберт — это один из знаменитейших деятелей раннего Средневековья. Так что противопоставление работы «подсознания» «рассудочному анализу» в данном случае вряд ли целесообразно. Скорее, они дополняют друг друга.
Как нам кажется, остановившись на имени Герберта Аврилакского, Булгаков сделал выбор, поистине достойный гениального художника! Помимо уже отмеченного идеального звучания, это имя неизбежно вызывает у читателя множество ассоциаций историко-литературного характера. Часть из них, наиболее на наш взгляд важных и, что существенно, могущих возникнуть у читателя в первую очередь, была рассмотрена в настоящей работе. Другие, также крайне интересные, но, представляется, менее существенные для булгаковского замысла, заслуживают отдельного рассмотрения.
Примечания
Валерий Владимирович Шилов — Кандидат технических наук, профессор, заведующий кафедрой в МАТИ — Российском государственном технологическом университете имени К.Э. Циолковского.
1. Г.А. Лесскис, Триптих М. Булгакова о русской революции: «Белая гвардия»: «Записки покойника»: «Мастер и Маргарита». Комментарии, Москва 1999, с. 264.
2. Ю.Л. Полунов, Герберт из Орийака, или Пастушок, ставший римским папою, в кн.: он же, Взыскующие знания, Санкт-Петербург 2011, с. 8—41.
3. William of Malmesbury's Chronicle Kings of England. From the Earliest Period to the Reign of King Stephen. With Notes and Illustrations by J.A. Giles, London 1857, с. 174.
4. A. Olleris, Vie de Gerbert, premiere pape français, sons le nom de Sylvestre II, Clermont-Ferrand 1867, с. 323—326.
5. William of Malmesbury's Chronicle Kings of England..., London 1857, с. 172—181.
6. W. Map, De Nugis Curialium, Edited by M.R. James, Oxford 1914, с. 176—183.
7. B. Platina, The Lives of the Popes, vol. 1, London 1888, с. 264—265.
8. J. Michelet, Histoire de France, Tome Deuxiéme, Bruxelles 1834, с. 316—317.
9. L. Tikos, Some Notes on the Significance of Gerbert Aurillac in Bidgakov's «The Master and Margarita», «Canadian-American Slavic Studies» 1981, vol. 15, № 2—3, с. 321—329.
10. А.Н. Боголюбов, Как попал в роман М.А. Булгакова чернокнижник Герберт?, «Природа» 1988, № 8, с. 122—126.
11. С. Маркова, «Последний, закатный роман» Михаила Булгакова, Москва 2011, с. 28.
12. Там же, с. 43.
13. А.В. Минаков, Символика романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: Опыт эзотерического исследования, Москва 1998, с. 28.
14. Там же, с. 29.
15. Н.А. Фигуровский, История химии, Москва 1979, с. 18.
16. А. Зеркалов, Этика Михаила Булгакова, Москва 2004, с. 52.
17. Там же.
18. Диакон Андрей Кураев, «Мастер и Маргарита»: за Христа или против?, Москва 2005, с. 50.
19. В.М. Жирмунский, История легенды о Фаусте, в кн.: Легенда о докторе Фаусте, Москва 1978, с. 266.
20. О. Кандауров, Евангелие от Михаила. В 2-х томах, т. 1, Москва 2002, с. 618.
21. А. Долхор, Шутливые медитации на медитациях Шута. «Мастер и Маргарита» — Великая Книга Тота, Москва 2007, с. 31.
22. А.С. Пушкин, Утопленник, в кн.: он же, Собрание сочинений в десяти томах, т. 2, Москва 1974, с. 151.
23. Т. Поздняева, Воланд и Маргарита, Санкт-Петербург 2007.
24. Там же, с. 413.
25. Там же, с. 409.
26. В.В. Шилов, Михаил Булгаков: почему Герберт Аврилакский?, «Маркетинг успеха» 2002, № 9, с. 137—148.
27. И.З. Белобровцева, С.К. Кульюс, Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» как эзотерический текст, «Блоковский сборник», вып. XII, Тарту 1993, с. 159.
28. Л.М. Яновская, Творческий путь Михаила Булгакова, Москва 1983, с. 250—251.
29. Б.В. Соколов, Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва 1991, с. 128.
30. Там же.
31. М. Булгаков, Мастер и Маргарита. Черновые варианты романа. Тетрадь 2. 1928—1929 гг., в кн.: он же, Собрание сочинений в 10 томах, т. 5, Москва 1997, с. 495.
32. М. Булгаков, Мастер и Маргарита. Черновые варианты романа. 1932—1934 гг., в кн.: он же, Собрание сочинений..., т. 6, Москва 1999, с. 530—531.
33. М. Булгаков, Мастер и Маргарита. Полная рукописная редакция (1928—1937), в кн.: он же, «Мой бедный, бедный мастер...», Москва 2006, с. 375.
34. М. Булгаков, Мастер и Маргарита. Главы романа из пятой, незаконченной рукописной редакции (1928—1937 гг.), в кн.: он же, Собрание сочинений..., т. 8, Москва 1999, с. 339.
35. А.М. Шишков, Экспериментальная наука Роджера Бэкона, в кн.: он же, Средневековая интеллектуальная культура, Москва 2003, с. 365.
36. М. Булгаков, Мастер и Маргарита, в кн.: он же, Собрание сочинений..., т. 9, Москва 1999, с. 167.
37. Л.М. Яновская, Творческий путь..., с. 275.
38. Г.В.Ф. Гегель, Сочинения, т. VIII, Москва — Ленинград 1935, с. 352.
39. Дневник Елены Булгаковой, Москва 1990, с. 256.
40. В.Я. Виленкин, Незабываемые встречи, в кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове, Москва 1988, с. 298—299.
41. Л.М. Яновская, Творческий путь..., с. 276.
42. О. Кушлина, Ю. Смирнов, Магия слова (Заметки на полях романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»). Статья вторая, «Памир» 1986, № 6, с. 117.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |